бросивших все на служение золотому тельцу. При прощании пили на посошок; а на пороге, в одежде – за ход левой ноги, потом – за ход правой, следом – чтобы супруга признала, и, нагруженных спиртным, наших зарубежных гостей сажали в такси.
Это возымело успех, который мы отмечали с Арсением на широкую ногу. Стоял сочельник католического Рождества, который мы, помнится, проводили в Швейцарии, куда за несколько лет до этого меня занесло на конференцию, и где я заимел знакомых среди коллег. В маленьком трактирчике, куда мы завалились с Арсением пьяные и веселые, я снова увидел ее, в сопровождении мужчины. Его я не помню,– взгляд мой приковала Неёле, которая отличалась от окружающих людей, словно состояла из иной материи. Все должны были видеть это, ведь присутствие внеземного существа, коему она уподобилась в моих глазах, явилось бы событием чрезвычайным, но никто не обращал на нас внимания, в то время как во мне сдвигались глубинные пласты, кардинально меняя мой мир.
Арсений тряс меня за плечи, но я не мог произнести ни слова. Неёле что-то черкнула на клочке бумаги, сунула его мне, а потом обратилась к своему спутнику и представила нас как русских врачей, покоряющих здешние горнолыжные склоны.
-Мы давнишние знакомые,- несколько стеклянно улыбалась она. Я молчал и неотрывно смотрел на нее. Они попрощались и направились к выходу.
-Гошенька, очнись. Что с тобой?- вернул меня к реальности Арсений. Мы стали брататься и напились до бесчувствия, а утром, мучимый жаждой, я разжал кулак, из которого так и не выпустил записку Неёле, где сообщалось, что она будет меня ждать.
В шесть вечера я приехал к ней в отель, и все повторилось, как два года назад. И вновь после безудержной страсти, приведя себя в порядок, она отстранилась от меня, как от незнакомца, прохладным вопросом:
-Ты стал ездить за границу?
Однако мой рассказ о нашем бизнесе и первых успехах почти не слушала, глядя в окно. Я не мог от нее оторваться, точно смертельно больной – от реанимационной системы, а она спокойно оделась, убрала волосы в прическу и произнесла:
-Тебе пора.
-Когда мы встретимся?- спросил я.
-Не знаю,- был ответ.
-Неёле, я люблю тебя и не могу жить как раньше,- заглянул я ей в глаза и услышал:
-Я тоже тебя люблю.
Она вообще была немногословной.
Чтобы соединиться, нам требовалось совершить качественный скачок. Но подчас жизнь безмолвно открывает некие глубины даже тому, кто всегда отсиживался в своей нерешительности. И беспечный мотылек, впорхнувший в окно, становится точкой бифуркации, кардинально преобразующей рисунок твоей судьбы. Тогда мгновенно осознаешь нечто необъяснимое, мощный импульс влечет тебя к какой-то цельности и, оглянувшись назад, в одночасье меняешь спокойное, комфортное существование на тоску, разрывающую сердце, на холодные вечера возле пустынного озера, на слезы от созерцания огня в камине. И хотя детство и юность покинули тебя давно, вернувшись в мечтах, они способны наполнить душу ожиданием счастья…
***13
Я не захватил начало дискуссии, а Василий уже вошел в раж, что-то доказывая Петрову, своему старинному оппоненту. Тот покашливал фальцетом, недовольно щурился и по привычке разминал костяшки пальцев, готовясь к словесной баталии, точно ему предстояло драться на кулаках. Спор этих драчунов как всегда касался метафорической этимологии философских понятий. Именно поэтому Цитов прислушивался к их дискуссии, хотя в другом углу "втирал" симпатичной Леночке тонкости работы своей "творческой лаборатории".
Петька обожал Уитмена, Одена и Рильке, пытался переводить некоторые их вещи и сам писал неплохие стихи, да и многие из моих журналистов занимались литературным творчеством, так что мы подумывали выпустить поэтический сборник. Я даже поручил Цитову подбирать материал в надежде найти средства для приличного издания. Петька взялся за дело с энтузиазмом, правда, ему приходилось трудновато, ибо требовалось выбрать авторов с высоким уровнем, к числу которых он скромно причислял в первую очередь себя. Хотя надо отдать ему должное: он всегда сомневался в своей объективности, поскольку был способен влюбиться в стих какой-нибудь симпатичной девушки по причине ее красивых глаз. Цитов свято верил в силу сублимации и следовал примеру великого Бальзака, считая, что перлы создаются только при отрешении от радостей плоти, а точнее – от секса. Как аргумент он приводил анекдотец, в котором Оноре страшно огорчился, когда эротический сон заставил его испытать поллюцию, и утром воскликнул: "Пропал очередной шедевр!" Над Петькой потешались, ядовито справляясь, посетила ли его ночью поллюция, и не верили этому анекдоту, но Цитов утверждал, что нашел его у возлюбленного им Мераба и в доказательство предъявлял текст лекций по Прусту, описывающий данный факт. Народ поражался и ужасался тому, что Петька вдобавок к Мамардашвили еще и Пруста перечитывает самозабвенно. А он как неисправимый романтик трепетал от маломальского предлога поведать миру свои чаяния и тайные мысли:
-Я всегда ценил только чистые образы, свободные от какой-либо репрезентации. Но они такая редкость в литературе. Остается мечтать о встрече с чудом. Однако наткнешься на какой-нибудь "неудобный", сбивчивый, непритязательный текст и все же читаешь, поддаваясь животному магнетизму определенных словесных конструкций, с большой долей вероятности принадлежащих невротику, стремящемуся излиться в писательстве. Вот где пружина и богатейший материал для психотерапевта, но и для тонко чувствующего собрата-невротика, находящегося в таком же поиске. А главное, открываешь, что не один живешь в иллюзорном мире, и утешаешься этим…
Василий относил себя к приверженцам фалло-лого-центризма, причем, тонко отграничивающим мышление структурное от структурального. Он часто ранил резкими доводами поэтичного Цитова, не умевшего облекать свои смутные наития, прозрения и порывы жесткими аргументами, в самое сердце, поскольку Петька не сомневался в иррациональной сущности языка и порой даже собственных писаний побаивался. Коронкой его была цитата: "так мало-помалу книга и прикончит меня…". Цитов превозносил любые трансгрессии, предполагающие выход за пределы традиционно понимаемой рассудочности, и частенько отирался среди маргинально настроенных художников, актеров и литераторов новой волны, игнорировать которых считалось в модных тусовках неприличным. Впрочем, там редко находились близкие ему по духу собеседники, и только в нашей компании он чувствовал себя по-домашнему.
Между тем Каримов, имевший кредо клубного теоретика, уже осуществлял семантический разбор чьего-то творения и "препарировал литературную ткань".
-Ну что ж, хорошая организация текста. Я бы сказал по постмодернистскому принципу – с аллюзиями и пересечением ассоциативных рядов, но с несколько, на мой взгляд, явной цитацией.
А за его спиной вилась цепь беспредметных и бесконечных разговоров:
-…разве секрет, что многие занимаются "художественным вырезанием и склеиванием", после чего остается прописать кое-какие связки-сопряжения и – сдавай текст в печать. Нынешнее поколение, привычное "лепить" рефераты, проделывает данное с помощью компьютера – без сучка и задоринки. Это ты разбиваешь голову в поиске оригинальных сюжетных переплетений, наиболее точных мыслительных эквивалентов и транспонирования их в данный контекст. Пытаешься заставить текст вибрировать и резонировать, а это никому сейчас не интересно. Сюжет и диалог сделались едва ли не анахронизмами…
-…все дело в форме, которая часто извращается, когда ты на гребне чувства стремишься развернуть нечто, не поддающееся рефлексии. Вроде бы выражаешься ясно, но словесная конструкция, как кривое зеркало, меняет предполагаемое содержание до неузнаваемости.
-"Едва лишь мысль взлетает, из твари становлюсь я божеством…". Пусть выбранная мною форма невнятна, смутна, загадочна, я хочу преследовать богиню "в лесах" и "меж вод", а не подстраиваться, дабы быть понятным для всех без разбору. Меня интересуют интеллектуалы, способные ухватывать тонкие реминисценции,– боюсь крика беотийцев.
Слушая жужжание словесного веретена, я наслаждался его сонорным перфомансом, ибо всегда очаровывался фоновым шумом реальности с витиевато свиваемыми лентами действий: покашливаниями, шорохом дыхания, шелестом одежды, скрипом поверхностей. Сейчас они вплетались в негромкую музыку, органично скреплявшую данный звуковой поток, в котором я плыл, как в тумане, посасывая свой коктейль и прикидывая, чем сейчас занимается Дана. Дискуссии без нее протекали вяло и блекло. Так полагал не я один, и мне определенно не хватало моей спорщицы. В отсутствие нее не хотелось вступать даже в занятные обсуждения притом, что мне нравилось демонстрировать свои познания и эрудицию. Правда, именно Дана язвительно замечала:
-Не могу отрицать, как личность ты чрезвычайно многогранен – зануда, эгоист и деспот одновременно. Уж молчу о других твоих достоинствах.
Публичное выяснение истины, как и доказательство собственной правоты состязательны в своей основе и предполагают самопрезентацию на уровне артистизма, а тот без Даны не желал во мне активизироваться, поэтому, прикинувшись усталым, я слушал Петьку, красноречия которого не оценила симпатичная Леночка. С горя он нагружался спиртным. Ему действительно не везло, и хотя не полюбить Цитова невозможно, девушки по отношению к нему оставались слепы. Я в отличие от своего друга был пресыщен ими и если вылавливал взглядом какую-нибудь стройную особу среди публики "Призмы", это вылезала привычка, проходившая легкой рябью по поверхности. Ни доминировать, ни самоутверждаться в данной сфере мне было уже не интересно. Я мог пригласить и даже прижать в танце ту или иную флиртующую штучку, прельстившись ее эротичностью, однако ни одна из них не ускоряла ток моей крови, как Дана. И ведь сколько раз я тщетно пытался понять для себя, ухватить ее неуловимые приемы, чтобы выработать противоядие. Наверняка она применяла их безотчетно, ибо явно мучилась своей неосознанной игрой.
Последнее время я стал как-то особенно ленив по отношению к женщинам. То ли все они разом лишились привлекательности, то ли я с возрастом утомился от них. А ведь двадцать восемь лет – самый расцвет для мужчины: когда сексуальные подростковые волнения ушли в далекое прошлое, сменившись зрелым мужским интересом к процессу общения с противоположным полом. Но я ловлю себя на том, что как в детстве обостренно замечаю детали. Это может быть чем угодно: шелестом бумаги, резким скрипом остановившегося автомобиля за окном, запахом кофе. Они звучат тонкими струнами и трепещут полутонами, а самые ценные песчинки этого калейдоскопа падают на дно сознания для возрождения в необычном качестве. И неприметные их сцепления с сегодняшними мыслями разворачиваются веером в каскад ощущений: эфемерные и летучие, они заставляют меня физически испытывать некое осязательное напряжение, точно я иду средь колючих кустов, и пройти возможно, только уворачиваясь и лавируя. Зато мгновенно
