возьмёт, помощником или же заместителем… Летом 95-го я к нему и ушёл с удовольствием, наконец-то уволившись из НИИ. А до этого с грустью весточки от него ежемесячно ждал и в грёбаном институте своём вынужденно болтался, на “стариков” с тоскою смотрел, которые мне за два года обрыдли, как черти надоели все…
88
- Знаешь, Вить, когда молодые ребята ещё работали и сидели во второй комнате густо, мне как-то легче было трудиться и жить: они меня отвлекали и развлекали, этакой “марлею” от “стариков” отгораживали, которые ввиду этого были мало заметны, и мало раздражали меня. Но когда пареньки ушли, и защитная “марля” спала - навалилась такая тоска от той ужасающей обстановки, в которую я погрузился, что хоть, право-слово, бери и вешайся; или из окна прыгай. Чтобы никого не видеть и не слышать у нас, не знать… Особенно сильно меня два наших м…дака раздражали - Кирилл и Равиль. Самые мерзкие и подлые существа в нашем секторе, самые хитрые и лицемерные, которых я ежедневно стал лицезреть по нескольку часов кряду - без продыха, которых доподлинно, до мельчайших деталей и чёрточек изучил помимо собственной воли, всю их гнилую и гнусную душу высмотрел. И поперхнулся от этого знания, честное слово, в ужас пришёл. Что было, то было…
- Впрочем, если уж строго и точно начать говорить, то Кирилла я невзлюбил сразу же, с первых рабочих недель, или месяцев - точнее. Хотя никогда с ним впрямую не сталкивался, не ссорился и не конфликтовал. И вдруг такое! Отчего, казалось бы?!... Чувствовало сердечко-то, что мужик гнилой, мужик подлый, себе на уме; что когда-нибудь схлестнёмся мы с ним на узкой стёжке-дорожке и в пух и прах разругаемся. И, знаешь, так оно всё и случилось, и те мои предчувствия первые, неосознанные, оправдались полностью… Предчувствия, они ведь опытом подтверждаются или опровергаются, знаниями и жизнью - это нормально, это бывает у всех. Вот и с Радимовым было так же - в отрицательную сторону, увы. Ибо чем больше я за ним наблюдал и дольше рядом с ним находился - тем сильнее он мне не нравился, раздражал, одно лишь презрение вызывал вперемешку с досадою и дурнотою…
- Представляешь, Вить, ходил по отделу, помнится, этот лысый хитрюга и всем всегда улыбался, чуть ли ни в ножки кланялся как японец или китаец тот же - гуманиста из себя корчил, сучара, демократа и либерала. А когда ему что-то не нравилось, или кто-то не нравился, он на того Вадима неизменно натравливал: «иди, мол, разберись, накрути ему хвоста, - шептал Огородникову на ухо исподтишка. - Ты, мол, у нас мужик авторитетный, учёный, он тебя послушает».
- Глуповатый и простоватый Вадим, поддавшись напутствию и наущению, шёл и ругался со всеми подряд действительно, мотал себе нервы, врагов наживал без счёта. А хитрожопый Кирилл в это время рядом стоял и посмеивался умилённо, рожицы постные строил; будто бы всем видом своим говорил: ты уж извини, парень, и не обижайся на Вадима Александровича сильно; он, мол, у нас такой - горячий и резкий, и через чур раздражительный. Я, мол, с ним борюсь, борюсь столько-то лет. Но куда там! - разве ж его, неотёсанного и невоспитанного, переделаешь… Словом, интриган и лицемер был ужасный, каких ещё поискать! Я таких отродясь не видел…
89
- А ещё мне очень не нравилось, что этот наш “филантроп-миротворец” так называемый, который на людях вечно корчил из себя демократа и паиньку, и шибко культурного дядьку, коренного москвича в нескольких поколениях, - что он, паскудина, мог такое за глаза о любом человеке сказать: не приведи Господи объекту радимовской критики это услышать! Несдержанный и ядовитый был на язык, гадкий. Я сам был несколько раз тем его заглазным характеристикам свидетель и, скажу тебе откровенно, очень переживал и тревожился после этого не один раз, что и про меня самого Радимов такое же за глаза говорил, наверное, - злое, несправедливое и нелицеприятное. С него станется!
- Я его не любил никогда, повторю, не верил ему, презирал. Видел, что он из тех, «кто мягко стелет, да спать потом жёстко бывает». И он мне платил взаимностью. Что было, то было: из песни слов не выкинешь - зачем? Я тебе, Вить, напоследок чистую правду рассказываю, можно сказать - исповедуюсь перед тобой как в Церкви перед попом-батюшкой. Чтобы вы там в провинции про нас, москвичей, плохо не думали, не считали нас зазнайками и снобами… Поэтому и говорю тебе честно и искренне, что не терпели мы с Кириллом друг друга, мало общались. По этой причине я даже и внешне подобострастного уважения ему не выказывал никогда; а в коридоре частенько стороной его обходил, не останавливаясь...
- Может, я тоже хорош “гусь”: гонористым и норовистым был, и к старикам непочтительным. Не знаю, может и так. Но только как можно было любить и уважать человека, за что? - скажи мне, Вить, рассуди вот по-честному и по-справедливому, - если он, этот человек так называемый, работая всю жизнь начальником, не подписал ни одной бумажки, ни одного документа пустяшного не завизировал у нас, перестраховщик хренов! - принципиально! Потому что боялся ответственности, и всё задницу свою прикрывал, голову по-страусиному в песок прятал. Чтобы в случае чего он, паскудина, в стороне оказался, а вместо него его “друг сердечный” Вадим расплачивался бы и отдувался перед руководством... У него ведь даже законные отгулы идти и просить нам, молодым парням и девчатам, было что нож острый. Он тебе не отказывает, гнидос, но и не отпускает. Стоит, кряхтит, сопит и канючит, лысый затылок чешет и про работу спрашивает: вот, мол, уйдёшь в отгулы, а если ты вдруг в отделе понадобишься - что тогда? Нет, мне надо, мол, посоветоваться и подумать, а уж потом и решить, ближе к вечеру. Давай-де разговор отложим: мне некогда сейчас, потом приходи. Представляешь, какая была хитрющая и скользкая гадина! Ни за что не хотел на себя ответственность за кого-то брать, ни за что!... Поэтому-то мы, молодые, старались к нему и не ходить, не обращаться с просьбами. Когда было надо уйти погулять, шли прямиком к Вадиму… Тот отпускал, не думая, не спрашивая ни о чём. Надо, мол, значит надо. Дело понятное и законное - идите, гуляйте, парни. Счастливого отдыха вам, удачи…
90
- Мне Кирилл Павлович во всей своей “красоте” открылся в 94-ом году, за год до моего увольнения. У нас в это время на предприятии был уже полный бардак, все гуляли напропалую из-за отсутствия работы. Но бумаги всё равно писали по старой привычке. Кто хотел на несколько дней уйти погулять, писали записку начальнику, что прошу-де предоставить мне за свой счёт несколько выходных дней по семейным причинам. И потом спокойно гуляли. А начальники эту бумагу клали под сукно, как в таких случаях говорят, и рвали и бросали в корзину потом, когда человек возвращался целым и невредимым. Это была у нас обычная практика в 90-е годы: все так делали… Вот и я, святая душа, также захотел поступить, в деревню с матерью съездить в рабочее время. Написал заявление на три внеплановых выходных дня, пошёл с этой бумагой к Огородникову. А его в тот день на работе не оказалось, как на грех: где-то он в другом месте был - в командировке, кажется. И пришлось мне к Кириллу идти на поклон, у него бумагу подписывать… Он не стал ничего говорить, взял моё заявление, прочитал внимательно, вдумчиво даже и сказал под конец, что он согласен, и я могу быть свободным. Я обрадовался, помнится, удивился даже, что с Кириллом на этот раз всё вышло без объяснений и проблем, и какое-то время меня в институте не было. А когда, отгуляв, пришёл на работу, - то первую, кого в коридоре встретил, была Любка Савельева, секретарша Скворцова. Она остановила меня, отвела в сторону и шёпотом сказала на ухо: «Представляешь, - сказала, - Валер, Кирилл Павлович-то ко мне пришёл после твоего отъезда, отдал мне твоё заявление и приказал, чтобы я его оформила как положено, вычла у тебе в табеле три рабочих дня из графика. Так что, извини уж, но зарплату ты меньше положенного за этот месяц получишь, знай и помни об этом. Как и о том, что я-то в этом не виновата, Валер. Это всё ваш Кирилл подличает, перестраховщик хренов. Честное слово!»… И я ей поверил…
- Зато сам, плешивый урод, через месяц где-то после той подлой истории, когда весной 94-го с ним что-то такое произошло, сам целый год за государственный счёт гулял - без заявлений каких-либо, без приказов - в наглую.
- Как это? - не понял я. - Что, на год в отгулы ушёл что ли?
- Можно сказать и так, - оскалил зубы Валерка. - Он у нас ещё тот клоун был, “заслуженный” и “народный” одновременно. Олегу Попову в сравнение с ним ловить нечего было бы, тому же Юрию Никулину. Они - щенки перед ушлым Радимовым, дети малые, несмышлёные со своими репризами… Он тогда пришёл на работу в конце апреля 94-го, разделся, направился по привычке к Марку Павловичу в кабинет покурить - и упал там на пол без чувств. Хрен его знает, что с ним такое случилось. Скорее всего, гипертонический криз - дело для стариков обычное. Ему тогда, как-никак, 60 уже было. А он всё на работу мотался, незаменимый наш хлопотун, вместо того, чтобы дома на печке сидеть и семечки с бабкой на пару лускать... Упал, короче, всех перепугал, всех всполошил и встревожил. Мы вызвали «Скорую» на работу, отвезли его в больницу, где он месяц целый лежал, до конца мая. Жена его слух распустила через Куклёнкову, что у него якобы обширный инфаркт, и дело плохо: надо, мол, долго лечиться, восстанавливать потерянное здоровье. Брехала, наверное, туману на нас напускала, мутила воду, старушка, чтобы потом рыбку в мутной воде ловить. Она у него врач была по профессии. Дантист, правда, - но всё равно. Нужной информацией обладала баба, связи во врачебном мире имела - дело это нормальное и естественное. Ну и оформила ему вторую группу инвалидности сразу же по своим каналам. Но, как нам потом сам Кирилл говорил, рабочую-де, трудовую. Как это так - инвалид второй группы, сердечник, - но может работать? Нам это непонятно было! Совсем! Да и чудно как-то!...
- Ну да Бог с ней, с этой его левой группой: получил и получил. Не в этом дело. Потому что дальше-то началось самое интересное. После больницы направился Кирилл в санаторий какой-то в Московской области и ещё месяц там отлёживался-отдыхал, здоровья и сил набирался. Из санатория вернулся в июне, позвонил Вадиму и сказал томным голосом, что отдохнул-де неплохо, да, но на работу не хочет пока выходить: надо, мол, ещё полежать дома и подлечиться. «Ты как, - лукаво спросил Вадима, - не против? Справишься там один, без меня-то?» «Да конечно справлюсь, конечно. Об чём разговор, - ответил простодушный Огородников. - Отлёживайся, отдыхай и за работу не волнуйся. Мы тут потрудимся пока без тебя. Тем более, что и работы-то никакой пока нету».
- После разговора с Вадимом Кирилл ещё месяц дома провёл, потом ещё и ещё. Видит: всё тихо, спокойно; с ножом к горлу никто не пристаёт, не требует от него кардинальных поступков, с академическим отпуском связанных, с отказом от зарплат. Он и обрадовался. И таким вот подлым Макаром дотянул аж до Нового года, гад! Не слабо, да?! Всё звонил и кряхтел по телефону, плакался, на здоровье Скворцову и Огородникову неизменно жаловался, уверял, что надо-де ему сердечко его драгоценное поберечь и как следует подлечить ещё - не перенапрягаться без нужды, не тревожиться; что
