них дело кончится. Я, во всяком случае, бесплатным рабом у них быть не собираюсь. Пусть даже и не мечтают, и не ждут, хитрецы плешивые и седовласые»… Такие подлые проповеди, поверь, действовали на молодую психику отрезвляюще - и запала творческого не добавляли…
- Словом, тяжело было нам, молодым парням и девчатам, Витёк, в нашем институте работать, невозможно правды добиться… Да и тому же Огородникову с нами, активными и работящими молодыми специалистами, чего-то всё время требующими от него, некий порядок пытающимися навести, восстановить чистоту отношений и справедливость, много было мороки, хлопот - если уж совсем откровенно-то. Даже и он, труженик и творец, обычно вздыхал облегчённо, когда кто-то из нас, непоседливых, обижался и уходил, увольнялся с работы. Хотя одному тянуть на своих плечах институт становилось уже не под силу… А достойных помощников рядом, талантливых инженеров-трудяг, самостоятельных и плодовитых, не попок то есть, не попугаев, не лодырей откровенных, практически не оставалось уже к концу 80-х годов - одни прихлебатели-дармоеды крутились подле, одни крикуны-иждивенцы…
84
- Почему такое происходило - понятно, когда начинаешь теперь на досуге в это подробно вникать, во все перипетии и парадоксы жизненные, философский камень искать, начало начал и всё остальное. Сама наша жизнь, Витёк, как там ни обожествляй её и ни поэтизируй, - это смертельная за кусок хлеба борьба, за уютное место под солнцем. И никто тебе хлеба собственного не отдаст, места тёплого не уступит! - какими бы ты расчудесными душевными качествами и способностями ни обладал, и какими бы желаниями самыми светлыми ни руководствовался. И если твои намерения распрекрасные, равно как и выдающиеся творческие способности хоть краешком ущемят кого-то - ты становишься враг у него, тобою обиженного и ущемлённого, самый лютый и ненавистный. Отсюда - и все проблемы и страсти нешуточные в любом трудовом коллективе. И в нашем НИИ - в том числе. Проблемы, с которыми уже с первого рабочего дня сталкивались талантливые и работоспособные парни и девушки, выпускники московских вузом.
- Они, совестливые и трудолюбивые по преимуществу, через какое-то время увольнялись на радость всем старикам. Причём - кто куда, в самые диковинные места и конторы. Кому-то из них везло, и такие везунчики, найдя себе молодой научно-исследовательский коллектив, оставались в специальности, в инженерии то есть. А были и такие, кто из специальности уходил - насовсем, навечно. Девчонки шли работать учителями в школы, операторами в сберкассу, бухгалтерами на худой конец; а пареньки работали таксистами, участковыми и операми в милиции, даже и грузчиками в магазине. И такое бывало, не вру… Одного такого парня из соседнего отдела я однажды в 130 автобусе встретил: тот проездные билеты там проверял, работал контролёром на линии. Я увидел его, радостно поприветствовал, вышел с ним из автобуса покурить, про жизнь расспросил, про настроение. «Отличное настроение, - бодро и искренне, помнится, он мне отвечал, сигаретой сладко дымя. - Работаю, дело нужное делаю, “зайцев” отлавливаю наподобие деда Мазая, только двуногих. На свежем воздухе постоянно, сам себе голова, сам себе начальник. Воля!... Работа у меня не пыльная и денежная, как говорится. Сколько безбилетников поймаю - столько и получу. Всё честно, всё справедливо… В общем, сам себя уважаю и деньги получаю не зря, за дело нужное получаю. А это главное… Не то что в нашем институте когда-то, где я с бабами вместе несколько лет как педераст последний сидел, сутками сплетничал с ними, годами штаны протирал, переливал из пустого в порожнее с умным видом - инженера из себя всё корчил, учёного раздолбая. Тошно теперь вспоминать ту юношескую клоунаду свою, потраченное впустую время… Не поверишь, Валер, - сказал он мне напоследок, когда мы с ним стали прощаться и руки друг другу страстно и крепко жать, - но мне там у вас так тяжко, помнится, все три года было - словно в тюрьме. Одиноко, тоскливо и муторно. Потому что смысла не чувствовал в жизни, своей нужности и полезности. Со стариками дебильными и старухами из-за никчёмной работы брехать и сутяжничать беспрерывно, на вычислительные машины от скуки бегать и пустые программы гонять, бумагу переводить дорогущую, финскую, на которой бы, по-хорошему-то, столько книжек достойных можно б было издать, напечатать и продать людям, - разве ж это то, скажи прямо, ради чего на белом свете стоит жить?!»…
85
- Итак, талантливые ребята увольнялись от нас - все до единого, без исключений, - не выдерживая тягостной атмосферы и того беспросветного бардака, которые в последние советские годы царили в нашей “конторе”. Оставалась же одна “гниль” на работе, одна “плесень” сплошная, “человеческие отходы”, “дерьмо”, если совсем уж грубо и откровенно, - такие как Партос, как Постнов, как Усманов, которые превращали наше славное некогда предприятие в интеллектуальную выгребную яму - этакий вонючий и мерзкий “Клондайк” для двуногих зюзей и опарышей. Ну и куда такое годилось, такая дьявольская алхимия?!...
- Когда молодые и борзые уходили куда глаза глядят, воодушевлённые старики, убрав конкурентов, готовы были петь и плясать, кипятком писать на радостях: пекли пироги по такому случаю, устраивали банкеты. После чего всё в секторе у нас успокаивалось, возвращалось в привычное русло - без скандалов жизнь начинала течь, без склок и интриг, нервотрёпки. Огородников сидел и пахал безропотно и безотказно в третьей комнате, по обыкновению низко склонившись над своим столом, заваленным книгами и бумагами. А довольные бабы как курицы сидели вокруг него, нахохлившись, и сибаритствовали - красили ногти и губы часами, книги запоем читали, брали отгулы непонятно за что. Чтобы куда-нибудь умотать в рабочее время - на очередную “модную” выставку какую-нибудь, тусовку - отдохнуть там от “тяжкой” работы. Ждали, короче, когда он им всё приготовит, что нужно, сам это всё “разжуёт” и каждой ещё и “в ротик положит”. А они приготовленное “проглотят” - и облизнутся от удовольствия, и замурлычут...
86
- А в 90-е годы и молодых паразитов у нас почти уже не осталось, чтобы тоску-печаль скрасить. Лишённые “шоковой терапией” Гайдара в начале 1992-го года халявных заработков своих и будущего, оставшись на бобах по сути, они тут же и разбежались в разные стороны как тараканы, или крысы с тонущего корабля! Венька Постнов, например, какую-то палатку открыл у Киевского вокзала, стал сигаретами и жвачкой там торговать. И балдеть от этого, рассказывать-хвалиться при встречах, как ему это всё дюже сильно нравится, как он денежки в мешки из-под сахара собирает и в банки коммерческие относит чуть ли не каждый день, на свой личный валютный счёт там складывает. Хорошо! Нашёл себя, короче, в торговле мужик, будто для неё и родился. И про книжки сразу забыл - на помойку их выбросил, забыл про выставки и музеи. И слава Богу, как говорится, удачи ему. Потому что уж лучше в палатке сидеть торговать, чем в институте годами бездельничать и прохлаждаться, и деньги за то получать от нашего бестолкового государства… А “старики” институтские после “шоковой терапии” остались совсем одни, в полной тоске и растерянности: им-то, ленивцам хроническим и упырям, бежать было просто некуда… Да и не хотелось им некуда бежать, если начистоту: их старые толстые ляжки и задницы были давно уже не для беготни, не для работы; они, как Обломовы, приросли к “койке”.
- Особенно поражался я в эти годы внешнему виду и поменявшейся психологии своих пожилых сослуживцев-инженеров, которых помнил всегда этакими чванливыми и высокомерными индюками, хорошо и дорого разодетыми, не терпящими инакомыслия никогда и никаких возражений, на людей как на вошь смотрящих… А тут, гляжу и удивляюсь, не верю своим глазам: от прежнего смердящего высокомерия их не осталось ни памяти, ни следа; как и от их некогда сальных рож, дорогих обувок и одеяний. Скромными все стали сразу же, суки, пришибленными, достаточно обходительными и простыми, похожими на работяг, что по цехам у нас ещё отирались. Не верилось даже, что такое в принципе могло с ними со всеми произойти, никак не верилось!
- И уже за одно это только надо было бы в ножки поклониться Гайдару с Чубайсом - за то доброе и крайне важное и нужное дело, что они оба сделали! Таких вот “мастодонтов” забронзовевших встряхнули и напугали до смерти, заставили поскромнее себя вести, о смысле жизни задуматься и о смерти, о Боге, в конце концов. Это всё дорогого стоило, ей-ей!...
87
- Это ты что же, один что ли остался в вашем отделе из молодых? Ну-у-у, после “шоковой терапии” гайдаровской, я имею ввиду? - внимательно выслушав всё, спросил я притихшего было Валерку, очередную сигарету прикуривавшего. - Ты же мне говорил вначале, что уволился из института два года назад, летом 95-го. Целых три года значит ты со “стариками” тосковал сидел, ждал “у моря погоды”, да?
- Да, сидел и ждал. А куда было деваться-то? - устало затряс головою напарник, болезненно сморщившись. - Я же из простой семьи, Витёк. У меня “мохнатой лапы” и связей на стороне никогда не было, и идти мне, соответственно, было некуда: я тебе уже докладывал об том. Я и в бывший-то мой институт случайно попал - через соседа нашего, Петрушина Виктора Владиленовича, низкий ему поклон и тысячу благодарностей за это. Но больше у меня таких крутых соседей не было на примете, увы… Так что оставалось сидеть и не чирикать, не дёргаться никуда, не рыпаться, а только с тоскою глядеть в окно, обречённо смолить сигареты в курилке и ждать удобного случая, чтобы уволиться, свой смертельно-надоевший гадюшник ко всем чертям послать. Что я с удовольствием в итоге и сделал летом 1995 года, с Божьей помощью... А до этого терпеть и ждать приходилось. Да, правильно. Потому что в торговлю идти я категорически не хотел, куда вся молодёжь в 92-м году устремилась: мне торговля всегда противна была, основанная на обмане, на лицемерии, на преступной лихве. Ну её в задницу! А заводы и институты московские все сразу же встали как по команде. Зарплату там вроде бы платили ещё - но самую мизерную и смехотворную. И переходить туда, “менять шило на мыло” не имело смысла… Мои родители на заводе Хруничева, представляешь, копейки начали получать, да и то не вовремя, с опозданиями. Это после недавних-то “космических заработков”. И везде так было, повсюду, куда ни пойди. Чего я тебе рассказываю-то: сам про то время знаешь не хуже меня, которое ещё не кончилось и не скоро кончится…
- У меня, правда, брат единокровный был, и есть до сих пор, слава Богу, - Колька, старший сын моего отца. Отец-то мой два раза был женат: моя матушка у него - вторая. От первого брака у него родился сын Колька, который, когда подрос, московский автодорожный институт закончил, МАДИ сокращённо, и устроился после этого в какой-то правительственный гараж работать мастером по ремонту. К нам частенько домой приезжал: у него с нашей семьёй и с отцом были нормальные всегда отношения… Так вот он тоже уволился с государственной службы из-за всеобщего хаоса и бардака, решил в 93-м году дело своё начать, открыть в Москве автосервис. Говорил, что когда раскрутится, меня сразу же к себе
