УЗОРЫ ЖИЗНИ Лирико-эпическая повесть.

ноги, с опаской приостанавливаясь над каждой выщерблиной…
Тонкая берёзка верхушкой кроны наконец-то вырвавшись из тесноты двора в небо, клонится в стороны, игриво поблёскивая серебристым отливом тыльной стороны листочков... А он, уставший, иногда присаживается и, опершись на костыль, опять смотрит лишь под ноги... Тихие писки птах, гортанное карканье галок, зазывное воркованье голубя, озорные голоса ребятишек, долетающие из соседнего двора, беззлобное тявканье дворняжки, в очередной раз погнавшейся за проезжающей машиной, - всё это сплетение живых звуков, как причудливое, неповторяемое каприччо двора... Но слышит ли эту музыку он, снова сосредоточенный только на очередном своём шаге?..
 
И зеленое облако каштана, и нежно-золотистые ветви ивы, и березка с молодыми листками, и незатейливые звуки двора - во всём слышен лейтмотив: жить, жить! Ах, если бы кто-то мог ответить: ну почему в гены всего живого заложено такое долговечно-цепкое стремление к продолжению жизни и кому это нужно? Но увы. Не дано нам услышать ответа на этот вопрос, а значит…
А значит и следующей весной всеми переливами малахита засветятся каштаны, крона березки еще выше поднимется к облакам, удлинятся гирлянды ивы, а кто-то так же, как и он, будет с надеждой единоборствовать с постигшим недугом, чтобы…  
Чтобы просто жить».
 
«Ясный морозный день. Едем вдоль сельской улицы. За окном, по обочинам - еще не истоптанный снег, изукрашенные инеем деревья, а над ними - небо без единого облачка, к которому тянутся дымки из труб мелькающих домиков. Благостная сельская тишь...
Но в конце улицы подъехали к обрывчику, - дальше до дачи надо идти. Вышли из машины, - муж, я, дочка, сын, внучки и наш карликовый пинчер Вилька, радостно скатившийся с заднего сиденья - и сейчас спустимся мы в лог и по еще нетронутому слепящему снегу пройдём метров триста к нашему дачному домику.
 
Ну, вот и он… И стоит среди сугробов залитый солнцем, словно этим самым сиянием приглашая к себе. Но во мне от этого его радушного приглашения вспыхивает чувство неловкости, - ведь сейчас откроем дверь, возьмем из подвала всё, что нужно и снова уйдем... от него, беззащитного, одинокого. И уже сын набрасывает на плечи рюкзак, дочка обвязывает сумки бечевкой, и мы, с радостно носящимся кругами Вилькой, спускаемся в лог меж берёз, которые тоже пронизаны солнцем. Снег проваливается, не отпускает ноги, Машка и Дашка с восторгом съезжают с горки на попках, снова взбираются: «Еще хотим, еще!». Но опять ступаем по заснеженной тропке, кличем куда-то запропастившегося Вильку, внучки кувыркаются в снегу, хохочут, визжат, а во мне…
Как же отрадно, что для них и это солнце, и сияющий снег – естественная радость, в которую еще не вселилось будоражащее мою душу осознание навсегда ускользающей ценности этих минут!»
 
Мгновенья улетают мотыльками, -
лишь крыльев взмах,
и скрылись вдалеке.
Их не вернуть...
Но всё же робко верю:
когда-нибудь
под тусклым светом
уставшей памяти моей,
они проявятся задорным
детским смехом,
и зябкой белизной берёз,
и этим дивным блеском
подтаявшего снега,
который раннею весной
стечёт по логу
в незамерзающий ручей.
 
Из дневника в семнадцать лет: «Утоляю жажду «росинками дней», - хвойным ароматом леса после дождя, еще не опавшими каплями на листьях березы, золотистым отблеском луны на кронах деревьев, поскрипыванием кузнечика... И все это зыбко, мимолетно, но глубоко, - то, что и освящает жизнь».Так почему же так рано начала уходить в поиски иного, творимого мечтами мира? Ведь эта отстранённость от реальности сразу подбрасывала коварные вопросы: зачем живу, для чего? И загасить их было невозможно, - сколько раз пыталась! - а те самые «росинки дней», которыми любовалась в далёкой юности, спасают и теперь.
 
«(Она моет посуду.) Что-то с утра грустновато. Может, попробовать радость схватить за хвост и не отпускать? Правда, для этого вначале надо её увидеть или услышать, а уж потом… (Эта керамическая тарелка всегда норовит выскользнуть из её из рук!) Ау, радость, где ты? Отзовись, явись пред мои очи! (И ложки сегодня в руках что-то громко тренькают!). Нет, не отзывается, не является моя чуточная радость. Ну чем вызвать её, в чем найти? (Вытерла руки, налила в чашечку кофе, добавила коньяка, поставила на блюдечко.) Пойду в зал, сяду в своё любимое кресло, поставлю любимый диск и буду вспоминать что-либо радостное. (Села в кресло, взглянула на противоположную стену с пейзажем осени.) Талантливым художником был Юрий. Жаль, что спился, помер. (Ложка тренькнула о край чашки.) Да успокойся, рука, угомонись, ведь то было уже шесть лет назад. (Отпила несколько глотков, опустила блюдечко на колени.) Нет, что-то не получается с радостью…
 
(Теперь стоит на балконе, смотрит на ветки ивы, которые полощет еще холодный ветер.) Серая, неуютная пора. А ведь совсем недавно какой пёстро-оранжевый ковер был раскинут под балконом! (Над оголёнными, распростертыми ветвями деревьев пролетела галка.) А скоро и снег выпадет и для птах настанет пора сурового выживания. (Вспорхнули голуба с крышки люка, на который соседка-старушка выносит им завтраки.) И для голубей – тоже. Особенно вон для того, хромого. Помню, как прилетал такой же на подоконник, как кормила его всё лето, а к осени кормушка понравилась более сильному сородичу, и он стал каждый раз скапывать вниз моего подопечного, пока совсем не отвадил. (Голуби вспорхнули, резвой стайкой покружились над крышей соседнего дома и скрипичными ключами повисли на телевизионном кабеле, протянутом меж домами.)
Да, неважно у неё сегодня с радостью.
 
(Вернулась на кухню, открыла холодильник.) Итак, что сварить на первое? Вчера щи были, значит, сегодня надо суп... но из чего? (Присела на диванчик.) Просто из картошки или гороховый? А, впрочем, сварю-ка грибной... из опят, которые осенью собирали. Ах, на какие опята тогда набрели! Только-только повыскакивали на поваленном дереве и такие веселенькие стояли! Конечно, жалко их было срезать, но... (Снова вышла на балкон, из укрытой корзины достала баночку опят, возвратилась на кухню.) И все же здорово было тогда бродить по осеннему лесу, выискивать грибные стайки, любоваться яркостью красок, вдыхать пахучий аромат леса… (Взболтнула баночку тех самых опят, полюбовалась ими.) Ну вот, вместе с грибками и пролетело маленькое облако радости. Но быстро, - не успела «схватить за хвост», - размылось, растаяло…
 
(Достала из холодильника подложку, обернутую прозрачной плёнкой.) Ну надо же, в магазинах – бройлеры, окорочка незамороженные. А в недавнем советском прошлом получить на работе раз в месяц синего цыплёнка, банку майонеза, двести грамм масла было радостью (Улыбнулась), которую теперь ищу. (Положила в гусятницу окорочка, плеснула на них несколько ложек домашнего вина, посолила, сбрызнула соевым уксусом.) Жаль, что мама только три года и пожила при магазинных полках, которые стали наполняться продуктами. И когда это было? Ну да, в начале девяностых. Но цены! Далеко не всё можно было купить. (Сунула в запальник духовки спичку, поставила туда гусятницу.) Да-а, а теперь денег хватает не только на окорочка, но и на что-либо вкусненькое… хотя и в чЁсточку, как мама говорила, но вполне хватает. (От духовки потянуло теплом, запахло грибным супом, за окном замелькали снежинки.) Ой, снег закружил! Может, к вечеру прикроет голую землю? (Подошла к окну, приоткрыла форточку. Вместе со струйкой воздуха впорхнули снежини, опустились на ладонь.) Какие лохматые да прохладные. Чудо и прелесть! (Снежинки стали быстро таять.) Жаль, что слишком хрупки… а, впрочем, как и всё прекрасное. Но всё равно, с ними и еще одна радость улыбнулась.
 
А потом был у неё день с рутинными, но столь необходимыми делами, - прибрать в квартире, сходить в магазин, навестить прихворнувшего брата, по просьбе одинокой подслеповатой соседки съездить в Универмаг и купить ей теплое одеяло. Да мало ли их было, дел и делишек, каждодневно и неотвязно выныривающих из «углов» с ухмылкой: «А вот и я!». И нельзя было от них отмахнуться, а терпеливо ублажаять. И надо было мириться с ними, не уповая, что подарят те самые минуты радости, которых так не хватает. Но всё же, когда брат благодарил за гостинцы, а соседка – за новое одеяло, и даже когда подсыпала пшено в кормушку для синичек и те с тихим писком вспархивали, то витала, витала над ней легкая тень радости! Да и когда в наползающих сумерках шла по только что «омытому» выпавшим снегом скверу, то искорки радости долетели и от припорошенных деревьев, и от вскриков озорно катающихся на ледяной горке детишек, и даже от ветки березы, едва покачивающейся на фоне предзакатного розового неба, - ведь в её, чуть заметных почках, таилась та самая чудо-радость, которая выпорхнет грядущей весной».
 
Я ворвусь в метели, чтобы с ветром петь.
И в весну-чудесницу, чтобы молодеть.
Я шагну и в лето, чтоб ручьём звенеть,              
в осень, чтоб калиной над рекой висеть...
Но скажи мне, Мудрый, как в себя войти,
чтобы не метаться, не искать пути
в те края зазывные – омут голубой, -
чтоб душе усталой отыскать покой.
 
В детстве музыку я слушала только из репродуктора, по которому кроме советских песен часто передавали концерты классической музыки и, наверное, этого было достаточно, чтобы навсегда осталась она неким волшебным лекарством, - омовением души после рутины дней.     
 
«Пел Дмитрий Хворостовский: «О, если б смог выразить в звуке всю силу страданий моих…» Да, именно в такие минуты до отчаяния не хочу в неведомое, - Вечное, Единство, Всеобъемлющее, Атман, Целое... А вдруг не увижу там, в Вечном, вот таких лиц, тоже открытых звучанию музыки?
А вдруг не смогу там, в Единстве, почувствовать под ладонью тепла свернувшегося на моих коленях кота? А вдруг не будет во Всеобъемлющем мгновений, когда с души спадают защитные покровы и она каждой фиброй впитывает то, что вижу, слышу?
Как же без подобных мгновений - Там?
А потом напротив стылых, наступающих девятиэтажек были почти деревенские улочки с доверчиво притаившимися домиками, меркнущая желтизна закатного неба, проявляющиеся огни фонарей, густеющая синева внове выпавшего снега, его кроткое урчание под ногами…
«О, если б смог