Понятное дело, что сущий, существо, существующий и существование, бытие, его же собственное – это не одно и то же. Он как лично существующий, как живой и мыслящий субъект предицируется, определяется безличным и общим существованием. Но его место в таком существовании становится личным, никем другим и тем более ничем другим не заместимым. Вот это место, которое философы, начиная с таких, как Мартин Хайдеггер, называют “da-sein”, носит экзистенциальный характер. Все же прочее не отличающееся особым, личным характером существования, является просто онтическим, индивидным. Конечно, у него, такого сущего, есть индивидуальность, но лица, ипостасности нет. Есть ли она, эта личностность, ипостасность у трансцендентного начала? Является ли трансцендентное экзистенциальным, если оно противостоит экзистенции, но может с ним сообщаться, коммуницировать?
Трансцендентное не является бытием, существованием, которое имманентно экзистенциальному. Сущность последнего есть экзистенциальность. Экзистенция же есть само событие явления, выступания из анонимного бытия и отнесения к самому себе. Вместе с тем трансцендентное в своей трансценденции абсолютно, то есть, полностью самостоятельно. Таким самостоянием характеризуется как раз бытие. Оно, бытие, то, что есть, есть, то есть, самотождественно. Говорящие о трансцендентном как о Боге наделяют его ипостасностью. Они опознаются как христиане. Одну из ипостасей, ликов божественной субстанции, то есть, того, что самоопределяется в бытии, они называют Спасителем Иисусом Христом. Причем сама субстанция является субъектом, - абсолютным субъектом, не «что», а «кто». Значит, и у божественного абсолюта есть экзистенциальность. Абсолют трансцендентен всему, но не самому себе. При этом ему имманентен не только он сам, но и все остальное, что есть. В этом смысле он есть не бытие, а сверхсущее, то есть, такое сущее, которое включает в себя как бытие, так и не-бытие, определенное, чистое бытие и неопределенное бытие, и ничто из того, что есть, ибо то, что есть, помимо него, не есть Бог.
Тогда Бог есть абсолютное Я? Да, но христиане говорят о том, что ипостасей у Бога больше, чем одна, - их целых три. Выходит, что Бог есть не Я, а Мы? Мы - это Творец, Спаситель и Дух. Это три лица или одно в трех аспектах, отношениях к самому себе и иному?
Размышление об экзистенции и трансценденции захватило мысль Ивана Ивановича в цепкий плен и никак не отпускало. Если есть Я как имеющий свое место в бытии, имеющий экзистенцию, то Бог имеет уже целых три экзистенции, так что ли? Центры экзистирования как творчества, спасения и сообщения в духе относительны друг друга? Они есть константы или переменные бытия? Очевидным образом они есть константы, постоянные величины бытия. Постоянные творения бытия, спасения от не-бытия и вдохновения, духовности. Бог как Дух творит и спасает мир. Человек есть образ духа в теле в качестве души. Его душа есть Я в теле. Он творит себя, уподобляясь Богу и в этом уподоблении спасается его силой, волей Бога.
Творец и Спаситель находятся в суперпозиции относительно друг друга. Творец рождает, Спаситель спасает от возвращения туда, куда все возвращается, смешиваясь со всем. Что спасает? Что спасается? То, что есть кто! Спасается от смешения и забвения, уничтожения, смерти Я. Чем спасается? Духом. Я не материально, но духовно. Оно не проявлено как само по себе. Его проявлением служит человеческое Я. Но человеческих Я много. В среде проявленного они отличаются друг от друга. Показателем их различия служит материальность. Это не означает, что Я становится материальным в каждом человеке. Нет, в такой сложно материальной среде, как среда общения людей или общество Я каждого человека определяется в качестве формы человека, его души, которая держит материальный состав. В этом смысле человеческая душа является оболочкой духа, духовного Я. Душа – это мембрана духа в материальной среде. Дух находится в разумной душе, а душа находится в теле. Так обстоит дело для человека. В духовном же измерении это не дух находится в человеке, а человек в духе, его душа покоится в духовной среде. Положение человека меняется в зависимости от угла умозрения, точки зрения вечности (эона) или времени (хроноса) и места (топоса).
«Итак, - сказал себе Иван Иванович, - жизнь в этом мире имеет смысл, если он есть идея в материи слова. Идея является моему сознанию в виде , образе мысли. Мысль есть доступная мне, моему сознанию явление идеи.
Смысл живет в слове мыслью так, как я живу в теле душой, разумной душой в виде Я. Я непосредственно является мне как душевно-соматическому, телесному, плотскому существу в личном чувстве – чувстве Я. Это личное чувство очевидно и понятно мне в мысли, в полном сознании себя как мыслящего существа. Но чувство Я и само Я как экзистенциальный центр моего бытия в мире не есть одно и то же. Чувство Я является лишь удостоверением себя себе же, средством утверждения и доступа к себе.
И опытное содержание моей жизни, осознаваемое как моя собственная жизнь, не обладает для меня безусловным значением. Ценность содержимого жизни условна и может быть признана в меру его испытания, выражения и переживания. Более важным является само событие осознания Я чем кого угодно. Что это так, становится особенно понятным в свете неминуемого наступления смерти».
Тут Ивану Ивановичу пришла в голову ясная мысль о том, что если бы человек осознал, что уже мертв, то смерть перестала бы быть только внешним фактом, объективно осознаваемым другим сознанием.
«Да, другой человек в меру близости мне, - с горечью в сердце подумал Иванов, - может почувствовать утрату меня лично, субъективно. Для него станет непреложным фактом то, что меня нет и никогда больше не будет. И со временем никто не вспомнит, что я когда-то был. Зачем тогда я есть и был? Не зачем. В этом нет смысла. Смысл его жизни есть только для него и только до той поры, до которой он не разделяет свою жизнь и ее смысл. Смысл его жизни состоит в том, что он живет, пока живет. Смысл становится целым, непреходящим смыслом, если только он живет вечно. В противном, смертном случае этот смысл теряет себя со временем и во времени».
Ясность сознания смертности своего существа привела Ивана Ивановича к роковому для него моменту необходимости взять тут же и уйти ни в туда и ни в сюда, а в никуда точно. Теперь ему было понятно, что значит «точно». Об этой точке говорил ему еще давным-давно Василий. Он дошел до самой точки. И в самом деле, пора, мой друг, пора. Самое время для того, чтобы уйти, пока никто не стал свидетелем ухода. Факт того, что я уйду, никого не побеспокоит. И все же: «зачем я жил»? Кто его знает! Вот именно «кто»? Верно, Я собственно. Нет, не я, а оно, уже чужое мне. Если меня в нем нет, то для кого жить?!
Глава седьмая. Душевный разговор или разговор со своей душой
Человек живет для себя. Моралисты и важные, уважающие себя люди, которых в старину называли «столоначальниками», а потом стали звать «бюрократами», говорят, что человек должен жить для других людей, для «обчества». Я с ними не спорю, любезный читатель. Можно говорить о должном, но своим поведением, своими делами, всей своей жизнью доказывать обратное или полагать и то, и другое сразу, не видя в таком положении дел никакого противоречия.
Так вот, Иван Иванович, теперь понимал всю бесполезность и бессмысленность жить для себя, ибо видел, что в этой жизни для него нет места. Это не его место. Но где его место, если другого места ему, таким, как он, нет? Верил ли он, что есть иной мир и это мир Бога? Когда он еще не знал себя, то верил в Бога, если заводился от толчка. Его могла завести книга и больше другой человек, который с убеждением вещал о Боге и его Царстве. Иван Иванович был доверчив. Он не столько сам верил, сколько заражался чужой верой, подзаряжался энергией веры от других источников питания веры. Иванов был своего рода аккумулятором веры, имеющим внешний источник подпитки. Проводниками, проводами веры для него служили не столько богослужебные, сколько мистические и философские книги, или искусно подобранная умелой рукой пропагандиста и агитатора веры душеполезная книга.
У него и раньше случались, но очень редко приступы абсурда жизни. И вот тогда эти книги или их заядлые пользователи оказывались как нельзя лучше рядом и предлагали свои советы исцеления от духовной болезни. Ему говорили: «Только поверь! Открой свое сердце Богу и тебе все откроется! Истина рядом. Тебе достаточно верить. И будешь блажен, счастлив своей верой в Бога, надеждой на вечную жизнь и любовь ко всему сущему, ибо оно благое творение Бога. Люби его больше чем себя. Тогда полюбишь все и всех, как самого себя. Все они станут твоими близкими. Но ближе всех Он Сам».
- Где все это?
- Как это «где»? Оно здесь, ибо Он везде, если ты уже там своим сердцем.
- А головой, умом своим?
- Ум твой там, где сердце.
- Но как же так, ведь умные люди говорят, что ум в дураках у сердца.
- Они так говорят, ибо у них ум занимает место сердца. У самого ума должна быть голова. Главой ума является сердце. Твой же ум гордец. Между тем уму следует служить, не гордиться собой, а быть послушным зову сердца. Ведь человек с душой, душевное существо. И, прежде всего. Слушается сердца. Ум ему нужен для того, чтобы лучше слушаться. Человек сначала верит, имеет убеждение, и лишь потом доказывает его правильность. Для ума вера является правдой, и правилом жизни. У тебя же дурака ум играет первую скрипку. Он во всем сомневается, но не в себе самом. Он все обесценивает, во всяком случае, проводит переоценку, уценивает то, что для прочих является бесценным. Не ум, а вера является началом всему. Ум нужен для того, чтобы найти путь к тому, во что ты веришь, воочию увидеть его как истину. Ум душе, сердцу не соперник, а помощник. Именно так в стародавние времена и думали, полагая человеческий разум, философию служанкой веры, слова Бога.
Иван Иванович не спорил с ними. Но в результате уступки чужой вере, чужому мнению он выработал в себе привычку соглашаться с ними в жизни, чтобы они оставили его в покое, наедине со своими мыслями. Именно так он и расчистил место от себя для других в своей жизни. Ему осталось одно место, - в собственных мыслях. Там он собственно по-настоящему и жил.
Однако теперь и здесь, уже у себя на уме, ему не было место, ибо на его месте оказалось Я. Оно было не у него, - это он был у Я на месте служителя. Свое место на уме Ивана Ивановича стало служебным, присутственным местом. Он присутствовал под взглядом другого. Этим другим было Я. Но тогда сам Иван Иванович становился не-Я. Вышло так, что Иван Иванович соблазнился Я и оказался у него в услужении. Он стал отличать себя от Я. Что же отлично от Я? Разумеется, не-Я. Кем стал Иван Иванович? Никем. Что и требовалось доказать. Он был ничем среди людей, не «важной персоной». Но
