начнем.
-А где вы будите спать? – спросил я, взглядом давая ей понять, что обогатиться новыми мыслями я могу только в одиночестве.
-В комнате рядом с вашей, - ответила Редклиф, обернувшись ко мне. Голос был в высшей степени спокойным.
Вскоре после этого мы поднялись на второй этаж в гостевую комнату. Пока хозяйка стелила мне постель, я стоял у окна. Меня клонило ко сну, я чувствовал свое бессилие и на душе у меня было неспокойно. Все, что случилось со мной во время этого путешествия, включая долгий разговор с хозяйкой, которая вела его, несомненно, с единственной целью сделать мне невероятное предложение, произвело на меня такое сильное впечатление, что я не мог прийти в себя. Понимая печальную участь свою и по-прежнему испытывая страх перед хозяйкой дома, я испытывал мучительное желание обратиться в бегство, прежде чем она успеет причинить мне какой-нибудь вред. Но я очень устал и был неспособен действовать. Между тем, настойчивость Редклиф, которую я наблюдал вблизи, продолжала внушать мне подозрение, наверное, я смутно понимал, что моя нерешительность дать ей отпор станет причиной большого несчастья, поэтому я был готов упасть перед ней на колени и слабым голосом умолять не трогать меня. Да это было и бесполезно. Так что оставалось последнее средство унять ее – ударить ее чем-нибудь тяжелым по голове. Мало-помалу я убедил себя в том, что имею дело с незаурядной женщиной и несмотря на то что я находился в очень затруднительном положении мне следует вздохнуть с облегчением в знак того, что все обойдется благополучно. Я отогнул край занавески и стал смотреть сквозь испещренное струйками стекающих капель стекло на осенний сад, там, в углу, покосившийся старый вяз простирал на фоне темного неба голые и узловатые ветви. Я думал о своем перерождении – в нем было воплощение чуда. Непостижима была эта возможность перерождения. В том, что Редклиф сказала, нет ни слова правды, но я все-таки пошел с ней не потому, что она настаивала, а потому, что я устал сопротивляться. Молодость утрачена безвозвратно, а мое желание излечиться от болезни, может быть – и даже, наверное, - останется мечтой. Я хотел бы вернуть своему телу свежесть и гибкость, но было поздно! С этими мыслями я всматривался в небо, усеянное тускло мерцавшими звездами. Луна была в ореоле собственного сияния, она безмятежно сияла в ночи и очерчивала мрачные контуры наползавших на нее туч. Что из того, что я смотрел на нее из окна дома, в который случайно попал? На улице темно. Дождь так и льет.
-Готово, можете укладываться. Я принесу маковый сок.
-Что это? Опиум?
-Да. Он поможет вам расслабиться и подготовиться.
Не проявляя ни малейшего беспокойства, хотя я чувствовал себя потерянным и несчастным, тут надо принять во внимание, в каком расстройстве я пребывал все это время, словом, проходя мимо, я всеми силами старался дать понять моей ведьме, которой случилось поймать меня, что не боюсь ее. Однако это до такой степени рассмешило старуху, что она сделала мне легкий поклон и этим уколола меня, так как взгляд, которым она сопроводила поклон, говорил, что у меня нет ни малейшей надежды бежать, затем она сложила руки и понесла себя к двери. К счастью, у меня достало столько самообладания, а может безрассудства, ответить ей тем же, и если бы она обернулась, прежде чем ступить за порог, то увидела бы на моих губах усмешку, которая, если бы она поняла ее назначение, поставила бы под сомнение мою покорность. Впрочем, если бы это чувство имело объем, то покорность моя была бы толщиною в волос.
С минуту я смотрел на кровать и думал: неужели судьбе угодно было устроить так, чтобы я попал в ловушку? Я не мог больше сдерживаться и застонал. Затем я медленно разделся, вытянулся на кровати и, зовя всех ангелов, разбитый усталостью, прикрыл глаза. Мало мне было унижений и страданий? Болезнь и старость показали мне каким ничтожным существом я был среди молодых и здоровых людей! И как мало стоило все мое имущество, частью в недвижимости и большей частью в деньгах! Каких-нибудь пять лет назад я был озабочен ненасытным желанием увеличить свое состояние, но отныне это ни к чему. Моим ближайшим намерением было вернуться по возможности в Нью-Йорк. Трудно описать охватившее меня чувство безысходности. Как-то ночью, накануне отъезда в Европу, мое сердце затрепетало от ужаса, когда во сне я увидел безобразную старуху, она была в черном длинном плаще с капюшоном, в одной руке у нее была веревка, а в другой она держала серп. Это была смерть.
Надо отметить, Редклиф, оказавшая мне любезный прием, была женщиной в высшей степени умной и привлекательной. Был только один вопрос: как много людей считают себя обязанными ей за избавление от невыносимого бремени? По прошествии двух часов, которые мы провели за беседой, она все-таки меня убедила, я, питая надежду, доверился ей, но мне не понравилось то, что она осталась очень довольна моим решением.
Приготовившись, таким образом к перевоплощению в себя молодого с ее помощью, я вздохнул свободнее, оставшись один. Итак, в видах сохранения жизни и предстоящего омоложения я ждал ее возвращения, так как ее долгое отсутствие начало меня беспокоить. Впрочем, ничто не мешало мне думать, что эту женщину послала мне счастливая звезда. Странно, но мне казалось, что старуха подглядывает за мной, и я не раз бросал взгляд в сторону приоткрытой двери, дабы удостовериться так ли это. Ожидание ее возвращения держало меня в напряжении, направляло мои мысли к тому, что мне предстояло, но думал я безо всякого воодушевления. В остальном я был умиротворен тишиной, теплом и покоем. Наконец, она воротилась, задернула занавески на окне, села на кровать, просунула руку под мою голову и поднесла к моим губам чашку; жидкость, которую я покорно выпил, была горькой и имела лавандовый запах. Говорят, что для лучшего понимания надо отделить образ от самого человека, чтобы увидеть, что он представляет собой на самом деле, и еще говорят, что ничто так не удивит вас, как разница между ними. Украдкой всматриваясь в ее лицо, пока она давала мне пить горький чай, я никак не мог убедить себя, что видимая мною внушительная индивидуальность свидетельствует о моем ослеплении, стало быть, я неразумно вверил свою участь столь опасной женщине и что каждый глоток лишает меня способности защищаться. Как бы там ни было, меня одолело приятное чувство расслабленности, Редклиф легко обнаружила признаки кротости и умиротворения, на удивление себе: и если тревога покинула меня, то лишь потому, что эйфория быстро потушила пожар в моих мыслях. Кажется, все идет к лучшему решению моего дела. Неужели есть сила, способная нанести большой ущерб моей физической дряхлости? Пусть эта волшебная сила проявит себя в действии! Пусть мое тело уменьшиться в объеме, а кожа станет влажной и нежной! Пусть исчезнет все, что долгое время было против меня!
Затем произошло следующее; она положила свою ладонь на мой лоб, пальцы были сухие и легкие и не оказывали никакого давления на кожу: степенно принялась говорить она с паузами, самым проникновенным голосом, при этом взгляд ее был сосредоточенным, направленным вглубь комнаты, она как будто мысленно вымеряла ее по длине и ширине.
Я никогда не слышал более удивительной речи: каждое слово было на своем месте, в манере изложения дышала поэзия, в оборотах сквозила утонченность, она не морочила мне голову своими химерами, не играла моими чувствами, чтобы произвести великий переворот в уме человека, стоящего одной ногой в могиле, по-моему, сама того не желая, она сделала меня своим прозелитом, ни дать ни взять такими чувственными и убедительными были образы и фантазии и как много было озабоченности в словах, обращенных ко мне и какое умение давать словам краски во всех их оттенках, а поскольку я высоко ценю истинных ораторов, с усердным их старанием вникнуть в суть, то с удовольствием, пользуясь настоящим случаем, дам читателю насладиться плодами этого искусства. Это был тот самый случай, когда я попросил молоко, а получил сливки.
- Ничто не тревожит душу, сомнения ушли, вас наполняет вера в Чудо. Ожидание его волнует душу, вы возлагаете на меня большие надежды, и не обманитесь во мне. Что принесла вам жизнь, кроме отчаяния и скромного желания уйти из нее без мучений? Старость — это зло, а люди ленивы и глупы, они много едят и жиреют, всем этим усугубляют его. Вы старый человек, но у вас есть основания думать, что в глубине души вы – ребенок. Верьте мне, воскресение плоти возможно, вы оказались в месте для этого удивительно подходящим. Жизнь ваша, ставшая унылой, тусклой, крайне однообразной и уродливой в последней степени извращения плоти, не идет дальше безвольной покорности неизбежному. Старость – это помрачение мозга, который в слабости лепит свои образы из теней прошлого, вялый и бедный ум не способен создавать роскошные зрелища, он копается в мишуре и видя себя в зеркале природы содрогается от отвращения. Можно скелет облачить в нарядный костюм, нацепить на него украшений и выставить напоказ в должной обстановке, в присутствии добрых ваших знакомых, но в другой компании сколько будет людей, настроенных против вас? Ничего путного в этом нет: мы все судим по внешности и имеем основания думать, что вещи внутри совсем не такие, как снаружи. И вот желаете вы знать, кто предназначен для великого замысла? Где тот родник, из которого непрестанно льются струи свежей и чистой воды? Право, вашему желанию обновить свое тело и моим способностям создавать реальности не поздно объединиться. Ваше нынешнее бренное тело не будет похоже на то, которое вы получите. Для вас все это непостижимо и пусть! Вы одушевленная часть природы, которая постоянно воспроизводится и отчего бы ее ничтожной частичке именуемой Дуайтом Гарднером не возродиться к новой жизни. Так тому и быть! Не сомневайтесь, а верьте, что завтра начнете жизнь сначала.
Где-то в ночи, опережая ветер, летят мечты
Падают звезды в темный омут пруда
Терзаясь страхом, тут бродит и томится душа
А тишина безмолвна, лишь камыш говорит седой;
Коль жаждешь Чуда, иди за своей мечтой.
Я и не догадывался, что она может опуститься до декламации. Но эти стихи как-то будоражили мой ум, вызывали в нем смутные образы. Со мной что-то происходило странное, не могу сказать, что именно. Вдруг, стало казаться, что мое тело имеет отдельное существование от души, я просто перестал его чувствовать, мысли рассеивались, и я не мог уловить ни одну, сколько-нибудь ясную мысль, мне казалось, что я – что я – словом, я видимо, терял рассудок.
- Я вижу туман, он стелется у моих ног, - тихо сказал я, не открывая глаз. – Вижу, как роса искрится на траве. Какой-то шум, издалека доносится, очень знакомый. Он сливается с грозовой полутьмой. Не могу понять, что-то влажное, теплое трогает меня.
Старая Редклиф внимательно слушала меня, в знак согласия, кивая головой.
— Это морские волны, пенясь, накатываются на берег, - пояснила она и накрыла мой рот своими холодными пальцами. – Молчите, молчите. Слушайте песню:
Вот и лодка у причала
Скоро в море кораблю
Скоро в море, но сначала
Я за Тома Мура пью.
Вздох я шлю друзьям сердечным
И усмешку - злым
