попадаешь в пространство, где жизнь течет в ином измерении, со своими ценностями и перспективами, открывающимися телескопически внутреннему взору. Однако все определяется лишь телесностью, как бы ни застилась она в уме бесплотными образами, ибо и они произведены ею: нет ни мысли, ни эмоции без этой материи, порождающей мышление, предшествующей более высоким его сферам.
Сколько раз, пытаясь уловить истоки впечатлений, попадал я с широкой и ясной дороги размышлений на узкую, смутно различимую тропинку, ведущую в затененные гроты, к самому чувствилищу моей души. Воображение облекало любые неясные дрожания во все удлиняющуюся стройную ассоциативную цепочку, чтобы из точки, из маленькой родинки, бугорка, впадинки или складки живой плоти достроить целый мир обозреваемого существа.
Ты напряженно выискиваешь знаки красоты и: о, чудо! Соединившись и многократно отразившись в сотнях зеркал сознания, они вдруг набирают силу непреодолимой гравитации, делая любое сопротивление бесполезным.
Как волновал меня каждый приход Даны в редакцию. Мои сотрудники угощали ее кофе, и как же она была в этот миг поглощена удовольствием, не связанным со мной! Именно поэтому, пытаясь заставить ее забыть о кофе и замереть в наивном вопрошающем удивлении, я отбрасывал наши с ней договоренности о строжайшей конспирации и мгновенно проникал через ее зрачки вглубь затягивающего космоса, маленькой вселенной, сжатой туманности.
В глазах Даны при этом неизменно проскальзывало нечто детское, что никак не вязалось со страстной убедительностью ее речей, их строгой и четкой аргументацией, временами чересчур академичной и не допускавшей маленьких обманных уловок. Она легко уличала меня в подтасовывании понятий и использовании софизмов, но ведь в спорах столько азарта и требуется победа, убеждение любым путем. Так что я умышленно замалчивал некоторые свои слабые аргументы, выстраивая выгодные для себя с патетикой в конце фразы, чтобы, если не разрушить, то приглушить и задвинуть в тень доказательства оппонентов. С Даной подобные игры не проходили,– она не попадалась в психологические ловушки, и, в отличие от других, не собиралась терпеть моих маневров из нежелания поссориться со мной как с начальником или в стремлении не обидеть. Дана набрасывалась на меня в споре отчаянно и частенько заставляла яростно защищаться, не один день потом рыться в различных справочниках, чтобы в последующем не потерпеть аналогичного фиаско, реабилитироваться и не выглядеть в глазах членов нашего кружка голословным и напыщенным от осознания собственного дутого превосходства. С ней приходилось считаться, дабы не чувствовать себя побитым псом с поджатым хвостом, что, конечно, крайне злило, но очень скоро начало мне нравиться, ибо явно способствовало моему разностороннему росту, а для данного процесса важен стимул.
Когда я приезжал к ней, казалось, окна домов напротив смотрят изучающе, точно любопытные женщины. Я не жаловал ее тесную квартирку, с которой приходилось мириться, ведь Дана, если задерживалась допоздна на работе, не приезжала ко мне сама. Окна неизменно привлекали меня тайной чужих жизней. С детства, глядя на многие из них, я фантазировал и с упоением впитывал особые ощущения этих фантазий. В них мозаично складывались осколки воспоминаний из различных периодов: какие-нибудь шторы цвета листьев травы или пахистахисы на подоконнике с ярко-желтыми колосьями-мотыльками, напоминающими восхитительные орхидеи. Окна мерцали, подобно фантастическим глазам непорочных чудовищ из сказок моего детства, готовые проливать слезы со своих прозрачных поверхностей. За ними светились огоньки уюта, манящие домашним теплом: клетчатыми скатертями, пушистыми котами в креслах и корзинами с мягкими разноцветными клубками шерсти…
***14
К крыльцу подкатил "форд", и все мои мечты взмыли к апогею. А ведь он приехал к ней, правда, прежде чем пропасть в подъезде, он обычно смотрит на окна, наверняка привлеченный дрожанием моей шторы, за которой я прячусь от своего искусителя. Сколько раз говорила себе – унизительно вот так следить за ним везде, вычислять пути его следования и таскаться в отдалении с замиранием сердца. Ему-то вряд ли доступно состояние, заставляющее трепетать, просыпаться в возбуждении и, задыхаясь, хватать ртом воздух, открыв окно в ночь и смиряя сердцебиение, дрожь и кружение мыслей. Он выбрал девушку, наделенную каким-то неуловимым флером. Даже оттенки ее одежды, услаждавшие глаз спокойной чистотой, подчеркивали некую исключительность этой особы. Однажды я заговорила с ней в магазине: так – ни о чем. Она улыбнулась – точно птица уронила легкое перо.
Ценит ли он такие улыбки, да и что может его тронуть? Но "форд" же ночует под ее окнами, впрочем, не всегда. А значит, есть еще женщины, или он – кусок льда, оттаивающий временами. С ней же нельзя не оттаять; тогда, при встрече, даже я ощутила некое дуновенье, и ночью мне снились ее розовые губы, похожие на нежных фламинго.
Тем не менее, я жестоко завидовала ей, ибо увидела однажды в бинокль, как это у них происходит. После подобной встряски пришлось свалить с Аттилой в кабак и напиться до невменяемого состояния. Но и сейчас я помню мельчайшие подробности и начинаю дрожать от вожделения. Только вот не вполне понятно, почему мой взгляд притягивало в первую очередь женское тело в его руках... Однако сколько раз я мысленно соединялась с ним! Вряд ли подобную мне он подпустит к себе близко, но случаются же чудеса. Вдруг выпадет невероятная удача, везение: он выпьет и решит поразвлечься,– тут я и появлюсь. Хотя такой не снимает ночных бабочек – слишком брезглив и чистоплотен. К тому же, у него при желании самые разные женщины будут. Но он не нуждается ни в плохих, ни в хороших, и с работы уезжает один. Подвез бы какую, так нет: ее – или никого.
И как это совершенно незнакомый человек завладел моими мыслями? Разумеется, лет в тринадцать мечтала я о голливудской любви, которой в реальности не существует, да и обычная, человеческая, вызывала у меня большие сомнения. Рассказы подруг ни в чем не убеждали: все в них сводилось к устройству быта, подаркам, нарядам, развлечениям, сексу и сплетням. Высоких чувств ни в ком не обнаруживалось, к тому же не встретился мне ни разу мало-мальски интересный парень. Женька упрекала меня в излишней придирчивости, но все они казались какими-то недоделанными, поэтому я до сих пор не влюблялась, даже не переспала еще ни с кем. Пару раз это чуть не случилось, и дважды помешала тошнота,– меня выворачивало от вульгарной обыденности подобных контактов. Я не ждала цветов и признаний, а всего лишь некоторой утонченности. Хотя порой инстинкты начинали свою мышиную возню внутри меня, и возвышенные идеалы захлебывались в их болоте. Но что-то не позволяло разрушить самое ядро моей души.
К своему возрасту одна я осталась "нетронутой",– подругам секс давно привычен как файв-о-клок. Верная моя Женька считает его банальнейшим из происшествий дня и уж никак не соответствующим тому, что о нем плетут. Однако отказываться от своих постельных экспериментов то с одним, то с другим, она не собирается. Это мне можно вдувать в уши высоконравственные теории о духовных ценностях и том, что не сам секс требуется, а чувство необходимости партнеру. Легко рассуждать тем, кого природа наделила притягательностью. Им не понять тоски и униженности моей души, жаждущей чистого чувства, но знающей, в какую пучину способно увлечь отчаяние такого рода: ведь только если тебя "захотели", ты чего-то "стоишь". И кого интересуют твои мечты, стихи и мысли?! Сиди одна как мышь, если не имеешь ни внешности, ни богатых родителей на крайний случай.
Даже предполагаемая физическая боль не пугала меня в стремлении стать одной из всех. И это было отнюдь не конформизмом и далеко от пошлой, грубой физиологичности. Я готовилась к жертве, чтобы, переспав с мужчиной, обрести возможность смотреть на мир "полноценным" взглядом. Читала я о структурах мозга, отвечающих за сексуальность и достигающих максимального развития у шестнадцатилетних мальчишек. Правда, по мере взросления эти образования у них сильно уменьшаются; а вот у женщин, напротив, увеличиваются годам эдак к пятидесяти. Как потешались мы с Аттилой, представляя тетку энного возраста в объятиях сексуально озабоченного юнца. И в чем мудрость природы, наделяющей бездушных кукол красивыми личиками и роскошными формами, а сердце дающей какому-нибудь горбуну? Она одаривает сексуальной силой безмозглого кобелька, часто лишая умного и тонко чувствующего человека способности наслаждаться простыми постельными радостями.
Я мечтала о своем единственном мужчине, пока не встретила его. Друзья таскают меня на вечеринки, чтобы нашла себе парня, только уж лучше одной быть и мотаться за призрачным счастьем, чем с кем попало. Хотя и в этом мне достаются только крохи. К примеру, недавно я услышала имя его девушки: необычное, мифическое – Даная. Друзья называли ее Дана, а его – Кит. Весьма странное прозвище.
Между тем Даная уехала с дорожными сумками на такси, но "форд" пару раз ночевал возле подъезда напротив, а без нее ему там вроде бы нечего делать. Каким теплом согревал меня капот этого гладкого автомобильного совершенства, когда я прикасалась к нему, представляя, что попадусь на глаза его хозяину. Услышать бы голос своего божества, пусть равнодушный, презрительный или резкий. Но, элегантный и невероятно изысканный, мой кумир выходил из машины, припаркованной во дворе, щелкал пультом центрального замка и стремительно пропадал в подъезде. А я весь вечер следила в бинокль за тем, как он в одиночестве лежал на ее постели. Ощутить бы хоть на миг его руки на своем теле – я бы с ума сошла.
Данае по виду уже лет двадцать пять, и по сравнению с ней время у меня еще есть. Хотя, что это значит? До старости, разумеется, далеко, но драгоценные капли утекают, и потеря физически ощутима: каждую следующую минуту я на микрон другая и, утратив очередное мгновенье, хочется спрессовать время, насытить его. Пусть это будут только мысли, они тоже события, нередко значительнее слов, взглядов, поступков, внешнего перемещения тел. И каждая рвется лечь на бумагу строкой – без начала и конца – из глубины, неведомой мне самой: только мышление наиболее полная форма существования, способная воображением украсить самую бесхитростную жизнь.
Аттила взял меня в поход: в команде одни мужики и я – "свой парень". Но мысли о нем никуда не деть. Раньше я не понимала, что особенно цепляют меня несоответствия, из которых он состоит: органичная элегантность при выраженном атлетизме фигуры; равнодушная отстраненность и вместе с тем внимательный ироничный взгляд, впитывающий тебя без остатка; спокойные манеры, но нередко порывистые движения. Он замечает слежку и явно предпринимает "воспитательные" меры, принуждая меня отступиться: смотрит мимо, однако "ненароком" роняет мелочи для моей коллекции, проходя в двух шагах, задевая тонким шлейфом дорогого мужского парфюма и закручивая меня своим полем в спираль. Но
