не было больше той девушки, не было её прошлой, только она настоящая, одетая в мотоциклетную куртку с защитой, на голове шлем, плотные кожаные штаны с защитой и странная металлическая конструкция на левой ноге. Варвара подняла забрало шлема, на лице ее была черная маска, закрывающая всё, кроме глаз. Она не решилась снять шлем и маску и подошла к окну. За окном всё горело, горели дома, улицы, люди. Казалось, что это горит она, её бетонное убежище, но нет, это горели они, убегавшие от неё, а позади была сплошная чернота, спокойная, холодная.
Варвара отключилась. Врач ещё некоторое время стоял у её койки, тревожно смотря на монитор, а потом повернулся к медсестре.
¬ – Я ей вколол двойную дозу, а она только-только уснула.
– Ей больно, – шепотом ответила молоденькая медсестра, она поправила русые кудри, выбившиеся из-под шапочки. Из голубых глаз скатилась одна слезинка, девушка быстро вытерла её руками, ощутив болезненный зуд и жжение, она больше не могла плакать, слёзы почти все кончились, так говорила старшая медсестра.
– Пойдем, я тебе укол сделаю, – сказал врач, беря девушку под руку.
¬– Я нормально, Пётр Михайлович, –¬ слабо запротестовала она, а сама дрожала нервной судорогой.
– Пошли, один укольчик, поспишь немного, а я послежу, и Галя последит. Ну, Оленька, пошли, – он вывел её из палаты, где лежало шесть человек, шесть обожженных человек, ещё живых, страшных, тех, кого привезли из Шереметьево в тот вечер.
– Мы, мы, – медсестра обернулась назад, уставившись большими глазами на койки. – Мы же не можем им помочь, не можем, да?
– Можем и помогаем, но мы не боги, не боги, – задумчиво проговорил врач.
– Идем, тебе надо поспать. У тебя какая смена? Когда ты домой ездила?
¬– Я не ездила, – прошептала медсестра. – Как они поступили, так я и не уходила.
– Так не годится, я тебя утром сам домой отвезу, тебе никто не оплатит эти двухнедельные дежурства, понимаешь?
– Да причём тут деньги?! – в сердцах воскликнула медсестра, с мольбой посмотрев на врача. – Они же выживут, правда, выживут?
– Не все, –¬ ответил он, после долгого молчания. – Не все, и я бы не назвал это жизнью. Прости, не хочу тебе врать.
Медсестра уткнулась лицом в его плечо и затряслась от беззвучного плача. Он обнял её одной рукой и повел в комнату отдыха. Уложив её на кушетку, он сделал укол, шприц был заранее приготовлен и лежал на металлическом подносе на столе. Она быстро уснула, а он сидел рядом, следя за её сном, как она дергается под простынёй, как неприятно лязгают крепкие молодые зубы, а по лбу струится холодный пот. Он отер ей лоб, приоткрыл окно, чтобы свежий воздух заместил собой гнетущую атмосферу, и вышел.
Вернувшись к палатам, он проверил всех больных, оглушенных большими дозами обезболивающего, они мирно спали, неподвижно, ещё живые, но похожие на живых мертвецов.
4. Неужели пришло лето?
«Уже весна, весна! А может, может лето? Неужели уже настало лето?» – думала Варвара, глядя в окно из своего пылающего дома. Она видела, как по улицам гоняют на самокатах дети, весёлые, живые. Иногда детвора останавливалась на месте и подолгу смотрела в её сторону, некоторые указывали пальцем, смеялись, и не было в этом смехе ничего обидного, злого, просто детская игра, страх перед бабаем, который обязательно должен быть где-то рядом. Потом приходили их мамаши, расфуфыренные, в очень коротких шортах и обтягивающих футболках, как бы намекая, что они готовы завести ещё одного детеныша и прямо сейчас. Мамаши уводили детей, за что-то их ругая, дети сокрушенно поворачивали назад, изредка оглядываясь на Варвару, кто-то помахал ей рукой, толстенький белокурый мальчик, и Варвара заплакала. А перед её окном вновь вырос непроходимый лес многоэтажных домов, хмурых и безликих в своей одинаковости, и она просыпалась.
Подобные сны были редкостью, она им очень радовалась, устав находиться большую часть времени в вязкой черноте, в которой она начала разбирать кое-что. Она хорошо видела узкую дорожку, окруженную безмолвной пропастью. Один шаг, и полетишь неизвестно куда, Варвара даже пыталась так сделать, но дорожка всегда оказывалась у неё под ногами. Варвара пробовала спрыгнуть с неё много раз, но всё тщетно, пока она не поняла, что этой дорожкой управляет она сама. А лето действительно наступило, Она слышала это по запаху, который доносился с улицы, когда медсёстры проветривали палату, сладостные минуты, когда жизнь врывается в этот склеп с ещё живыми людьми, которых становилось всё меньше. Лечащий врач сильно удивлялся, что у Варвары сохранилось обоняние, она чувствовала запахи даже сквозь бинты, которыми обвязывали её лицо, чтобы мазь лучше работала, потом повязку снимали, оставляя жуткий запах мази и собственного тела, невыносимую вонь, от которой тошнило. Врач проводил с ней небольшие опыты, принося разные запахи, то кофе, то шоколад, перец, духи, жареную картошку, от которой у Варвары потом долго болел желудок, обрадованный запахом нормальной пищи.
Палата пустела, нет, никто не выздоравливал. Девушку рядом увезли первой, ночью, когда Варвара была в своем пылающем доме. Она видела в окно, как её уводят, необожженную, необмотанную бинтами и мазью, опутанную порванными нитями датчиков. Девушка уходила из города в черноту, Варвара не видела её лицо, только спину и ноги. На ней был белый балахон, который по мере приближения к черноте становился черным. Девушка сняла его, она была красивая, ещё совсем молодая, Варваре показалось, что она узнала её – это была хорошенькая стюардесса, которая своей улыбкой успокаивала орущих детей и их родителей, всегда улыбающаяся шатенка с темно-карими глазами. Она поманила Варвару за собой и вошла в черноту, скрывшись навсегда. Когда Варвара проснулась, койка была уже пуста, а утром, во время обхода, Варвара, не в силах ещё нормально разговаривать, она говорила очень тихо, еле шевеля тем, что раньше было губами, лёгкие и гортань были сильно обожжены, и каждое слово рождало за собой невыносимую муку. Она спросила врача о ней, с трудом выговорив слово «стюардесса». Врач очень удивился, он не мог поверить, чтобы Варвара, находясь в полубредовом состоянии все эти месяцы, смогла разглядеть в этой бедной девушке, потерявшей всё, кого-то определенного. Он потом долго расспрашивал медсестёр, кто и как мог проговориться, они и не отрицали, что часто называли больную стюардессой.
На следующий день Варвара попросила его рассказать о ней, показать ей фотографию этой бедной девушки. Он пришел вечером, открыв на планшете её профиль на facebook. Молодая, всего-то двадцать пять лет, красивая, со сказочным именем Каролина, девушка смотрела с фотографий, не стесняясь улыбаться, смеяться, было видно, что она любит и много смеется, точнее смеялась. Варвара узнала её, ¬ это была она, зовущая Варвару за собой в бесконечное ничто – она до сих пор слышала этот зов. После этого у Варвары три дня были дикие приступы боли, не помогали никакие обезболивающие, она кричала всё время, пока мозг не отключался, чтобы после пробуждения кричать опять, раздирая криком горло, надрывая лёгкие.
Через две недели ушёл другой человек, потом ещё один, ещё… Варвара всех их провожала в своем пылающем доме, не спрашивая никого, кто были эти люди. И к лету она осталась одна в палате. Лето, его приносила с собой в волосах добрая медсестра, с большими голубыми глазами на мягком круглом лице, смешной нос картошкой и коса русых волос, спрятанная под шапочкой, из-под которой выбивалась непослушная чёлка, падая на нос, заигрывая с её мелкими веснушками. Девушка всегда улыбалась Варваре, что-то рассказывала, простое, незатейливое. И Варвара улыбалась ей в ответ, сквозь бинты, улыбалась глазами, и медсестра видела это, заботливо, искренне переживая за неё. Варвара видела всё в её глазах: и затаенную боль, и переживания, и разлуку с любимым, и трудную бедную жизнь на одну зарплату, бесконечные дежурства, чтобы было на что есть, было чем платить за убогую комнату в вонючей хрущевке. Варвара могла днями обдумывать то, что тайком видела в её глазах, высмеивая себя за то, что думает, будто знает, видит человека насквозь. Смешно, просто смешно, так ей думалось, и всё чаще она вспоминала о сыне, дочери, которая ни разу не приходила, медсестра не смогла ей соврать. А Дима приходил, в первые недели каждый день, его не пускали, но он приходил, приносил нужные лекарства и даже бинты. Теперь он приходит реже, раз в неделю, так просила его Варвара, нашептав письмо для него медсестре. Дима приходил, в точности выполняя указания врача, бегая по городу в поисках нужных препаратов, и передавал матери письмо, небольшое, он никогда не любил писать, с трудом сдавая сочинения. Медсестра читала ей его письма, короткие, простые, но в которых он передавал ей всю жизнь, как растет внук Павлик, что Маринка вот-вот родит, как они все переживают. Медсестра бережно складывала эти письма на тумбочку так, чтобы Варвара могла их видеть, прижав листы банкой с мазью из темного стекла. Варвара смотрела на них, с трудом поворачивая голову, и мысленно перечитывала каждое и так тихо засыпала без дозы обезболивающего, которое врач ей всё равно вводил в капельницу, чтобы она не проснулась среди ночи от дикой боли.
Осенью её перевели в отдельную палату из реанимационного отделения. Здесь было ужасно тихо, не сопел и не хлюпал рядом ИВЛ, не пищали десятки датчиков, пластиковыми и резиновыми лианами обвивавшие мониторы. Большая кровать с водяным матрасом, напротив телевизионная панель, куча каких-то пультов, вделанных в панели слева и справа, удобно ложащиеся под руку, всё новое, чистое, кроме неё. Унижение, неспособность делать самое простое, то, что не хочется никому демонстрировать, и пускай те, кто видели это, убирали за ней, люди привычные, это их работа, но от этого не легче. Состояние Варвары улучшалось, ей повезло, как говорил лечащий врач, смотря на неё усталым строгим взглядом черных глаз, а она смотрела на него, своего ровесника, но уже седого, насквозь прокуренного сигаретами и болью пациентов. Он никогда не подавал вида, всегда строгий, без эмоций на лице, но Варвара видела, как всё болит внутри него, как кричат его глаза, когда он вместе с медсестрой осторожно ворочали её тело, осматривали живую ещё пока ногу, почти полностью лишенную мышц, а она орала от боли, ей было стыдно, она пыталась сдерживаться, терпеть, пока он не приказал ей больше никогда так не делать.
И да, ей повезло, удивительно и ужасно одновременно. Она всё ещё была жива, её лечили, и лечение уже давно вышло за рамки всех страховок, Варвара боялась спрашивать, откуда Дима берёт деньги, пару раз напомнив ему, что у него есть генеральные доверенности на всё её имущество, она сделала их два года назад, на всякий случай. Дима писал, чтобы она не думала об этом, а лечилась, он хотел придти к ней, но она не пускала, хотя к ней уже могли пускать посетителей, ненадолго, на полчаса, не больше. Лечащий врач подробно рассказывал ей обо всем, что с ней делали, верно определив, что ей лучше говорить всё, как есть.
С части спины, ягодиц у нее вырезали куски кожи, растянули их на тонкие сеточки, наложили на пораженные участки тела, старая технологи, надежная и простая. Заживало медленно, организму не
