Анамнезис1

тлело отчаянное ожидание. Меня интересовали подробности, однако по правилам игры никто не должен был задавать вопросов напрямую. Но я заметил у Даны слезы и сначала решил, что вызваны они ветром и дождем, однако, услышав откровенный всхлип, схватил ее и потащил за собой – ловить такси.
-Отстань,- отбивалась она, правда, как-то нехотя, без задора, который мне всегда так нравился в ней. Я назвал водителю адрес, а дома заставил Дану залезть под горячий душ и выпить коньяку. Тогда уж она расплакалась навзрыд и все же наотрез отказалась говорить. Пришлось оставить упрямицу в кабинете: приставать к ней с утешениями небезопасное занятие, а разозлить ее к ночи было бы для меня катастрофой.
    Прислушиваясь в ожидании, когда она успокоится, я мучился вопросом – как встретил ее, да еще в столь противоестественном для себя месте, ведь почему-то я пошел туда… По-другому не могло случиться, и эта уверенность, засевшая прочно, удивляла меня: при всех моих стараниях не находилось даже малой щели,– стена оказывалась монолитной. Мысленно вновь и вновь, будто повторяя музыкальную фразу, я проходил этот путь и нырял в незнакомый переулок, шел мимо псевдо-оборванцев и останавливался перед сидящей Даной. И как в музыке время изменяло свойства, теряя однонаправленность, становясь обратимым и приобретая неоднородность: расширение, пульсацию, сжатие – в такт сердечных толчков. Раскручивая назад спираль, точно кадры кинопленки, я останавливался в разных точках и прислушивался к плотной полифонии памяти. Но было совершенно непонятно, что толкнуло меня войти в арку, повернуть и идти меж ящиков, мусорных баков и ларьков. Обычно я из брезгливости избегаю всяческих задворков. Да и как я узнал Дану с первого взгляда? Она сидела в странной позе, совершенно ей не присущей, закутанная по самые глаза: озябшие пальцы придерживали края ворота,– но они принадлежали ей одной и никому больше. В памяти всплывали неестественные лица и особо – девица с узкими губами и полупрозрачной кожей лица. Что-то было в ней: на тонких висках этого существа беззащитно пульсировали жилки.

    Вполне согласно моим расчетам Дане потребовалось около часа для успокоения, после чего она пришла, легла рядом под теплый бок и просунула руку мне под мышку. Я давно ждал ее с объятиями и вопросом:
-Расскажешь, что с тобой?
-Сам знаешь,- шепнула она наплаканным голосом.
    Мы снова были вместе, и я чувствовал слияние с какой-то щемящей грудь сущностью. Хотелось дарить Дане нежность, во мне не рождалось животного желания, я стремился согреть ее, окутать собой, унести в теплое озеро, где слезы растаяли бы без следа. Я действительно все о ней знал и поцелуями спаивал ее импульсы со своими, делая их нашими общими ощущениями. Мы владеем особым опытом, мы носители его, человек не весь внутри, в собственном теле и мыслях, а многотрудным путем собирает себя по крохам. Мы помним события, никогда не случавшиеся в реальной жизни; мышление, как и память во многом бессознательны, и если поймать тонкую грань зарождения такого воспоминания, возможно, откроется и тайна трансцендентальности нашей души. Но именно в телесном единении мы находим более глубокие планы сознания, через которые непосредственно приобщаемся к опыту другого человека, к самой природе его, минуя обманчивую внешнюю очевидность.
    И без объяснений Даны я понимал – случилось нечто, связанное только с нами. А значит, одному мне под силу все исправить своей нежностью, что я и делал, ощущая, как теплое озеро поглощает нас обоих равно, ведь я был лишь его обитателем, к тому же зависимым от Даны,– без нее озеро стало бы обжигающе холодным. Она однажды упомянула о некоей лодочке, похожей на полукапсулу, посреди бескрайней водной глади.
-Мне нельзя уйти, шагнуть за борт от тебя – везде глубина. И капсулу нашу упорно влечет и затягивает в огромную воронку, в турбулентное сужение, дальше, дальше…в какое-то неизведанное пространство, качественно иное, нежели то, в котором мы пребываем. Это-то меня и пугает.
А я томился удивлением и страхом: скольким случайностям удалось соединиться, как повезло душе, нашедшей то, чего она жаждала. Такая встреча – почти несбыточное чудо, и разве можешь ты не восхититься этой вновь рожденной уязвимой вселенной, где все обретает жгучий смысл, и где разум наравне с собственной беспомощностью ощущает свою силу и свободу…

    С утра пришлось разбираться с художниками, а потом по очереди с фото-редактором и дизайнером. Я называл подобное нагромождение дел – doppio movimento. Моя секретарша Людочка, которую с легкой руки романтичного Цитова все в редакции называли Люси, уже дважды прикидывала – принести ли мне кофе, и отступала в страхе сделать это некстати. Олег занимался с рекламодателями, а следовало дать прочухаться менеджерам. Но у Ирочки заболел ребенок, и Солушкин лежал с температурой.
    Свободных пять минут мне выпало лишь после того, как я утвердил "картинки". Стараясь не нарушать процесс в воспитательных целях, я заглянул в кабинет к другу и тут же отчалил, дабы этот любитель спрятаться в норку не остановил меня кучей вопросов. Я поругивал его за нерешительность, но Малыш по натуре совершенно не публичный человек и теряется на людях, хотя, разумеется, к сегодняшнему дню вполне научился казаться невозмутимым и открывать слабости только близким. Женитьба сделала его уверенней в своих силах, он даже уговорил меня принять Лилю на работу, ибо без нее нервничал. И жена его стала ценным приобретением для Журнала, поскольку выказала многие таланты, в том числе и способности корректора, впрочем, моей корыстной целью являлось, прежде всего, спокойствие Малыша. Я без зазрений совести использовал служебное положение и устраивал своих друзей, невзирая на их недостатки и слабости (а кто без них?), в уверенности, что вытяну дело на необходимый уровень. Главное же – знать, что тебя не предадут и не бросят в трудную минуту. И совесть меня нисколько не мучила, напротив, я считал профессионализм единственным критерием, к примеру, для хирурга, но никак не в нашем суетном деле, где мною ценились исключительно человеческие качества.
    Быть шеф-редактором претендующего на солидность журнала весьма хлопотное занятие: начать с посещений модных показов, презентаций, выставок, утомительных кастингов по отбору моделей и организации фотосессий для них, интервью для прессы, участие в артистических тусовках,– и все это лишь вспомогательные, вернее, отвлекающие от основной работы моменты. Как угодил на данную стезю я – образец спокойствия, уравновешенности и рассудительности? Иные находят меня экспрессивным в спорах, но себя я отношу к сословию молчунов, раздумывающих исключительно о смысле существования. Правда, Дана считает меня редкостным занудой, склонным к мелочному "всматриванию" и "вслушиванию" в детали, а потому не способному к восприятию целого, тем более – к постижению абсолюта. Да, но сегодняшний напряженный ритм жизни не очень-то располагает к философской созерцательности в уединении, и какой бы тонкой душой ты ни обладал, общество требует от мужчины реализма, активности и жесткости. Так что, занимаясь делом, вынужденно разбрасываешься на сотни кусков. Приходится применять многие свои качества: хорошие наравне с плохими. К примеру, определенная доля занудства порой очень даже полезна,– въедливость в делах, требовательность к окружающим жизненно необходимы и вполне могут быть признаны проявлениями стойкости, то есть атрибутами мужественности. И Дана несправедлива,– тысячи мелких дневных событий совершенно не влияют на чистоту моего восприятия: неповторимые и уникальные мгновенья я ценю именно как части великого целого.
    Будь у меня возможность, удалился бы я от людей и суеты, обложился бы книгами и занялся бы самосовершенствованием, ибо сознаю свой порочный нарциссизм современного человека без угрызений совести, но почти лишен условий для проявления себя собственно мужчиной. Нет ни возможности, ни подходящего места, ни времени, чтобы воспитывать душу в этом направлении. Но даже предположить наличие у тебя подобного беспокойства вряд ли придет кому-нибудь в голову. Остается следовать правилам социума и как публичному человеку быть по-женски придирчивым в выборе одежды, обольщать спонсоров, улыбаться, давая интервью, или шерстить сотрудников за разбазаривание средств, становясь для пользы дела скрягой и занудой. Расслабляться же, предаваясь любимым занятиям, таким, к примеру, как посещение спортзала, занятость позволяла мне все реже, и оставалось мечтать о бассейнах, велопрогулках, лыжах или на худой конец о том, чтобы завалиться на диван с хорошей книгой. Консерватория же с театром превратились в целое событие, в отличие от дней ранней юности, когда я не пропускал мало-мальски интересного спектакля или концерта.
    С детства мне нравилось впитывать ощущения реальности и наблюдать их внутренние трансформации, чтобы затем предаваться синтезированным таким странным образом мыслям, уносившим меня в сферы, совершенно отличные от окружающего. И неосознанно я вернулся к данной игре, заполняя пробелы материального существования, ибо свободное время сделалось для меня острым дефицитом, и далеко не только по причине работы в Журнале. Это до встречи с Даной можно было беспечно наслаждаться баскетболом и сауной, или зачитываться перед сном книгой любимого автора. Когда-то, несмотря на напряженные будни, я, по сути, вел достаточно бесцельную жизнь, хотя причислял себя к высоко духовным творческим личностям, правда, собственно творчеством не занимался. Но появление Даны вынудило меня напрягаться во многих сферах и, особенно, в стремлении к самореализации и профессиональному росту.
    В моей рабочей команде собрались стоящие ребята. Никаких склок я бы не потерпел, впрочем, подводные течения везде существуют. Коллектив получился достаточным, чтобы с трудом умещаться в моем кабинете на утренней планерке. Собравшись в тесном пространстве, мы становимся на краткий миг неким единым существом с общим дыханием, взглядами, чувствами, и эти моменты объединения особенно занимают меня. Люди непохожие, разнородные, далекие друг от друга по направленности мыслей, но связанные идеей или делом, каким-то невероятным образом упорядочиваются в единую макроструктуру, коллективный организм.
    Такие ленивцы как я часто бывают хорошими организаторами. Важно лишь создать впечатление вездесущности и строгости "главного". Эту науку я быстро одолел, а мои разносы – отдельная тема. Цитов как-то записал одну такую разборку на диктофон и включил для прослушивания в "Призме". К моему удовольствию члены нашего кружка причислили данный опус к шедеврам ораторского искусства. Попасться мне под горячую руку даже Цитов опасается, и только Олег защищен от моих нападок.
    Малыш всегда был слишком робким и в детстве немного заикался, от чего я сумел его избавить в пику докторам, безуспешно работавшим с ним по специальным методикам. Я воспользовался в своем "лечении" довольно-таки известным приемом, и друг мой перестал заикаться примерно через полгода, когда