провонявший насквозь как склад парфюмерный или фабрика. Таким, между прочим, он мог возвратиться в лагерь и в любые другие дни, которые автоматически у него становились праздными… Придёт, бывало, шатающийся, не соображающий ничего, с красными как у рака глазищами, и сразу плюхается в кровать; и лежит, отсыпается до обеда, подлец, даже и на обязательную утреннюю линейку не в силах встать - так его за ночь поклонницы-обожательницы всего высасывали-выжимали. Он и сам от них в этом плане не отставал: давал им, молодым и красивым, жару… А потом про амурные подвиги и похождения товарищам по общаге лежал и рассказывал: и в Москве это делал частенько, и в деревне Сыр-Липки, - собирая подле себя своими похабными байками целые кучи зевак. Стройотрядовскую молодёжь, как правило.
Лежит, бывало, на кровати вечером, закинувши ногу на ногу, курит сигареты неспешно и также неспешно вещает всем, будто любимый рассказ по книжке зачитывает.
«Не знаю как вы, мужики, - рассказывает с ленцой, широко зевая при этом, - а я без баб не могу. Я с четырнадцати лет, почитай, живу активной половой жизнью; к ней как к хлебу ржаному привык, как к воде и воздуху… Не поверите, но я у себя в танковой части, где папаня служит, всех перепробовал уже: и старых и молодых, и холостых и замужних, и в погонах и без погон - всех! Некоторых до сих пор вспоминаю - до того сладкие и сочные были, стервы! Слаще мёда, право. Не вру. Я б их всех, не задумываясь, на мёд променял, да ещё б их мужьям рогатым пару кульков рахат-лукума добавил - в придачу… На повариху нашу только не смог залезть: заведующую столовой. Ну так той, извините, за 50-т уже в мои юные годы было. Меня, если б залез, в части не поняли бы - за извращенца сочли, или за копрофила».
«…Я до армии-то, секрет вам открою, парни, почти всеми венерическими болезнями переболел, кроме сифилиса. Несколько раз триппак подцеплял, из-за чего меня на службу брать не хотели, в полк Кремлёвский, где я два года отбарабанил… Папаня мой мне здорово тогда помог - замял это гиблое дело. А иначе бы я пропал, мужики, мимо Москвы и Кремля пролетел бы со свистом… Пренеприятная это штука - триппер, скажу я вам: никому его не пожелаю. “Конец” краснеет и опухает так, что дотронуться до него нельзя, в плавки или трусы засунуть - проблема целая: боль от этого страшная! И поссать - тоже проблема, да ещё какая: в туалете слёзы ручьями из глаз текут от каждой капли. Ходишь целый день неприкаянный с выпученными глазищами - и от боли стонешь, поминутно корчишься-маешься, весь как мочевой пузырь после ведра пива раздутый. Ужас, ужас, короче! Хоть бери и помирай, или отрубай “друга” к чёртовой матери и собакам выбрасывай на прокорм: зачем он, думаешь, нужен такой, болезненный и неработоспособный! Не приведи Господи опять чего-нибудь непотребное подхватить в этом деревенском гадюшнике: тут меня лечить будет некому!… Из-за этого триппака, кстати, я на учёте в вендиспансере стоял в Томске с середины 9-го класса. Со мною тамошний врач-венеролог за руку всегда здоровался, когда я в город за чем-нибудь приезжал и его там встречал на улице. Увидит меня, бывало, - и бежит навстречу с ухмылкой самодовольной, руку мою трясет озорно, глазами как шилом буравит, про жизнь и здоровье расспрашивает… Ну как, спрашивает, Юрок, дела? - даёшь бабам жару-то? Даю, отвечаю, а чего не давать: на то они, добавляю, и бабы… А он слушает, широко скалится, подлец, одобрительно головой кивает - и всё приговаривает: молодец, молодец, Юрок, уважаю! По-нашему, по-гусарски, смеётся, живёшь: мы-де раньше так тоже жили. “Жарь”, говорит, их, ссыкух толстожопых, “жарь”: им эта наша “жарка” только на пользу… Но под конец разговора всегда добавлял, крепко руку опять пожимая: ты, Юрок, советовал ласково, по-отечески, только смотри, поаккуратнее там, “машинку” свою об них не сломай - с дуру-то; она, лыбился, тебе ещё пригодится. Ибо нам, мужикам, добавлял, без “машинки” смерть: мы бабам тогда не нужны и даром… Хороший был дядька, душевный, заботился обо мне прямо как отец родной, ей-богу»…
Слушая перед сном такое, бойцы ССО “VITA”, помнится, умирали со смеху, крепко держались за животы. А краснобай Юрка - нет, бывало и не улыбнётся ни разу, чертяка, губ своих не скривит, будто рядом никого и не было-то совсем, будто он сам с собой разговаривал. Лежит, курит, спокойно кольцами дым изо рта выпускает - и в потолок загадочно смотрит, мечтает, окидывает мысленным взором прошлую жизнь свою… Но по лицу было видно, что парень не врёт, не выдумывает про себя глупости разные, сказки. И всё оно именно так и происходило, как он только что говорил…
3
Так вот, гуляка и балагур Гришаев тоже заинтересовался прогулками Мальцева и стал к нему приставать.
- Андрюх! - по дороге на работу спросил он его однажды, отстав с ним от общей массы шагавших на стройку бойцов. - Я тебя тут в субботу с Наташкой Яковлевой видел, как мило вы с ней отправились гулять под ручку, и удивился даже, честное слово, глазам своим не поверил, как это тебе, юнцу безусому, её подцепить удалось, искренне этому удивился, признаюсь. Такая серьёзная дама! - и такая неприступная одновременно! Я уж давно не видел таких; думал, таких в природе уже и нет, не осталось… Мы её с Тимуром Батманишвили на пару обхаживали: то он подойдёт, амурного туману напустит и ужом перед ней повертится, то я, - но всё без толку. У обоих с ней полный облом получился - и у него, и у меня. Представляешь! Она нас так решительно отшивала сразу же, таким презрением обжигала - что ты! - никаких шансов нам не оставила, ну просто никаких! Мы с Тимуром ходим теперь как оплёванные и только диву даёмся, случившееся всё никак не можем понять и переварить. Это же Бог знает что такое на белом свете творится! - думаем на досуге, - если девчонки сопливые уже стали отказывать и носы воротить, неуважение нам обоим выказывать! Так скоро, глядишь, и ноги начнут об нас вытирать, смеяться станут над нами, ухарями заслуженными и закалёнными… Да-а-а, старость - не радость, люди правильно говорят. Уходит, уходит оно безвозвратно - наше золотое времечко... А у тебя получилось с ней почему-то, - двухметровый Юрка недоумённо на низкорослого Мальцева сверху вниз посмотрел, искренне не понимая и не одобряя по-видимому женских эстетических вкусов. - Ты у нас ходок, Андрюха, ходок! А с виду так и не скажешь: с виду вроде интеллигент столичный. Чем ты её взял-то, скажи? поделись со старшим товарищем любовным опытом. Это мне, кобелю со стажем, дюже интересно и поучительно знать будет.
- Да почему я ходок-то, Юр? почему? - краснел от услышанного Андрей, за живое задетый и развязностью Юркиной, и самим разговором. - Я подошёл к ней, пригласил погулять. Она согласилась и пошла; а почему? - не знаю даже. Что я плохого-то сделал, ответь, что ты меня ходоком обзываешь?! - как блудягу какого закоренелого! Я не был таким никогда! - и не буду! Мне это всё не нужно!
- Да ладно тебе, Андрюх, обижаться-то понапрасну на своих мужиков, - засмеялся на это Гришаев натужно, Мальцева по плечу больно хлопая: детина здоровый ужасно был, сил своих не рассчитывал. - Будем с тобой ещё из-за баб деревенских ссориться, которых тут, как кур обосранных, столько, что по десятку на брата выйдет. Хватай только за холку покрепче, которая ближе стоит и больше приглянется, - и тащи в кусты. И знай “топчи” после этого, выжимай соки и пей, получай без-платное удовольствие. Всего и делов-то! Они тебе ещё и спасибо скажут, дуры нетраханные и неудовлетворённые, давным-давно перезревшие.
- Так что не злись на меня и не дуйся, не надо. Я ведь просто так спрашиваю, из любопытства; и безо всякой задней мысли, заметь, без затаённой подлости и подвоха. И отбивать её у тебя я не стану: зачем она мне? Мне со своими бы “тёлками” разобраться, силы б на каждую распределить - чтоб до Москвы живым и невредимым доехать, не умереть в стогу, или на какой-нибудь хате… Поэтому и не кипятись и не хорохорься, не держи на старшего товарища зла, повторю тебе ещё раз, коли чего тот не так сказал по простоте душевной, на бабу товарища не меняй: последнее это, Андрюх, дело. Отхватил себе здесь “индюшку” молоденькую, нетоптаную - и молодец, и радуйся ходи, что нам с Тимуром носы утёр, гордись этим. Мы за тебя тоже порадуемся, честь тебе за то воздадим, потому что такие победы, знай, - они самые важные и запоминающиеся: качество и достоинство мужиков они вернее всего определяют. Достойным мужикам и достойные бабы должны принадлежать: в части у нас так танкисты всегда говорили. А танкисты - народ серьёзный: знают, что говорят, врать не станут…
4
Приставали к Андрею с расспросами и другие из стройотряда парни: расскажи им да расскажи, как, дескать, у тебя дела на любовном фронте? до какой стадии уже дошли? и дошли ли? Один раз завёл разговор на данную тему и Батманишвили Тимур, уважаемый в ССО“VITA” боец, труженик настоящий, кондовый, который, должное ему надо отдать, говорил с Андреем не так как другие студенты - не так развязно и пошло...
Про Тимура рассказывать сложно: и не общался с ним Мальцев почти из-за большой разницы в возрасте, и трепачом-балаболкой Тимур отродясь не был - душу первому встречному не раскрывал, не трещал громче всех в перерывах. И не выпячивался он никогда, без нужды на глаза не лез. Да и достоинствами не обладал выдающимися, ежели его бороды и длинных волос не считать, что делали его более на афонского монаха похожим, чем на студента МАИ - сугубо технического закрытого вуза, где кафедра военная существовала всегда, где стриженными и бритыми все, начиная со второго курса, ходили.
И биография у него была самая что ни на есть обычная, которая до Мальцева по крупицам буквально от дружков его доходила, которую Андрей в общих чертах только к концу первого срока и узнал, перед самым отъездом уже. Он узнал, например, что был Батманишвили рабфаковцем, попавшим к ним в институт после армии и годовой предварительной подготовки, жил в общежитии как иногородний студент, в одной комнате с Гришаевым и Перепечиным, считался их близким другом. Родом же он был из бедной грузинской семьи, семьи многодетной к тому же, которая в каком-то глухом высокогорном ауле жила недалеко от Батуми и еле-еле концы с концами сводила.
В отряд он записался исключительно из-за денег, и этого никогда не скрывал; работал хорошо, добросовестно - плотником, в основном; но мог выполнять и любые другие работы по мере надобности.
От себя Андрей мог бы добавить, поработав с Тимуром на стройке бок о бок целое лето и со стороны понаблюдав за ним, что был он добрым, рассудительным, приятным парнем, немногословным, мудрым, авторитетным, к голосу которого прислушивались и мастер, и командир, с которыми он на рабфаке близко сошёлся. Жил он тихо в отряде и очень скромно; и также тихо и скромно работал. Только раз всего с Андреем и поговорил по душам по воле случая, один раз себя проявил! Но зато запомнился после этого крепко!
Случилось же это так. В двадцатых числах июля в селе Ополье, что по соседству с Сыр-Липками находилось, рухнул старый деревянный мост, через глубокий песчаный овраг когда-то давным-давно проложенный, по которому люди, местные жители, ходили весь год взад-вперёд и который сельчанам позарез был нужен. Аккурат посередине села он
