браки, когда две женщины и один мужчина, а могло быть и наоборот. Это даже поощрялось.
– Ха-ха, знала бы моя мать, чем и с кем я занимаюсь, убила бы на месте, – Ольга состроила такую гневную физиономию, что Оксана залилась громким смехом.
– Ты будто бы мою бабушку воскресила! – хохотала она. – У нее было такое же лицо, когда она застала меня на даче с парнем, а мы просто целовались. Вот вспомнила и поняла, что если бы не моя бабушка, то я бы, наверное, отдалась ему. А так, может быть, и вся жизнь была бы другой. Все время об этом думаю, у меня же нет профессии. Есть диплом, что-то там по экономике, а профессии нет. Я после университета только и делала, что рожала.
– А я только и делала, что училась. Не знаю, что хуже.
– Все плохо, любые крайности плохи. Я вот думаю, что буду делать, когда дети вырастут, а внуков еще не будет. Не знаю, разведусь, наверное, а, может, и нет. Я бы прямо сейчас развелась, но дети, дом, и работать совсем неохота. Я же понимаю, что никому не нужна. А ты хочешь детей?
– Хочу, мы запланировали одного с Вовкой, но пока не получается. Быстро только у молодых, раз и готово.
– Это точно, у меня так и было, а потом успевай только рожай и стирай. Когда первый была у мужа же крыша поехала, а еще его мамаша. Так я каждую ночь пеленки стирала, все боялись подгузников. А я, как овца бессловесная, все выполняла. А ведь сама думала, что так и надо. На семинары ходила, как правильно грудью кормить. Как вспомню, так смех разбирает, какая же это все глупость!
– Это бизнес, причем, неплохой. Вовка мне даже предлагал бросать работу и устраиваться инструктором по ГВ. Шутки шутками, а грудью ты кормить больше не сможешь, придется антибиотики пить.
– Ну и ладно, будет чем от мужа отмахаться. Он такой знаток, лучше любого инструктора все знает, что да как. А я сама знаю, что молоко пустое уже, по вкусу чувствую. Представляешь, приходилось от мужа банки со смесью прятать!
Она замолчала, устало взглянув на дверь. Ольга села, взяла ее за руки.
– У каждого своя жизнь, свои трудности, свои проблемы, несчастья. Но должно быть и счастье, настоящее, пускай и недолгое, но должно быть. У тебя красивые дети, и ты их очень любишь, я же вижу, как светишься, ну, не ври! – Ольга заставила Оксану улыбнуться в ответ. – Знаешь, как тяжело бывает объяснять женщинам, почему они потеряли детей, снова… некоторые в пятый, шестой раз… тяжело, смотришь на них, хорошие, умные, красивые и не очень, а не могут иметь детей. А привозят какую-нибудь дурочку с очередным неудачным абортом на чистку, такое зло разбирает. У нее все легко, раз и забеременела, а никого не хочет. Взяла бы и пересадила что надо, поменяла бы местами, и все были бы рады… нельзя, да и невозможно. Иногда думаю об этом, рассуждаю, а Вовка меня нацисткой называет. И он прав, прав, но есть же и другая правда, так хочется что-нибудь изменить, а каждый день видишь перед собой лишь сломанные судьбы. Ко мне же нормальные не попадают, редко, когда удается ребенка спасти. Ну, ты чего плачешь?
Оксана обняла ее, прижимаясь мокрой щекой к ее щеке.
– Просто плачу, о тебе… Мои проблемы просто ерунда, как ты справляешься? – зашептала Оксана.
– О, не скажи! – улыбнулась Ольга. – Я бы от твоей жизни повесилась бы! Jedem das seine, со школы помню эту фразу.
– Да-да, я тоже ее помню. Она была на воротах концлагеря! – Оксана крепче прижала Ольгу к себе.
– А поплакаться кому-нибудь неплохо, а то с Вовкой нельзя, я же должна быть железной, – грустно улыбнулась Ольга.
– Какая ты глупая, – прошептала Оксана, целуя крупные слезы, сплошным потоком лившиеся из глаз Ольги.
– Мы так не соберемся никогда, – прошептала Ольга, тихо улыбаясь, не контролируя свои чувства, то плача, то смеясь над собой, над Оксаной, рыдавшей с ней за компанию.
Ольга не смогла уснуть, до двух ночи читая книгу. Вова еще не вернулся с работы, коротко отписавшись, что у него была операция, перестрелка, все, как обычно. А она переживала, также привычно отшутившись в ответ, что ему нечего боятся ранения в голову, мозг задет не будет. Рядом лежал телефон, раз в десять минут загоравшийся от входящего сообщения. Это писала Оксана, Ольга даже не старалась скрыть их переписку, Вова никогда не проверял ее телефон. Оксана ерничала, что муж решил ее осчастливить вечером, и ей даже понравилось. Шутка за шуткой, и тревога Ольги передалась Оксане. Обе женщины ждали и волновались.
Вова устало вошел, неудачно хлопнув дверью. Ольга вышла из комнаты в его футболке.
– Я тебя разбудил, прости, – вздохнул он.
– Нет, я тебя ждала, – честно ответила Ольга, бледная, с неприкрытой тревогой на лице.
– Ты чего? – удивился он.
– Да так, переживала за тебя, – ответила она и прижалась. – Ты голодный?
– Нет, хочу спать.
– Идем. У тебя все хорошо? – она тревожно ощупала пластыри на его лице. – Ты не ранен?
– Я нет, – ответил Вова и добавил еле слышно. – А вот двух человек убил... и мне их не жаль.
Ольга услышала, но не стала ничего говорить. Она отвела его в ванную, заставила снять всю одежду и тщательно вымыть руки. Он повиновался ей, садясь за стол на кухне, с каждой ложкой чувствуя прилив аппетита. Он съел все, что она приготовила, не понимая, почему она сидит рядом, держа его за левую руку, и еле слышно всхлипывает, вскакивая каждый раз, когда надо было поменять тарелку или налить чай. Внезапно она убежала в комнату.
– Ты куда? – удивился он.
– Да так, забыла кое-что! – крикнула она в ответ, торопливо набирая сообщение Оксане. Ольге показалось, что она услышала, как на другом конце Москвы она облегченно вздохнула, отправив короткое: «Слава богу!». Ольга вернулась на кухню и обняла его сзади, громко заревев.
– Оля, Оленька, что случилось? – Вова испугался, посадил к себе на колени, она прижалась к нему, вздрагивая от рыдания.
– Да ничего! Все твоя работа, каждый день, как на войне жду, что не вернешься! – закричала Ольга, выпуская из себя затаенную боль, испугалась ее и затараторила.
– Прости, прости меня! Я больше не буду, Володя, прости!
– Понятно, – вздохнул он и встал, держа Олю на руках, – пойдем спать. Оля, Оленька, не плачь, пожалуйста, не надо. Все же хорошо, меня никакая пуля не возьмет, ты же рядом.
Оля вцепилась ногтями в его плечи и громко, страшно, словно видя смерть, заревела, сильно мотая головой, когда он пытался поцеловать ее, успокоить. Вова положил ее на кровать и лег рядом. Она вцепилась в него и почти моментально уснула, не разжимая крепких пальцев, уткнувшись лицом в грудь. Телефон задрожал от входящего сообщения, Вова дотянулся и отключил экран, не посмотрев в него. Он доверял ей, зная, что если она опять ему изменит с кем-нибудь из больницы, то сама первая расскажет, начнет собирать вещи, чтобы уйти.
22
Германия, пригород Мюнхена
Они вернулись в другой город. Здания, улицы, река – все осталось прежним, бесстрастным, привыкшим к безумствам людей, к их жестокости по отношению друг к другу, к себе. Город жил своей простой размеренной жизнью, странным образом вернувшейся в прежнее русло. Люди не боялись выходить на улицы, не сторонились друг друга, улыбались грустными улыбками, встречая знакомых и незнакомых, интересовались жизнью другого, умеренно, без долгих ненужных расспросов, снова смеялись дети, играя на площадках, украшенных живыми цветами в подвесных горшках на сварных рамах, издали напоминавших жирафа, бегемота или слона. Дети бегали по улицам, врезаясь в прохожих, по-доброму ворчавших на них, не замечая, или стараясь не замечать того, что дети не видят цвета кожи, не так остро чувствуют подлую разницу между ними. Да, кто-то ворчал, негромко возмущался, что их дети, белые, играют с турками или африканцами, отдельно доставалось азиатам, которых по-простому называли китайцами, их голоса становились тише, не находя поддержки. Еще не до конца выветрился чад от факелов, огонь еще тлел в душах многих, слабый, под натиском страх перед властью, как его перекрыл, замуровал на дне бездонного колодца ужас, исказивший жизнь так сильно, что прошлые проблемы и тревоги казались смешными, нелепыми.
Андре увидел это в людях, гуляя по знакомым улицам с Аней в день приезда домой. Аня первая увидела перемены в лицах, во взглядах, находя и искренность, и лицемерие, желание не выделяться, но она не увидела равнодушия, скрытого под маской добропорядочности, так свойственного жителям ее города. Аня все сравнивала их с русскими, идеализируя, считая русских более честными в своей мрачности и не улыбчивости. Андре не разубеждал ее, пусть она верит, видит хорошее, а он не видел этого. Сквозь маски ужаса, заставившего натянуть маску добра и сострадания, порой искреннего, он видел в людях загнанного зверя, не всегда хищника, большинство было скотом, способным волной злости и страха растоптать, уничтожить, испугаться и начать топтать в страхе друг друга
Они стояли у пепелища, смотря на сохранившийся остов костела, черный, как скелет древнего чудовища, пустыми глазницами окон смотревшего на людей. Аня плакала и не хотела уходить. Андре не давил на нее, слабо ощущая внутри себя жалость, переживание чужой боли. Многие, кто приходил сюда, плакали, ставили свечи вокруг забора, приносили цветы в горшках. Дорога не была закрыта, но машины старались не ездить вокруг бывшего костела. Еще находясь в Москве, Аня изучила все публикации, особенно Амалии, переживая, но не так, как вернувшись домой. На расстоянии все казалось иным, не таким ужасным, а когда она увидела это черное чудовище, тогда ее прорвало. Она прижималась к Андре, не в силах смотреть туда, где заживо сгорели столько людей, которых она никогда не знала и, возможно, они бы ей и не понравились.
Позже их нашла Амалия, в кафе, где Андре отпаивал Аню чаем с каплей бальзама. На Амалию было страшно смотреть, она сильно похудела, сама похожая на смерть, с тлеющими углями страха, ярости и мольбы в глазах. Ее яркие зеленые глаза потускнели, став серыми, тонкие белые губы искусаны в кровь, собранная, в отглаженном костюме с четкими острыми стрелками на брюках, державшаяся на последнем дыхании. Андре сразу увидел это и, ни слова не говоря, заставил ее выпить два шота шнапса. Аня бросилась обнимать ее, целовать, И Амалия освободилась, будто бы сбросила ржавые кандалы. Андре не смотрел на них, запивая горечь внутри шнапсом. Аня умела успокоить, понять и принять в себя чужую боль, не зная всех подробностей о Тоби. Ни Андре, ни Амалия не говорили ей, зная, как остро она станет реагировать. И Аня все поняла без слов, по глазам Амалии, не укоряя ни ее, ни отца, никого, становясь старше своей подруги в этот момент, находя нужные слова, незатертые в психологических методичках.
– Как здорово, что вы приехали, – с чувством сказала Амалия, сжав ладонь Андре.
¬– Да, – только и смог ответит он, в сердце больно закололо, и новая порция шнапса чуть загасила эту боль. Аня с тревогой смотрела на стремительно пустевшую бутылку, но молчала, доверяя. Андре и сам понял, когда хватит, остатки допила Амалия под свиной шницель, она заставила себя поесть за многие дни, с каждым куском жареного мяса вспоминая вкус жизни.
Первые дни после отпуска Андре разбирался с бумагами, запираясь на весь день с Мышкой, работа участка не требовала постоянного контроля, а вот отчетность не ждала. Тоби сделали вторую
