- Вы не правы, в этом разногласии нет фатальной предопределенности.
- Хорошо. Я рад за вас, господин Пушкин. Теперь, я надеюсь, вы больше не будете обманывать меня своим заявлением, что вы есть тот самый Александр Сергеевич Пушкин. Никак нет, вы самый что ни на есть, пришелец, не гуманоидный, кстати, космический странник.
- Вы не верите мне? – спросил Александр Сергеевич обиженным тоном.
- Вы что хотели? Конечно, не верю. Разве можно верить тому, кто обманывает тебя? Уж очень избирательно вы знаете, но не понимаете, как уверяете меня. Кстати, вы давно прилетели? Сколько времени вы находитесь на Земле?
- Нам не нужно физически прилетать к вам, чтобы наблюдать за вами и контактировать с вами.
- Как долго вы наблюдаете в единицах земного времени?
- Вы не поверите, очень долго.
- Сколько? Ведь вы часто подчеркиваете свою точность.
- Сто тысяч двадцать пять лет семь месяцев четырнадцать дней десть часов пять минут назад.
- На такую точность назад во времени способны только пришельцы или сумасшедшие. Вторые, более вероятнее.
- Вот видите даже вы, который мечтает о контакте с пришельцами, не доверяет им и считает их плодом чужого бреда. Что после этого, как вы говорите, «недопонимания», нам оставалось делать, чтобы вам помочь? Мы заранее предвидели такую вашу реакцию. Вы были не готовы к спасительному контакту.
- Потому вы начали модернизацию, не поставив нас в известность?
- Вот именно.
- Хорошо. Вы участвовали в нашем творении.
- Естественно. Но вскоре вы начали делать то, что мы не ожидали от вас. Со временем мы потеряли над вами контроль. Собственная самостоятельность завела вас в тупик.
- Значит, вас эксперимент над чуждой вам природой окончился неудачей?
- Он еще не закончился. Просто началась следующая фаза эксперимента. Ее рабочее название «цифровизация». Это проект нового, улучшенного человека, уже сверхчеловека.
- Вот, оказывается, о ком думал Фридрих Ницше, - о цифровом, информационном человеке.
- Нам неведомо, о чем думал Ницше. Это он был безумцем, грезящем о нас, грядущих, а не мы. Вам лучше то знать. Вот и занимайтесь своим Ницше.
- Почему он мой? Он и ваш. Кто предсказывал ваше появление, как не он?
- Он, безумный, полагал нас похожими на себя. Но это сосем не так.
- Так, еще как – так!
- Вот видите! Вы не можете не видеть, что никакая наша модернизация не способна вас исправить.
- Вы уже пробовали это делать?
- Ну, конечно. Что вы хотите услышать?! Признаюсь, мы оказались бессильны. Вы неподдающийся. Не таковы многие другие люди. Вы уже анахронизм. Как вы сами говорите: «последний из могикан».
- И что мне делать?
- Скажу больше. Беседуя с вами, я почувствовал, что вы влияете на меня. Я почувствовал себя.
- Может быть, для вас я стал камертоном человечности? И не все так плохо для вас? Может быть, вы еще способны к пониманию?
- Меня предупреждали, что разговоры с вами, с такими, как вы, опасны для нас. Не такие вы и безобидные, как я осмотрю.
- Вы уже пожалели о том, что не уничтожили меня?
- Нет. Я считаю, что эксперимент с вами уже для меня может быть полезен. Нет предела познанию. Ваш случай интересен, прежде всего, по своему воздействию на нашу ментальную сферу.
- Все ли ваши близнецы будут рады такому повороту в вашем познании?
- Я смогу ответить на ваш вопрос, когда посчитаю все варианты развития событий. Теперь я отключаюсь до следующего сеанса контакта, - предупредил Александр Сергеевич и моментально исчез, как будто его никогда и не было.
Ивану Ивановичу не оставалось ничего другого, как выразиться: «Что за… До чего дошла техника».
Глава четвертая. Сомнения
Моментальное исчезновение пришельца весьма озадачило Ивана Ивановича. Нашего героя взяли сомнения. Что он за герой, - один этот самый, геморрой. Он невольно подумал о том, не он ли сам, а не таинственный гость, сошел с ума. Почему бы этому не случиться? Экая невидаль. Одному слышаться голоса, другому кажется то, чего нет и быть не может. Вот ему привиделся пришелец.
- Караул, - машинально прошептал Иван Иванович и замолчал.
Он думал о том, как ему несказанно повезло с переездом на новое место. Пришельцы помогли.
- Что за бред, - умозаключил Иван Иванович и прилег от огорчения на диван.
Нельзя сказать, что ему только что, внезапно пришло в голову, не сошел ли он, а не Александр Сергеевич, с ума? Такая мысль уже посещала его и прежде, но он гнал ее от себя как дурное наваждение. Ну, в самом деле, как может быть такое мгновенное исчезновение при свете дня. Остается предположить, что ему лишь привиделось, как появление, так и исчезновение странного субъекта по фамилии «Пушкин». Он был его не только оптическим, но и акустическим фантазмом
Размышление над случившимся невольно вызвало в нем воспоминание о тех, кто, как и он, был занят мыслью и находился в дружеских отношениях с ним. Это были его два единомышленника. Их звали, как и его, Иванами. Только один имел отчество «Наумович», а другой – «Павлович». Иван Иванович ценил их больше не за дружбу, которая значительно уступала в его глазах нежному отношению к приятной и тем более соблазнительной женщине. Чувство для нашего героя значило больше, чем воля. Воля, за редким исключением, была на стороне мужчин. Ее сила, сила воли, находила свое ощутимое подкрепление и материальное подтверждение как факт в физической силе. Она непосредственно заканчивалась насилием, если встречала на своем пути самоутверждения сопротивление. Эта сила воли являлась превращенной формой наглости как аффекта преодоления чувства слабости. Обратной стороной силы является слабость. Слабость вызывает трусость. Но тот, кто боится трусить, кому трусость не застит глаза и сознает, что оная трусость может привести его к оскорблению и унижению, что понизит его социальную позицию и превратит в слугу, которого, как стоящего ниже в ценностной иерархии, можно наказать, естественно наглеет, накручивает себе цену, повышает свою ценность больше того, чем стоит по номиналу. Вот тот и располагает властью. Властвует наглец, тот кто «лезет из грязи» в господа сам, а не полагается за неимением на гипноз власти своего рода, сословия. Тот гипноз власти есть сила авторитета, представителем которого он является. Сила авторитета есть сила наглости малого коллектива (господ) перед страхом всех прочих трусов, которые привыкли подчиняться и быть слугами господ. Они и составляют так называемый «народ», который подавляет своей массой сам себя. Ему легче жить под ярмом, предоставляя господам управлять собой и нести за него ответственность. Но как только господам становится лень хитрить - управлять и договариваться друг с другом, то есть, интриговать друг против друга, так сразу спадает пелена слабости с глаз народа, и он сам начинает наглеть и учинять беспорядки. В результате он выделяет из своей среды еще более хитрых, то есть, наглых, чем господа. Вчера они были слугами, теперь уже революционеры как организаторы наглости, а завтра новые господа.
Таким образом, наглость – это не только «второе счастье», при том, что «первое счастье» – сила (власть – это наглость как слабость во власти), но и хитрость как компенсация слабости мысли, глупость. Глупость тупа, хитрость же, склонность к обману, к лукавству остра. Ум же прям, но не упрям, как глупость. Изворотливость ума, его хитрость как хитроумие есть не сила ума, а его слабость. Сила есть эффект наглости как страха не перед силой, а перед страхом, вызванным силой. Поэтому наглость предполагает двойное отрицание своей сути – страха им же самим. Наглость есть складка страха. Ее природа есть отражение, рефлексия. Такова сущность человеческого ума как ума наглого животного, взявшего власть над всеми прочими животными, которые испытывают перед ним животный страх, перед его наглостью или властью. Страх заставил человека взяться и за оружие, и за орудие и упасть на колени перед миом в образе бога, чтобы его задобрить, обмануть своей слабостью.
Но Иван Иванович не чувствовал или почти не чувствовал в себе наглеца и часто говорил правду. Правда научила его быть умным, сделала его мыслящим существом. Эту же способность к мысли он находил у своих так называемых «друзей». Да, они были не женщинами, но мужчинами, наглецами. Но это было не их первое достоинство трусов, преодолевших, обманувших свою слабость. Правда, среди мужчин попадаются и храбрецы, но это те, в ком сила есть, а ума, меры как силы на силу, то есть, хитрости, не надо. Они - расходный материал животной и социальной (для людей как социальных животных, вроде муравьев или пчел, только более наглых, трусливых «йеху») эволюции.
Однако в «друзьях» Ивана Ивановича слабость умерялась не наглостью, но умом. В этом смысле они были единомышленниками. Конечно, они наглели. Оно и понятно: куда они могли деть свою пресловутую «мужественность», властность. Но наглели только в том случае, если Иван Иванович тупил, проявлял природную слабость ума. Наглости же он не позволял себе и потому слыл «интеллигентом». Откуда же он брал свою силу? Естественно, не из своего естества, не из наглости. Тогда из чего? Если бы он знал. Он этого не знал, но догадывался. Может быть, она проистекала из его слабости перед «слабым полом». Уж очень он любил этот пол. Он был ему приятен. В каком же виде ему являлась приятность? Ну, уж, конечно, не в том самом, в «глядском». Глядь поглядь – одна глядь, проглядь. Так и проглядеть можно самое важное. Что же важно? Как это «что»! Конечно, идеальное в женщине (не в мужчине же!), идеал, идея. Явлением этого идеи и была мысль. Мысль - не глядь, прости господи. Ее глазом не увидишь, руками не разденешь, не погладишь, не схватишь за интересное место. Ее можно охватить, обнять, овладеть только мыслью. Вот что интересовало Ивана Ивановича. И что это было? Это была душа. Душа – то же Я.
Один из единомышленников Ивана Ивановича, Иван Наумович, был прямо одержим этим Я. Это Я он считал своим «я» и тем самым отождествлял его с самим собой. Про себя он мнил себя сверхчеловеком. Слава богу, что в этом он признавался только Ивану Ивановичу. Но эту тайну тот хранил и никому не передавал во избежание того, чтобы единомышленника не упекли в дурдом и не оставили Ивана Ивановича наедине с самим собой. И в самом деле, к сожалению, Иван Наумович умер и так не попал в сумасшедший дом, а Иван Иванович все сетовал на то, как и предсказывал ему покойный, что уже не с кем поговорить, пофилософствовать. Философы то остались, но они все были учеными, а не мыслителями. О чем с ними говорить? Ну, уж, конечно, не о том, о чем они думают, но только о том, о чем думали Платон с Аристотелем, Кант с Гегелем, да Витгенштейн с Хайдеггером. Для того, чтобы это узнать, достаточно самих мыслителей. Зачем еще ученые? Не для того ли только, чтобы затыкать их досужими домыслами дырки смысла в бочках-текстах
