ничего лучшего, как отпроситься у меня после обеда для решения каких-то там личных дел. Моя власть была жидковата, но не ронять же свой престиж, как можно равнодушнее подчеркивая несущественность его просьбы (все равно половина «субботничков» и так не придут), пробубнил:
— Да иди, чего уж там, все равно вы сейчас не в отделе работаете. Я, разумеется, знал, что за подобное лихое самоуправства мне может влететь он педантичного начальства, но уж как-нибудь вывернусь, принимая в расчет банальность ситуации.
Антон обрадовался, как малое дитя, благодарит, конечно, я не принял всерьез его сбивчивое объяснение, наверняка просто отлынивает, ну да бог с ним — мы что, не люди?
Существует множество типов сачков, все они воспринимаю трудовые обязанности как потенциальный источник добавочного свободного времени. Большинство из них просто бьет баклуши — тем и рады, прошел день и славненько, другая часть стремиться улизнуть не только от работы, но и с работы, вырваться за пределы предприятия. Эти лоботрясы скитаются в рабочее время по магазинам, посещают кинотеатры, пивбары, иные (есть и такие) даже музеи. Есть разряд «антисачков», это деятельные ребята, они обделывают свои делишки — гонят вторую зарплату: халтурят, фарцуют, как говорят на Западе, — делают свой маленький бизнес. К последним, не для кого не секрет, относится и Антоха, мне не пришлось долго раскусывать его, да он и не таился.
Вот и сейчас, к примеру, для чего малый отпрашивается? Определенно, ему нужно уладить какие-то дела, так и вертится, сказать — делишки, они уже загодя представляются мне грязненькими, неприятно судачить о них, так же противно, как рыться в чужом белье. Почему у меня такая неприязнь к Антону? Чем он навредил мне, что уж такое отмочил вопреки мне, да и особой подлости я за ним не замечал. Правда, он малость поторговывает, спекулирует каким-то шмотьем, опять же по слухам, сам я не заставал его за фарцовкой. Но это-то и отвращает в нем. Можно объяснить, можно понять, при желании даже оправдать, применительно к какой-нибудь неопрятной бабке-торговке, пребывающей в дремучем состоянии, живущей животными накопительскими инстинктами. Но почему молодой парень отдал себя в рабство базарному промыслу? Конечно же, не из-за невежества, да тем более он не голодает, неужели из-за любви к презренному металлу? Дурачок, он даже не стесняется своей шкурной страсти, наоборот, корчит из себя воинствующего торгаша, открыто презирающего всех, кто не умеет делать деньги, равно как и тех, кто не возводит из них (денег) кумира. Тараторкин полагает, будто это его делячество дает ему право на превосходство. Он зарвался — считает себя передовым современным молодым человеком. Этаким новоявленным русским бизнесменом.
Иные скажут мне, мол, нечего считать в чужом кармане. Глупцы, я пекусь и о вашем кармане, не будь всяких перекупщиков и прочих махинаторов, ваши деньги были бы целей. Ах да, я упустил такой фактор, как мода. Ну тогда, конечно, без контрабандного товара нам никак не обойтись, вот оттуда она — современная фарца-офени.
Как-то Антон заметил, что живи мы в «нэповские» времена, он бы при своем даровании ворочал бы большими делами. И это совсем не бахвальство, он искренне уверен в своем призвании. Я только добавлю от себя — он но три шкуры будет драть с дураков — вот его настоящее призвание.
Он как-то обмолвился, считая для себя плюсом, что его прадед по матери был известным в городе купцом, якобы держал оптовую торговлю рожью. В его откровении, а может и лелеемой брехне сквозило сожаление тому нереализованному для него прошлому. Прошли десятки лет, остались некие семейные предания, возможно, излишне преувеличенные, даже мифологизированные, а человек ощущает себя обделенным, обкраденным, по чьему-то жестокому произволу лишенным права быть хозяйчиком, собственником, капиталистом, наконец... Я не собираюсь с позиций классовой неприязни к живоглотам бить ему морду, да верно он заливает по дурости, однако, странная идея поработила его разум, да и не его одного.
Недаром невольный свидетель того разговора, инженер Валентин Полуйко, кривя в насмешке вольтеровские губы, уловив мое внутренне негодование, осуждающе заметил по уходу Тараторкина:
— Мне жаль этого болтуна, нашел чем кичиться, «лавошники» всегда были презираемым народцем, как можно умиляться бородатым мурлом, набивающим свою мошну и свое пузо?.. Любому порядочному человеку должна претить слава и успехи торгаша, ибо эти достигается через хитрость и надувательство людей. Уж коли Антон возносит всяческих купчишек, сочувственно относится к ним, то, видать, он известный фрукт.
Ну и что мне добавить на слова Полуйко? Разночинно-интеллигентные предки Валентина, возможно, презирали купечество, мои же попросту ишачили на это сословие, выращивая в полях эту самую рожь.
Навредил ли Тараторкин себе своим рассказом? Нет — его не стали отвергать, с ним не прекратили здороваться за руку, хотя понимали — он какой-то не свой человек, у него несколько другая цель и место в жизни, не скромная, не советская цель, а желание, нет, прямо жажда — нахапать, урвать нахрапом, захапать. Однако в отделе появился нездоровый кляузный интерес к его личности.
Тон задавали наши женщины — их кумир, хозяйственный мужчина, несущий, а еще лучше, волокущий все в дом, они готовы закрыть глаза на скользкие методы и способы добычи подобного несуна. К примеру, копировальщица Вика была не прочь вдруг очутиться женой какого-нибудь купчины первой гильдии. Мужа у нее пока не было, и вот перезрелая мымра принялась ставить нам, мужикам, в пример Тараторкина, якобы человек умеет жить, он серьезный и непьющий, именно таким должен быть образцовый муж. Да уж, коль речь зашла о семье, о деловых качествах супругов, точнее, мужей — тут женщин не переспоришь. Когда у них исчерпываются аргументы, вопреки законам логики и дискуссии, они, наплевав на ваше самолюбие, злонамеренно изничтожают вас самих. Они позорят вас за небольшую зарплату, за неумение пресмыкаться перед сильными мира сего, даже за вашу непрезентабельную внешность, в общем, вы превращаетесь в никчемного и слабовольного пигмея. По их мнению, вы настолько ничтожны и захудалы — и это уже совсем необратимо, так что на вас смело можно поставить жирный крест. Но самое обидное то, что вы осознаете их правоту, поэтому бессильно злитесь на них, а потом и на себя от полной безысходности. Действительно, не смотря на ваш ум и образованность, другие откровенные дураки обогнали вас во всем, а вы прозябаете и терпите лишения. Да уж, какой тут спор-диспут, коли вас считают полудурком, хотя вы совсем не такой. Вам хочется обложить свою оппонентку стопудовым ямбом, сказать ей — кто она есть на самом деле, но в конце концов вы говорите себе: «Стоп, нечего с дурой спорить».
Итак, интерес женской половины отдела к Антону не ослабевал. Пустили слух, что он неимоверно богат, впрочем, и без слухов в том мало уже кто сомневался. Импортные шмотки, всякие там батники и ветровки, зажигалки и авторучки, испещренные заграничными клеймами — вся эта показная мишура являлась атрибутикой личности Тараторкина. Что заставляло гадать об источнике его платежеспособности не только женщин, посплетничать любят и мужчины. Антон невзначай, а возможно и намеренно, подогревал ходившие о нем домыслы. Как бы вскользь вбрасывал в разговоре комментарий о каждой новой вещице: «Кожаный кемель стоит девяносто «ре», темные очки — семьдесят целковых, джинсы двести двадцать». Даже его хобби являло западный образец — он коллекционировал древесные породы. Это же надо, до чего с жиру можно додуматься?! Антон как-то принес два полированные ящичка, в гнездах которых помещались полированные деревянные брусочки. Он снисходительно пояснил нашим (те слушали, разинув рты): «Вот, мол, ливанский кедр, вот баобаб, вот эбеновое дерево, вот палисандр...» — сплошная экзотика! Теперь в отделе его воспринимали не иначе как Ротшильда — ему же льстило подобное отношение к собственной персоне.
Кроме всего, Тараторкин любил разглагольствовать об успешной жизни каких-то там своих столичных приятелей, часто выезжающих за границу, перенявших тамошние повадки, этакие лорды с Тропарева. Парень хотел внушить нам, коли у него такие друзья, то мы в сравнении с ним людишки второго сорта. Ну а наше дурачье давало повод тому — сетовали на провинциальную серость и убогость, короче, откровенно завидовали. Больше остальных уничижался инженер Рыбкин. Борис Николаевич, разумеется, не едал в столичных ресторациях, да и вообще на белой скатерти, тем паче его не могли пригласить даже в квартиры местного бомонда. До Тараторкина «Рыбу» никто не угощал дорогими импортными сигаретами, рассказы Антона бередили сиротскую фантазию горе-инженера, он внимал им, словно ребенок волшебным сказкам. Рыбкин, конечно, знал, что есть другой мир с горничными и лимузинами, но это было так далеко. И вдруг здесь рядом оказался представитель того заоблачного мира, его провокационные побасенки кислотой разъедают угнетенный борматухой мозг, заставляют поражаться счастью других и, вместе с тем, клясть свою такую никчемную жизнь. Тараторкин же относился к Рыбкину по-барски снисходительно, а тот и не подозревал, что им надменно помыкают, смеются, принимал свое неравенство как должное — он врос в сознание собственной ничтожности.
Да что там — Рыбкин, мы все были угнетены чувством своей пришибленной ограниченности, даже скептик Полуйко, и тот приуныл. Поначалу отступив в сторонку, отгородившись барьером своего едкого ума, он в итоге все же не стерпел. Валентина заело, что какой-то пацан больше его повидал и вкусил от жизни. Он, (Полуйко) в полной мере испытал и взлеты, и падения. В пику Тараторкину Валентин принялся также загибать о былых днях, как когда-то он обретался в Прибалтике. Инженер расписывал ухоженные особняки с бронзовыми поручнями на полированных дверях, уютные дворики с бассейнами, увитые плющом старые каменные стены. Полуйко старался уверить, что и его с уважением принимали в этих апартаментах, и он пил коллекционное вино из темных фарфоровых бутылочек, заедая фуагра и прочими деликатесами. Да и манеры буржуазных прибалтов ни в коей мере не сопоставимы с тараторкинскими барышниками, те и в подметки им не годятся. Казалось, Полуйко заткнул Антоху за пояс, ан нет — у Валентина было в прошлом, у Антона же настоящее. Постепенно Полуйко стал выдыхаться, пошел по второму кругу. Ну а потом стал все меньше и меньше поминать свою Прибалтику, а стал, как и остальные, больше сетовать на судьбу и горестно философствовать. Он называл Тараторкина везунчиком, развивая свои мысли, делал вывод, что удача отнюдь не итог добродетели и человеческих достоинств, а скорее результат противоположных им качеств. Валентин твердил обреченно:
— Наглецам везет, для проходимцев жизнь малина, шаромыгам валом валит счастье... Только умным, честным, но уставшим от извечной несправедливости людям уже не повезет никогда.
Он, собственно, не хаял Тараторкина, но весь кичливый вид шустрого малого вызывал у бывалого инженера едкую и
