на закуску. Автору следует показать в самом тексте свое отстраненное отношение к нему, внести некоторый зазор между собой и текстом. Для произведения этого эротического эффекта в текст вводится симпатичная фигура автора как «доброго малого», «своего человека», которая представляется одним из героев повествования. Теперь у читателя есть свои глаза и уши, свое место в самом тексте. Место писателя становится место читателя. Так текст осваивается и присваивается читателем, становится текстом самого читателя, а он является уже соавтором произведения.
Настоящий же автор скрывается за этой фигурой, чтобы управлять как если бы со стороны за персонажами и направлять их строго по канве сюжета. Тем самым он отвлекает пристрастное и переменчивое внимание читателя от себя и привлекает его к героям повествования.
«Это они во всем виноваты и читатель вместе с ними, - а я тут ни при чем, - скажет про себя автор, - все так сложилось помимо авторской воли естественным стечением текстовых обстоятельств».
Но Ивану Ивановичу было еще сложнее, чем автору бытовых сцен, ибо он нашел своих героев в собственных мыслях, своих идеях. Эти идеи жили у него в тексте в качестве персонажей, ведь его роман был романом идей. Это хорошо, что у него были мысли, а порой даже идеи. Но была ли у него мера обращения с ними в словах? Она была, присутствовала на словах, а не деле, на письме в тексте? Не зря же его предупреждал Василий Васильевич о том, что он злоупотребляет мыслями и тем самым теряет спасительное чувство реальности в языке. В нормальном читабельном языке мыслей столько, сколько слов. Если их будет больше, то нормальный, то, есть благоразумный и благовоспитанный, культурный читатель просто не осилит текст, - тот перестанет быть ему интересным. Интерес то нужно еще подогревать не только мыслями, но и словами, - описаниями, характером, наконец, действием, поведением предмета читательского интереса.
Однако не шумный успех у читателя был главным мотивом письма Ивана Ивановича. Он писал не из тщеславия, а из желания думать и думать лучше, потому что лучше думать лучше, чем хуже. Уже думать – это лучше, чем не думать. Но просто думать – это думать хуже, чтобы следом перестать, вообще, думать. Поэтому для того, чтобы думать, надо думать лучше, чем думалось прежде, - так есть движение в мысли. Остановка в ней чревата ее отсутствием. Хорошо ли отсутствие мысли? Не знаю, как для кого, но для Ивана Ивановича такое отсутствие было личным отсутствием.
Мысль была завязана у него на чувстве Я. Присутствие в мысли являлось свидетельством его существования, экзистенциальным событием, фактом жизни. Жизнь без мысли – это не жизнь, во всяком случае, так и было для него. Мысль – это явление бытия. Но как является мысль «для другого»? Словом. Таким другим являлся он сам, не как только желание быть другим, но и как его осуществление, точнее говоря, невозможность полного явления в слове. Но это и хорошо, ибо предполагает необходимость выговариваться, не будучи выговоренным до конца и получить выговор.
Иван Иванович потому и писал, что не мог не то, что выговориться, но выдумать то, что, наконец, найдет себя в слове. Нет, не слов ему не хватало, а того, чтобы именно в них жили мысли. Мысли трудно ловятся словами, и даже если и ловятся, то с трудом в них оживают, когда мы отвлекаемся от них. Их сложно потом найти в них, в словах в качестве не слов, а мыслей. Почему? Да, просто потому что смысл слова не есть сама мысль, а есть ее тень, которая ложится на то, что мысль не есть, но является ею. Для того, чтобы понять слово, а тем более текст как собрание многих слов, нужно задуматься и написать уже другой текст, как ответ на прежний, ставший для него вопросом о смысле жизни и бессмыслице смерти.
«Имеет ли смерть смысл»? – это тот вопрос, который стал часто задавать себе Иван Иванович. Прежде, особенно в юном возрасте, он чаще задавал вопрос не о смысле смерти, но, напротив, о смысле жизни. Теперь же все перевернулось с ног на голову. Вероятно, таковы ничтожные плоды старения, - тоска, одиночество, болезни и, наконец, смерть, - когда жизнь напоминает нам, что она не продолжается, а заканчивается. Горьким плодом жизни становится смерть. Человек умирает от жизни, от плохой жизни, которой уже не хватает. Вот эта нехватка жизни и есть умирание. Итогом нехватки жизни является смерть. Так как жизни не хватает, то умирающий живущий хватается за ее остатки, пока уже последний не ускользает из его рук. Стоит, имеет ли смысл хвататься за ничтожную жизнь? Нет, не имеет смысла. Как так? Она придет сама во всем своем ничтожестве в смерти.
Смерть есть итог жизни, та черта, граница которую проводит сама жизнь. Ты, мертвый, оказываешься за границей жизни. Смерть – это обратная сторона жизни. Весь ее смысл заключается в том, что она лишена смысла. В смерти содержится нулевой смысл. Бессмыслица есть обнуление смысла. Смерть есть обнуление жизни. Для чего же нужна смерть? Не для смерти, точно, Сама по себе она лишена смысла. Она важна для жизни как новой жизни. Смерть нужна жизни, чтобы полностью обновиться, вплоть до полного стирания живущего. На его место станет другой. Поэтому смысл жизни в самой жизни, а не в живущем человеке. Как понять такое странное заключение? Просто: смысл жизни заключается в том, чтобы жить. Как жить? Так, чтобы можно было жить. И все: Конечно.
Другое дело, уже не смысл жизни, а смысл личного существования. В этом случае важно уже не само существование, а существующий, в данном случае, человек. Кто он? То есть, смысл состоит не в том, чтобы существовать, а в том, как существовать? И как? Осмысленно, как личность. Быть личностью – смертельный случай. Личность сознает свою смертность. Просто живущий нет. Он не знает, что смертен. Он полностью отождествился с жизнью, точнее, никак не выделился из нее. И поэтому он бессознательно бессмертен, ибо как Я он – ноль.
Действительно, только тот человек боится смерти, кто размышляет о ней. Кто же размышляет о ней? Тот, кто живет в мысли. Тот же, кто бывает в ней привходящим образом, в силу жизненных обстоятельств, думает не сам, но им думают. Вот тогда лишь случайно он может подумать о ней случайно, перескочив с обязательного для жизни на запретное для нее, но тут же ввиду тупого непонимания оставит ее как негодную мысль. Обычный человек не привык думать, а думает только тогда, когда уже не может не думать. Он привык действовать. В отношении к смерти его действие является противодействием смерти, уклонением от нее в жизни и тем более в мысли. Эволюция жизни принудила такое ритуальное существо, как человека, думать для физического выживания, а не для собственного удовольствия или духовного спасения. Животный инстинкт превратился, вернее, обратился в человеческий ритуал. Человек стал культурным существом. У него появилась возможность уже душевного развития. Но такая возможность носит не социальный, а личный характер. Из-под палки, принудительно, силой обстоятельств думать невозможно. Так можно только имитировать мысль. И вот в этой ментальной имитации достичь искусства. Это и есть обычная человеческая культура. Имитация. Она вполне доступна, конечно, не всем, но многим людям.
- Посмотри на актеров. Они умелые подражатели, - вслух сказал Иван Иванович и замолчал, пораженный собственной дерзостью.
«Нет, лучше я буду думать про себя, - так легче», - подумал про себя Иванов.
«И думает он, - продолжил дальше Иван Иванович, - нет, имитирует, подражает другим. И только когда его подражание обращается на само подражание, становится сугубым, а не предметным подражанием, у него возникает сознание себя как подражателя, имитатора. Он начинает имитировать самого себя. Так появляется человеческое сознание. Оно является дерзким, с претензией быть самим собой. Человеческое Я появляется как вызов коллективному бессознательному. Это Я уже есть вызов смертного бессознательной стихии вечной жизни. Вместе с Я в человеке на волне мысли появляется страх. Страх перед чем? Перед смертью, которой мстит ему, смертному, тупая и жестокая жизнь. И вот тогда испугавшийся человек, в котором пробудилась личность, начинает утешать самого себя тем, что жизнь не так страшна и тупа, но, напротив, она мудра и научилась делать так, что смерть одного обращается рождением другого.
И в самом деле, поживи и дать пожить другим! Целая идеология жизни. Ничего себе, какая иллюзия. И этим превращенным представлением, этой бестолковой иллюзией как вирусом заражены многие, если не подавляющее большинство людей.
Однако, как же быть с советом древних мыслителей: “memento mori”? Так это напоминание о смерти обращено не к людям, а к ним самим. Будешь помнить о смерти – продолжишь думать. Но зачем тебе мучить самого себя? Лучше совершить, пока не поздно, пока еще не умер физически, ментальное самоубийство – самоубийство в мысли, - представить себе, что лично тебя нет, что чувство Я есть одна видимость, чистая иллюзия. Поэтому недаром те же восточные мудрецы по собственному недомыслию, непоследовательности в мысли думают так, чтобы больше не думать. И только тогда достигают искомого равновесия, пресловутой гармонии, гомеостаза в жизни, сливаются с ней до полного конца. В этом проявляется противоречивость человеческой мысли, парадоксальность ее действия. Как только мыслитель ставит себя в позицию вопрошания, перед ним встает простой, прямой вопрос и нет уже возможности извернуться, стать воплощением превращенной, нет, превратной формы мысли. Что это за вопрос? Это вопрос о том, как быть. Как быть: в жизни или в мысли? Думать или действовать? И нет уже возможности спрятаться за мысль как теоретическую практику.
Если ты выбираешь мысль, то будешь демонстрировать собой философское отношение к жизни. Таков философский удел – удел философа в жизни. Этот удел - созерцание идей. Это и есть изменение своего еще животного отношения к жизни на то духовное, которое доступно человеку в принципе, то есть, конечно, не для всех. Оно того стоит? Сомнительно. Поэтому многие из тех, кто его достоин, выбирают другое, - то, что доступно всем или, по крайней мере, подавляющему большинству, - практику. Это практическое отношение к жизни. Оно свойственно самой жизни. Принимая сторону жизни, ты обретаешь животное, родовое бессмертие. Конечно, такое бессмертие в философском смысле смертно, но его смертность имеет только философский, теоретический, а не практический смысл. Никто не будет разбираться в том, когда погибнет человечество, ведь тогда его уже не будет. Кому это будет надо? Так зачем же лес городить?!
Кстати, та же самая логика действует и в случае с личным бессмертием сознания. Здесь прав Михал Михалыч. Утешение философией заключается в том, что мыслитель сознает то, что не знает ни своего рождения, ни своей смерти, и так и не узнает. Так как он живет в мысли, то незнание личной смерти делает его в мысли бессмертным. Бессмертный потому бессмертен, что питается смертью как незнанием всех других. Поэтому он и думает о смерти, чтобы быть бессмертным в мысли. Чем не философская иллюзия? Иллюзия как
