- Интересно, и кого, по твоему мнению, наказывают духовной смертью? – спросил опять Василий.
- Тех, кто закрыт, непроницаем для духа, Но как можно быть непроницаемым для духа, который все проницает? Вероятно, он непроницаем для духа жизни, ибо уже находится в измерении духа смерти.
- Что ты в данном случае имеешь в виду? В каком смысле ты используешь понятие духа? В смысле силы? Силы жизни и силы смерти? Или еще как? Нет ли в этом признака необоснованного удвоения понятия духа?
- Мое использование понятия «дух» тем и обосновано, что я полагаю его синонимичным понятию измерения. Есть измерение жизни, но есть и измерение смерти, - так Иван объяснил свою точку зрения на дух.
- Но ты же уже предположил, вроде того, что дух безмерен, ибо им можно все измерить, но его нельзя измерить ничем.
- Да, нет. Ты не понял меня. Именно потому, что он все проницает, ему ничто не может противостоять, кроме него самого, но уже противоположно направленного.
Кстати, хочу заметить по поводу того, оправданна ли духовная смерть относительно убийц. Убийца, если убивает человека, вольно или невольно, справедливо или нет, убивает самого себя как человека. Он является не только убийцей другого, но самоубийцей. Таким нет места в духовном измерении вечной жизни. Убийство будит в нем животный инстинкт хищника. Он уже не может не убивать, как это бывает с людоедами среди львов, медведей и прочих хищников. Вот что, что стоит за нежеланием людей вернувшихся с войны, где они привыкли убивать и ощутили в этом потребность, говорить о ней в мирное время. Они с ужасом вспоминают о том, кем стали, и не хотят больше быть такими.
И еще о проницаемости духа. Дух проницает свое выражение, например, в виде слова. Но когда они отзвучали, то дух покидает их, ибо в них он задыхается и выдыхается. Снова вдохнуть дух в слова бывает сложно, потому что они, как правило, мертвые. В них нет уже духа жизни. Вот тогда от них веет смрадным духом смерти. Записанные слова – мертвые слова. Они живы пока тот, кто пишет, находится в духе, в духе жизни. Но бывает чудо, когда слова оживают под взглядом читателя, если это слова гения слов.
- Тут надо подумать. Ты рассуждаешь о духе и букве. Возьмем, например, саму философию. Дух философии – идея, ее буква – термин. Дух (идея) находит себя в материи (термине) с помощью понятия. Он обнаруживает, является в языке смыслом, который стоит за словом.
- Я могу с тобой согласиться. Только, Вася, явлением идеи является мысль, которая узнается как смысл слова, его концепт. Смысл слова в мысли становится понятием, которым понимается смысл. Да, вдохновляет философа идея. И он находит ее уже как понятие в слове, специально для этого предназначенном, - философском термине. Но что в этой философской, идейной материализации делает мысль? Она есть явление идеи философскому сознанию. Оно понимает мысль в образе понятия.
Наконец, в этом месте воспоминаний сознание Ивана Ивановича поставило точку и отключилось.
Глава шестая. Возвращение в бытовую реальность
или мысль в жизни
Сознание Ивана Ивановича медленно возвращалось из мира снов и грез к настоящей действительности. Для него воспоминания не были горькими, ибо он мало просто жил и поэтому немного натворил вреда. Правда, и добрых дел было ровно столько, сколько можно посчитать. Если не считать добрыми делами сами мысли да идеи, которые мыслями и с мыслями приходили ему и к нему в голову. Они, идеи, то были не просто явлениями сознания, но вестниками из иного мира – мира духов.
Всякое возвращение в бытовую реальность для Ивана Ивановича было мучительно больно. Но все же сознание постепенно, со скрипом и скрежетом адаптировалось к быту, невольно вовлекая его в обычную, суетливую людскую среду. И он тоже спешил куда-то в поисках хлеба насущного и переживал за исход текущих малых дел. Вот и теперь он был занят уже бытовой мыслью о том, как сделать так, чтобы после долгого, монотонно скучного учебного года, как можно лучше отдохнуть, провести отпуск, ни о чем не думая. Нет, не думая о думах, но, напротив, не думая о бытовых мелочах и рабочих моментах обучения не желающих думать студентов.
Следует сказать, что на рабочем месте он работал только со студентами. Его работа заключалось в том, чтобы будить их мысль, к сожалению, без видимого успеха. Он все бился и бился, но так ничего и не добился на этом поприще. Что до своих коллег, то ему не было дела, ибо многие из них беспробудно спали, по самую макушку погрузившись в сонное марево бестолкового преподавания. Те же, кто просыпался, то только для того, чтобы отхватить лакомый кусок времени для так называемой «семейной жизни» или, что еще хуже, показушной «общественной работы». Мир взрослых пугал Ивана Ивановича тем, что состоял по большей части из существ, глухих к сигналам иного мира. Поэтому Ивану Ивановичу было одиноко среди людей. Идеи как существа мира грез его посещали чаще, чем живые люди, которые ему, напротив, казались мертвыми. Он никак не мог отделаться от мысли, что живет не столько в сонном царстве «животной гражданской жизни», сколько в «мертвом царстве», где происходит только то, что не может не произойти.
В этом царстве люди, с возрастом вовлекаясь в общую жизнь, теряют сознание реальности, увлеченные тем, что лишь повторяется на все лады, вроде того, что «надо лучше жить» или «почему потом, если не сейчас». Быт личный или общественный, государственный, - не важно, какой, - вызывал у Ивана Ивановича меланхолическое чувство сартровской тошноты. Он не мог быть солидарным в быте людям. У него сразу опускались руки и отнималась голова, как только он уподоблялся им, имитировал их увлеченность тем, что называлось на бытовом, обиходном языке «Успехом». Стать «успешным человеком» было для Ивана Ивановича равносильно тому, чтобы стать «мажором». «Как это можно»? – говорил себе Иван Иванович, пребывая в настроении «мировой скорби» относительно того, - ну, совсем не хочется произносить неприличное слово, которым описывается, - что творится вокруг в мире людей. Ему было тошно не только от этого, но больше всего от того, что это «блевотное состояние бытия» выдавалось за превосходное расположение духа, за цель человеческого развития. Короче говоря, Иван Иванович философски, с пониманием, беспристрастно относился к собственным успехам.
Он недоумевал, как можно слушать то, что вещают с экрана «говорящие головы» о каких-то архаических ценностях, которые выдают за «вечные ценности». Это «скрепы», это «наше все». Что это такое? Как можно этими абстракциями жить?! Так думал наш герой. Может быть, он был не прав. Да, нет, почему же, он был совсем не прав. Как можно сомневаться в том, что «наши ценности» не «вечные»?! Но он думал дальше. Он думал о том, что «вы вот говорите об этих ценностях, говорите, так сказать, «по понятиям», но сами то живете по правилам, выработанным там, за границей».
Единственная ценность, которую он принимал, была ценность любви. Именно она внушает надежду, обнадеживает. И она же заставляет верить, вернее, доверять тем, кого любишь. Если есть доверие, то следом приходит и вера. Она является следствием доверия как ее причины. Ведь мы доверяем тем или тому, на кого или на что можно положиться. Вера есть эффект доверия как нечто положительное. Без доверия вера невозможна. Она есть действие во имя доверия. Если основанием веры является доверие, то что является основанием веры? Конечно, любовь. Именно она заставляет доверять тем или тому, кого или что любишь. Верность же есть сущность веры как действия. Веру вызывает любовь, располагающая нас к доверию. Верность же есть обратное, ответное действие. Она служит деятельным (прагматичным) доказательством веры. Если любовь вдохновляет, то надежда окрыляет, а вера подкрепляет человека в его сложной жизни.
Но что-то было не так в рассуждении Ивана Ивановича. В его мыслительной конструкции был некий скрытый изъян, который мешал ему поверить в ее истинность. И тут на помощь ему пришло спасительное воспоминание о последнем свидании с Иванной, на котором они говорили о любви. Тогда Иванна сказала, что в любовных делах ведет человека не знание, но вера. Она подсказывает человеку то, что он не знает. Поэтому он и доверяет. Значит, доверие является не основанием веры, а ее следствием?
- Да, это так! – обрадовался находке Иван Иванович. – Доверие есть наше ответное чувство на то, во что мы верим. А любовь есть связь между верой и доверием. В пространстве, области, измерении веры она есть верность. В отношении же к любви доверие выступает надеждой. Когда любишь, то надеешься на ответное чувство. Если вера внушает, - она внушает, загадывает как неведомая сила, то надежда угадывает. И угадывает потому, что есть любовь. Она есть связь между верой и надеждой. Следовательно, вера подталкивает, причиняет, а надежда указывает, любовь же связывает. Любящий верен по мере надежды. Он доверяет любимой. Он доверяет, потому что верит ей. Верит – значит, любит, а любит, потому что надеется.
- Так что же главное то? Вера или надежда? – вскричал Иванов. – И то, и другое как любовь. Это и есть пример пресловутого «взаимообусловленного сопричинения». В любви есть вера и надежда. Она внушает, вдохновляет как вера. И тогда она пассивна. Но она же и требует ответного чувства и действия – чувства и действия надежды. И тогда любовь активна. В отношении к вере она доверчива, а в отношении к надежде верна как компенсация отсутствия знания.
«Интересно, есть ли здесь место мысль? – подумал про себя Иван Иванович. Конечно, есть! Вспомни Канта, - приказал он себе. – У него модально может знать ум, воля как субститут должна действовать, а чувство надеяться. Ум напрягает, воля усиливает, чувство ускоряет. Для ума требуется истина, для воли свободы, а для чувства красота. Но истины нет без смысла, свободы - без необходимости, а красоты - без возвышенного. Для смысла нужна мысль. Ее приводит в действие идея. Для свободы нужно действие. Его мотивирует интерес или благо. Для красоты же нужно созерцание. Но созерцать можно только то, что сотворено, то есть творчество. Тогда красота будет творением.
Кстати мне пришла в голову Иванна. Творец волен и волит, желает творить. Творить что? Благо. Его творение прекрасно. Это благо творения разумеет
