минуту, превратится в насильника, жаждущего плоти. Он беззвучно открывал входную дверь, молча взглядывал,– все ли готово к его приходу, и никогда ничто не нарушило его корыстных планов. Мгновенно оценив обстановку, он как бы переступал некую грань,– все в нем неуловимо изменялось, трансформируя его в существо, изощренное в науке обольщения. Когда ему случалось появиться поздно, он беззвучно проскальзывал ко мне в постель как змей-искуситель, и, оглушенная нарастающим возбуждением, я знала – сопротивляться бесполезно. Меня тянула к нему непреодолимая сила, точно кролика в пасть удава: его близость гипнотизировала, я жаждала слиться с ним дыханием и ради утоления этой жажды была готова на все.
Никаких разговоров при встрече у нас никогда не получалось. Он приходил, когда желал близости, и мое ожесточенное противодействие только сильней разжигало его. Вот и сейчас, вылавливая мои губы, он спрашивает:
-Ты ждала меня?
-Вот еще!- отвечаю я.
-Ждала…- прячет он самодовольную улыбку, потому что знает: конечно, ждала и всегда жду. Надо бы выгнать наглеца, но, имея взамен ключ от его дома, я прихожу к нему даже чаще, чем он ко мне – в тесную квартирку. И тогда мы также почти не говорим,– не могу же я открыто сказать, зачем пришла: невозможно стыдно произнести это, но он и так знает. Как-то получается, что каждый из нас приходит в тот самый момент, когда оба мы хотим близости; это сразу ясно, хотя почему – непонятно. То ли взгляд меняется, то ли дыхание, а вернее – окружающее пространство.
Аристократичный "форд" Никиты имел под стать своему владельцу до тошноты респектабельный вид. Но однажды в густых кустах сирени он явился свидетелем того, какое животное на самом деле его хозяин. Впрочем, следует быть честной,– я не сопротивлялась совращению с должным усердием, и вместе со мной "форд" потерял статус приличного "господина", превратившись в "гнездо разврата", ибо предоставил свое заднее сиденье для низменных страстей.
И как только ни боролась я с собой, как ни пыталась изменить ситуацию. Почему другие люди спокойно ходят, дышат, говорят, занимаются делами, а я все время мысленно сверяю свои движения с образом, способным понравиться Никите, хотя и злюсь собственной глупости – себя не переделать. Вот он никогда не приноравливается и, даже выслушивая нелицеприятности, почти наслаждается ими как спектаклем или музыкой, ждет неожиданных пассажей, ловит каждое мое слово; и я готовлю представление в угоду его извращенному вкусу.
Все, что накапливалось долго и упорно, в учении и муках роста – мои достижения и предметы гордости,– точно подготавливалось для Никиты. А наша близость… истязающе сладостные ощущения того, как он входит в меня сильными толчками, покоряя мое тело и принося мне мучительные удовольствия. Но взамен я овладеваю его миром: встречами, местами, где он бывал или будет; мыслями, которые подумает; вот что мне важно – влиться в его жизнь, стать ее необходимой составляющей. Чем бы я ни занималась, что-то упорно возвращает меня к этим впечатлениям и заставляет внутренне дрожать струной в унисон с камертоном, коим и является он. Окружающее существует в контексте с ним, не иначе. И ведь я прекрасно могу обходиться без секса – не он главный в этом; здесь сидит моя зависимость от нашего единения. Секс лишь одно из его проявлений; и требуется глубже вглядеться, чтобы понять, какие детали решающие, и что является центробежным ядром, соединяющим нас подобно гравитации, но тотчас отталкивающим друг от друга.
В сексе обоюдная наша жажда утолялась чем-то эпизодическим и скоротечным, тогда как мы стремились к некоему страстно желанному состоянию, которое, наступив, тем не менее не приносило предвкушаемого блаженства, напротив, оставляло в ожидании чего-то неосязаемого. И чем острее были получаемые телесные удовольствия, тем большего слияния нам хотелось, что против физиологии и в принципе недостижимо. Правда, ненадолго какие-то силы существовать дальше у меня все-таки появлялись.
В мире все дано, но ничто не объяснено. Если я разумна, что движет мною? Mens, animus или ratio? Что там Декарт еще предлагал? Разум в моем представлении это трезвость мышления, но он и привязывает мою душу к Никите, влечет ее, являясь направляющим инстинктом, природой, хотя идет шаг за шагом по путям своих логических построений, пристально разглядывая части. И подобно чувству реагирует на целостность, включая в себя и доводы здравого смысла, порой отодвинутые в сторону, но принятые к сведению; и впечатления, фактурно меняющие оттенки мыслей; и влияние уходящих вглубь корней врожденного знания. Именно он осуществляет рефлексию чувства, правда, моя способность собственно думать, отрешившись от неосознанных планов получать физиологическое наслаждение, слабеет при усилении смутной тревоги в отсутствие Никиты. Я действительно несвободна, одержимая собственническими чувствами и пресыщенная горечью неудовлетворенных амбиций. Возвышенность и романтизм растаяли, оставив грустные воспоминания о детских иллюзиях. Все дороги сошлись в одной точке, где я стою, как в начале мира, в преддверии болезненно трудного, мучительного шага и пока не решаюсь его сделать, ожидая какого-то знака.
Моя власть над прошлым и настоящим слишком ненадежна, и обладание собственным временем всякий раз оказывается отсроченным до момента, когда я пойму себя. А тот все не наступает, ибо каждый новый миг нуждается в развертывании, чтобы стать понятым, и нельзя остановиться, отдышаться, вдуматься,– все и всегда осуществляется на бегу, в процессе, дробящем внимание тысячами микроскопических событий, ощущений и смутных неоформленных мыслей. Моя сознательная, разумная жизнь смешивается с какой-то силой, препятствующей ее завершенности и придающей ей вид эскиза: проживаемое и даже очевидное вместе с тем всегда совершенно неясно,– его контуры расплывчаты и подвижны, поскольку я не составляю единства с самой собой. Меня шатает от ума к глупости, и в стремлении к некоему равновесию я скрепляю немым договором свои половины, чтобы во вновь созданной сдвоенной среде великодушно предоставить место Никите. Но это снова мой корыстный умысел, и лицемерие – думать, что я радею о благе своего противника, ибо неустанно пытаюсь обволакивать его мир. И конечно, он ощущает угрозу быть захваченным целиком, без остатка, но напрасно боится: моя свобода перетекает в него, становясь его полной собственностью, и я не в силах прекратить процесс перекачки.
Удивительное дело: желая иметь этого несносного зануду при себе, я ненавидела его самодовольство и даже презирала его ограниченность, вернее, отсутствие тонкости во многом, хотя смутно подозревала в нем недоступные мне глубины, за что и злилась на себя. Никиту считали сильным собеседником и въедливым спорщиком, эрудированным донельзя,– разумеется, так и было,– но лишь одна я знала, что скрывается за этим фасадом. Однако когда он вламывался в мое пространство, сбросив маску интеллигента и становясь собой истинным – похотливо дышащим мужиком, сдирающим с меня одежду,– я словно сходила с ума. Во всяком случае, заставить себя оттолкнуть его мне ни разу не удалось. Впрочем, к чему лукавить, я ждала насилия Никиты и, играя роль невинной жертвы, страстно отдавалась своему неотразимому обольстителю.
Каким образом он умел доставлять мне неизъяснимые и всякий раз по-новому острые наслаждения, ума не приложу. Мы практически не разговаривали в такие минуты, но видно природная хитрость принуждала его быть со мной чрезвычайно нежным, что и оказывалось той самой ловушкой, из которой я никак не могла вырваться. Проявляя настойчивость и силу, он между тем ни разу не причинил мне малейшей боли, напротив, действовал точно и прицельно, словно слушал мои неосознанные порывы. Как было вытерпеть подобное?
А по утрам это изворотливое животное усиленно прикидывалось приличным мэном. Невинные глаза и ласковые речи пытались убедить меня в этом – невзирая на выжженные за ночь равнины, еще вчера покрытые лесом. И кто бы удержался от того, чтобы высказать ему все, чего он достоин! Но Кит имел богатое воображение и изощренно избегал потока колкостей в свой адрес, всегда оставляя последнее слово за собой. Мало того, по своему обыкновению, вслед за очередным скандальным расставанием он присылал мне объемное письмо по инету, где как ни в чем не бывало рассуждал на отвлеченные темы, втягивая меня в дискуссию и провоцируя на развернутый ответ. И надо признать, удовлетворял мой вкус изысканными оборотами речи.
А те рисовали образ совсем иной, нежели представал мне по утрам в виде самодовольного эгоиста, стряхивающего пушинки с лацкана пиджака перед выходом на улицу. В письмах Никита находил нужные обороты и наклонения, старательно избегая откровенных комплиментов, которые решительно не умел делать. И я не могла сердиться на него долго. Тем более что он искусно ублажал мое самолюбие иными путями: доверительными, как бы случайными, откровениями, мечтами-нашептываниями, каплями словесных слез, причудливо изнывающими от тоски глаголами и особо – нежными букетиками хокку. Он дарил мне короткие этюды и зарисовки, литературные акварели и офорты, смиряя мой нрав чудесными яркими лоскутами танка, сочиненными исключительно для меня, а порой разворачивал гобелены образов, как бы объясняя свои поступки сложным плетением их нитей. И ощущалось его чистосердечное раскаянье, ведь, будучи крайне сдержанным и даже скрытным, он ни с кем больше так не переписывался и не откровенничал, в чем я успела убедиться. Но эта искренность выливалась в иносказательной форме: он отдавался воображению самозабвенно и легко, погружаясь в придуманную жизнь и населяя свою планету идеальными существами…
***12
Фантазии частенько играли со мной разные шутки. Я попадал впросак из-за неумения быстро адаптироваться к действительности, правда, не слишком стремился "исправляться" в этом плане. Ведь что как не восторженное воображение украшает даже самую обыденную жизнь.
Неёле появилась почти три года назад, когда я еще работал в областной больнице. У меня имелись какие-то срочные дела в здравотделе, и задержала лишь необходимость дать инструкции интерну и старшей сестре по поводу пострадавшей с травмой голеностопа, которую везла неотложка. Я решил дождаться машину, чтобы на ней и уехать, но планы мои нарушились в тот момент, когда фельдшер "скорой" выкатил мне навстречу каталку с драгоценным грузом. Взгляд мой приковало, и на мгновенье предметы потеряли четкость, отодвинулись куда-то вглубь, а перспектива странно преобразовалась. Все вокруг дрогнуло, будто в аккорде зазвенели струны, и я почувствовал, как тонким гулом протянулось нечто материальное между мной и этим незнакомым женским существом. Что-то объяснять себе я не пытался, просто наслаждался очистительной грозой, в одночасье смывшей пыль и привнесшей свежесть в затененную комнату моих мечтаний.
Неёле разговаривала с легким прибалтийским акцентом, неотразимым для русского сентиментального сердца, и внимательно слушала мои советы как
