лечащего врача. А я всматривался в нее и замолкал на полуслове, погружаясь в слои, уже казавшиеся донным илом души. К моей странной пациентке приходило множество друзей. Они называли ее кто – Нийоле, чаще более слитно – Неёле, а некоторые на русский манер – Неля. Я осматривал ее ногу и осознавал, что скоро это необычное существо выпишется и растворится в толпе, но ничего не предпринимал. Максику тогда исполнилось два года и с Ларисой у нас все складывалось хорошо: в семейной жизни был период любви и уюта. Да и Неёле меня почти не замечала, хотя однажды, в мое ночное дежурство, она пришла в ординаторскую, чтобы позвать кого-нибудь из врачей к своей соседке по палате – экзальтированной и вздорной дамочке из актеров. Отправив туда практиканта, я предложил своей гостье выпить со мной чаю. Она рассказала, что поселилась в Москве случайно: знакомые помогли ей как журналисту получить работу на телевидении – делать репортажи вдвоем с оператором.
В ней чувствовалась принадлежность к скандинавским племенам: манера молчать с таинственной полуулыбкой; обыкновение останавливать взгляд, смотрящий куда-то сквозь тела и предметы; движения, округло завершенные, как морские камушки; и речь негромкая, но четкая и наполненная, тотчас создающая видеоряд в голове. Тонкая в кости, среднего роста, с текуче-замедленной грацией, воспринимаемой зрением как некоторая ненормальность, Неёле совершенно не походила на окружающих людей. Ее волосы, очень длинные и белесые, напоминали песчаную волнистость дюн, а глаза имели необыкновенный цвет чернил, разбавленных молоком – с разводами и васильковыми крапинами. Неравномерно расположенные на радужках, они порождали ощущение неодинаковости глаз, проницательный взгляд которых диссонировал с кажущимся сонным из-за светлых ресниц и бровей лицом и притягивал своей странностью. Однако главным несоответствием в ее облике являлась невозмутимая спокойная самоуверенность высшего существа в совокупности с невыразимо живыми вспыхивающими искрами веселья в зрачках – серебристыми неуловимыми змейками. Я не мог оторваться от этого, ежесекундно, как ртуть меняющегося, взгляда и испытывал настоятельную потребность погружаться в него, следить за выражением изумительных глаз, таивших магнетизм родниковой воды, бегущей по камням – каждую секунду другой, но все такой же синей.
Она поблагодарила за чай,– больше ничего не случилось, а когда выписывалась – оставила у дежурной сестры для меня визитку. С тех пор я постоянно думал о ней, особенно по ночам, хотя не стремился увидеть, наслаждаясь неясными воспоминаниями, не более. Как в юности я создавал целый мир, куда поселял возлюбленное существо, о котором ничего не знал, да и не желал знать, ибо всегда опасался столкнуться с грубой материальностью телесности, способной вмиг разрушить прекраснейшие творения моей мечты. Вероятно, поэтому я избрал медицину и в частности – хирургию, подсознательно преодолевая детские комплексы. И странное дело, человеческая страдающая плоть не отвращала меня, напротив, я любил очищать ее от гноя и коросты, чтобы увидеть, как она обрастает молодой розовой кожей.
На экране Неёле мелькала в редких новостных сюжетах, только милый акцент уже не ощущался, и млечной синевы крапчатых глаз было не разглядеть. Целый год прошел с момента ее выхода из больницы, и она почти растаяла перед моим мысленным взором, как детство, что таилось в молочной дымке на дне сознания, подернутое тонкой белесой пленкой незаживающей раны. Но в минуты грусти, нередко посещавшие меня, я отчетливо и ясно вспоминал ее с томительным напряжением, как свою ушедшую юность.
Однажды весной, в конце моего ночного дежурства, она позвонила и сказала, сильно волнуясь, однако с явной уверенностью в голосе, что я жду ее звонка:
-Святой Георгий, приезжайте. Вы нужны мне.
И, назвав адрес, положила трубку, не дождавшись ответа.
Я поехал. Смена моя закончилась, но главное – что-то толкнуло меня встать и направиться к двери, сесть в машину и завести мотор: словно включились часы, отсчитывающие особое время вспять. Мысли о Ларисе мелькнули и растаяли,– я ж не собирался делать ничего предосудительного. А Неёле между тем уже ждала и без объяснений потянула меня за рукав, чтобы я шагнул через порог. Это движение казалось мучительным и странным: она длила его до бесконечности; пальцы держали ткань моей куртки как драгоценность и вместе с тем приостанавливали на расстоянии.
Произошло нечто смутное, тотчас закружившее память: я уплывал на лодке в туманное утро. Звуки над водой поглощались, и кто-то таинственно шептал мне на ухо старинную легенду. Изредка под веслом плескала вода острым звуком, каким наполняется купель, все блистало чистотой, и прохлада утра касалась тела. Впору было поежиться, но вдруг меня окатило душистым теплом и, обернувшись, я разглядел сквозь туман цветущие ветви, ронявшие лепестки, которые белыми и розоватыми монетками катились вниз по журчащей струе быстрее основного потока.
Все видимое сейчас мысленным взором я наблюдал в реальности порознь: отдельными моментами и в удаленных друг от друга местностях. Даже белые и розовые венчики цветов украшали в разные времена совершенно непохожие деревья. Но детали соединились в одно цельное действие: лодка пристала к берегу, я вышел, обнял гладкое женское тело и соединился с ним. Произошел переход в иное измерение, позволивший мне, точно впервые открывшему глаза, увидеть другой мир и вдохнуть его воздух.
Об этой единственной измене Лариса не знала. Да я и не считал связь с Неёле изменой, а лишь должным произойти много раньше встречи с Ларисой, не говоря уж о женщинах, с которыми жизнь соединяла меня на мгновенье. Просто главное событие моей жизни почему-то опоздало, задержалось в пути на годы.
Мы почти не разговаривали, общаясь движениями, продолжая взаимные ласки, сливаясь и проникая в глубины, где плыли легко и свободно, как дельфины. И хотя нам также требовался воздух для дыхания, упругий любовный океан оказался естественной средой обитания для нас.
Раньше мой мозг неизменно накладывал медицинский отпечаток на любое удовольствие, каждое из которых могло стать источником тех или иных отклонений здоровья: еда, алкоголь, секс. Цинизм и прагматизм врача не позволяли мне до конца расслабиться ни в чем; теперь же я впервые во взрослой жизни чувствовал себя щепкой в водопаде, поглощенный этим всеобъемлющим чувством, отключавшим прежние знания. Порой мне приходили на ум привычные методы – рассматривать все в определенном ракурсе,– но новое состояние руководило мною настолько властно, что эти потуги казались детской игрой. Физиологические нюансы в единении с Неёле растворялись, сознание отодвигало их за некий экран восприятия: душа плескалась в бездонном океане ощущений иного порядка, и тело становилось ее частью.
Я впервые пришел домой поздно, будучи трезвым, и солгал, но Лариса ничего не заподозрила,– в других случаях она безошибочно видела мою фальшь. Тело мое сопротивлялось опутавшим его многочисленным нитям, которыми я сам многие годы привязывал себя к Ларисе. Они рвались с мучительным треском – одна за другой, точно лопались мыльные пузыри моих мечтаний о спокойной семейной жизни.
А Неёле, когда я покидал ее, сказала, что уезжает в длительную командировку по Франции – готовить серию репортажей и передач о горнолыжных курортах и соревнованиях. Меня это сообщение окатило ледяным душем: я не понимал, о чем она говорит, не хотел верить, ведь моя новая жизнь не могла уже протекать без нее, но тон Неёле был спокойным, даже будничным.
-Я позвоню,- сказала она просто. Так мы расстались почти на полгода.
Потом случилась еще одна встреча – мельком, на улице. Неёле в окружении людей с киноаппаратурой увидела меня, замерла на секунду, синий крапчатый взгляд застыл, точно ручей сковало прозрачным льдом и прекратилось его беспрестанное движение. Я стоял поодаль, как прохожий. В сердце закипал огонь, руки мои сжались в кулаки, но лед ее глаз остановил меня, и я не сделал ни шага ей навстречу. Двое мужчин и женщина разделили нас, кто-то взял Неёле под локоть, и она обернулась к собеседнику. А на меня больше не взглянула. И не позвонила.
Я не пытался ее искать, поскольку тогда не мог развестись с Ларисой: жена не работала,– Максик болел то корью, то ветрянкой. Требовалось содержать семью, да и жизнь казалась устроенной и налаженной. Лишь иногда меня одолевала невыносимая тоска, особенно после трудного дня в клинике, и я раздраженно отталкивал Ларису с ее заботами, чтобы остаться в одиночестве, в темной комнате, где за опущенными веками меня поглощал прозрачный водоворот глубокого колодца с волнующей ледяной свежестью неизведанного. Неёле спала на его дне, откуда я боялся доставать хрустальное создание: именно так она вспоминалась мне – в отличие от мягких округлых форм Ларисы тело Неёле выглядело почти девственным. Я мог бы как врач усмотреть в этом минусы: узкие бедра, небольшая грудь, хрупкие плечи,– подобный набор обычно внушал мне опасения в плане здоровья, но ее тело являлось драгоценным, неприкосновенным и любимым в каждой точке.
Прошло еще полгода, и все как-то наладилось. Когда много лет обрастаешь приятелями – с кем дружишь семьями, выезжаешь на шашлыки, паришься в бане,– часто забываешь не только мечты. В суете мне иногда вздохнуть не удавалось, и я принимал это как наполненность жизни, ее пульс. Меня затягивал водоворот нужных и бесполезных дел: юбилеи, приемы, компании коллег, беготня с устройством в санаторий заслуженного дедушки старинного знакомого или вправление грыжи ребенку двоюродной сестры мужика, имени которого не помнишь, но с кем однажды выпил в сквере и разговорился.
Окончательно моя внутренняя жизнь замерла, когда мы с Арсением занялись как одержимые своей фирмой. Бизнес наш заключался в том, чтобы мотаться за рубеж и грязно склонять иностранцев на поставки в Россию подержанного, но прошедшего предпродажную подготовку, медоборудования, естественно, по самым выгодным для нас ценам. Бюджетники приобретали его как новое, удовлетворяясь низкой стоимостью и безмерно доверяя научным степеням Арсения.
Иностранцы понятия не имели, с кем имеют дело, и предоставляли нам сумасшедшие скидки, применяя "цивилизованные" методы, ибо считали наши цели благородными, а нас – бескорыстно радеющими о развитии отечественной медицины, тогда как Арсений после каждой сделки алчно потирал руки и говорил:
-Если ты умен и не ленив, а главное, не придерживаешься особых верований или философии свободного художника, да к тому же являешься профессором психологии – то можешь ли позволить себе оставаться бедным? Гошенька, родной, мы обдерем русских и иностранных придурков, разбогатеем и станем свободными, а это вполне стоит того, чтобы продать душу дьяволу.
Для целей бизнеса было выпито непомерное количество водки по русскому обычаю – за дружбу между народами, за возрождение России, за мужество новых русских бизнесменов – с академическим образованием, научными степенями и врачебным клиническим опытом,
