ложки:
-Ладно, заварил кашу – придется набраться мужества.
-Это я еще не начала играть с тобой в "пусика-мусика". Имей в виду – все впереди,- язвила Дана, способная и не на такое, но разве мне было привыкать.
Выходные мы провели, чередуя приемы пищи, просмотр телевизора и занятия любовью, а утром в понедельник, когда она собиралась в офис к Норе, я попросил ее не пользоваться духами, казавшимися мне с некоторых пор одним из элементов ее обособления от меня.
-Ты же сам их выбирал,- удивилась она.
-Выбирал... и все же…
-Кит,- в глазах ее блеснуло отчаянье,- прошу, подумай еще раз...
-Я тысячу раз подумал!
-Молчи. Давай отпустим тормоза и позволим течению делать свое дело.
-Но с работы ты вернешься домой?
-Не знаю, какие мысли посетят меня за день.
Я пытался поймать ее взгляд, который она упорно отводила, прикрываясь тем, что торопится. Однако губы ее подрагивали.
-Постараюсь больше никогда не причинять тебе боль,- обнял я ее и напрасно,– она вырвалась из моих рук и крикнула:
-Хочешь, чтобы я расплакалась? Не делай из меня истеричку. Ты стал еще более жесток, чем раньше!
Сердце мое ныло от осознания того, что Дана до сих пор боится. Я желал уничтожить ее страдания, но моих умений не доставало, вернее, их вовсе не имелось: мне только предстояло всему научиться.
-Прошу тебя, Дана, только возвращайся. Я знаю – сегодня третьи сутки... но все уже давно не так, как прежде.
Вечером, ровно в шесть, я приехал в офис к Шимановской, однако Даны там не оказалось. Нора крайне удивилась моему появлению, но не успел я и рта раскрыть, как она распорядилась, и нам принесли кофе. В ответ на вопрос, где Дана, Нора поморщилась, неприятно пораженная моим интересом не к себе, а к своей любимице, которую не желала ни с кем делить:
-Ушла полчаса назад. Ник, а зачем тебе Дана?
-Она моя жена,- произнес я как можно беспечнее и с удовольствием отметил произведенное на Нору впечатление: тонкие брови ее взметнулись в изумлении над восточными, глубокого шоколадного цвета глазами.
На дисплее моего мобильника "висел" звонок от Даны, который я не услышал. Страшно злой на себя и мобильную связь, выскочил я из офиса Норы, не оценив гостеприимства хозяйки, сел за руль и погнал домой. Навигатор несколько раз зависал, но с его помощью я избежал огромной пробки, так что в душе тысячу раз сказал спасибо Малышу, подарившему мне эту штуковину.
В моих окнах горел свет, что, однако, не помогло мне успокоиться. Пришлось даже сделать несколько глубоких вдохов перед тем, как войти в подъезд.
Когда я открыл дверь в квартиру, Дана выглянула из кухни и тут же скрылась, по-домашнему крикнув оттуда:
-Иди мыть руки, будем ужинать.
Но мне настоятельно требовалось прикоснуться к ней. Еще совсем недавно, лишенный возможности удовлетворить тактильную жажду, я бы сел за рояль, и только Дана вполне заменяла многое, если не все, из того, чем я пытался восполнять свои физические потери.
Она казалась веселой, только глаза ее как-то странно увиливали от меня.
-Почему ты не позвонила мне в офис?
-Секретарша ответила, что ты занят.
-Для тебя я всегда свободен!
-Кит, не нужно... Если все это для эксперимента, из-за штампа... Зачем создавать какие-то стереотипы, зачем играть в мужа и жену, в "особые" отношения? Я боюсь, понимаешь? Пусть все течет само!
Я никак не мог вспомнить, что испытывал раньше, настолько сильны были теперешние мои чувства, и практически не выпускал Дану из своих объятий, воспринимая ее не обычным осязанием,– что-то происходило глубинное: срастание, переплетение невидимых каналов и волокон, проводящих энергию. Физический разрыв с ней казался мне крайне болезненным,– место, куда она прижималась секунду назад, холодело и начинало неметь, точно из него уходили жизненные соки, движение которых я улавливал некоей вибрационной чувствительностью.
Стоило Дане отлучиться в другую комнату, я тут же призывал ее к себе.
-Ты стал нетерпелив как ребенок,- смеялась она с каким-то настороженным удивлением. Но лишь рядом с ней я избавлялся от провалов в своих ощущениях, ибо только Дана наполняла меня какой-то почти материальной, теплой и упругой субстанцией, желанной для тела и сознания. И в этой, явственно мной осязаемой, среде легко соединялись разрозненные части моего существа: обрывки недодуманных мыслей, все мои эмбрионы-уродцы, ждущие развития и преображения, зародившиеся в разные периоды. В каждом из них я пребывал иным, что не мешало многослойным фрагментам впечатлений складываться в неделимые голографические, сложно звучащие образования.
Я научился их неспешно разглядывать, отрешаясь от окружающего. Правда, наедине с собой подобное расслабление получалось половинчатым, и только с Даной каким-то невероятным образом чувства и ощущения мои объединялись. В ее присутствии они органично вписывались одно в другое, хотя какие-то мельчайшие штрихи невероятным образом появились на данном полотне из детства, а иные и вовсе никогда не случались, происходя из мечтаний ранней юности. Но, несмотря на это, каждое из них отыскивало свое природное место в данном произведении. И, спаянное в конгломерат, мое прошлое, уже как нечто целостное можно было отделять от текучего потока состояний, спокойно оценивать и очищать от лишнего, наносного, чуждого мне, чтобы оставить лишь достойное будущей жизни, а, значит, наконец-то начать сознательно творить себя.
Главным изменениям подверглась моя самоуверенность. И, конечно, разрушив столь сильную защиту, взамен я получил повышенную тревожность. Но сейчас я не променял бы ее ни на что другое, ибо только она давала мне беспрепятственный пропуск в мир Даны. Правда, даже это никак не способствовало ускорению процесса обучения всем тонкостям науки взаимопонимания с ней.
Более всего меня мучили страхи Даны, мало того, они доставляли мне остро-болезненные ощущения. Но эффективно бороться с ними я был еще не в силах. Оставалось лишь попытаться слиться с ее смятением, чтобы хоть как-то повлиять на него и успокоить…
***38
С утра, по словам секретаря, Нора была не в духе, и причина очень скоро открылась. Стоило мне войти в ее кабинет, как она обиженно заявила:
-Дана, я считала себя твоим другом, достойным откровенности. А Никита вчера сказал, что ты его жена!
Мне стало не по себе, ведь для Никиты наше объединение пока являлось игрой, несмотря на его уверения, что всё, напротив, очень серьезно. Слишком по мальчишески светились его глаза, да и в конструкции, упорно им выстраиваемой, присутствовала большая доля искусственности: разве мог хоть что-то изменить штамп в паспорте?
Следовало пресечь любые пересуды на эту тему, поэтому я сказала:
-Нора, никто пока ничего не должен знать, это только блажь Никиты, а я ни в чем не уверена.
Почему-то на ум пришло блоховское Unabgegoltene. Незавершенность отношений и состояний, чему всегда виной Umgang des Nichts – кружение Ничто, стихийное его блуждание, некая активно действующая сила, поддавшись которой теряешь ориентиры.
Когда-то я старалась влюбить в себя противника, чтобы, подобно Зигфриду, искупавшемуся в крови дракона, оставаться неуязвимой, но с Никитой потеряла броню, мало того – сама отдалась на растерзанье. Наверное, правы теории, считающие мазохизм неискоренимой составляющей женской ментальности. С детства я была одинока в своих фантазиях, которые тщательно скрывала, настолько сильные чувственные импульсы их порождали. Дать им выход было невозможно, ибо эти вымыслы казались мне преступными с точки зрения взрослых: они простирались от желаний подвергнуться насилию или даже быть похищенной, до страстного мечтания уничтожить насильника, доставившего мне острое удовольствие.
-Дана, почему ты плачешь?- между тем спрашивала Нора, но как было объяснить ей мои проблемы. Я боялась поверить в серьезность того, в чем Никита пытался меня убедить: в изменение наших восприятий, в которых нелепый штамп должен был сыграть роль катализатора. Но на самом деле я вдруг пожалела о том недавнем времени, когда страдала от эгоизма Никиты, одновременно наслаждаясь своей болью; когда безоглядно и мучительно любила его, а он меня – не очень.
К тому же я слишком сомневалась – жизнеспособна ли моя любовь и не питается ли она тем, что Никита всего лишь интуитивно исполняет подсознательный сценарий моих детских сексуальных грез. Не переоценили ли мы оба силу физического притяжения, приняв его за истинное чувство, свободное от слепых влечений тела?
Я боялась взаимного охлаждения, которое часто следует за вспышкой страсти. Хотя о какой страсти можно говорить, если Никита наравне со мной продумывает каждый свой шаг. Впрочем, что бы ни случилось, назад пути нет,– мы оба попали в ловушку, выстроенную своими же руками.
Я очнулась от этих мыслей, и мне вдруг искренне стало жаль Нору, меня же отбирали у нее.
-Будь счастлива, Даночка, дорогая,- говорила она со слезами, словно прощаясь. Мне захотелось ее обнять и хоть как-то утешить, да и было чем – мы, не сговариваясь, одолели этого несносного Климова, и он таки сдался…
***39
Мысль прогрессирует через смутность, движимая неопределенностями и неосознанными порывами. Приобретая опыт, мы проходим путь, полный противоречий, и Климов убеждался в этом, ощущая физическое удовлетворение на фоне неясного беспокойства. Ему было несколько не по себе, он чувствовал, как сползает в болото почти рефлекторной физиологии, где четкие и ясные его рассуждения затягивало в трясину путанных сенсорных ощущений, нагнетаемых упорными волнами, идущими из мира Норы. К тому же подруга ее постоянно подливала масла в огонь, а против них двоих у Климова не находилось эффективной защиты.
Как жаждал он обрести нечто устойчивое, неизменное, истинное, ибо человеческий разум, желающий философствовать, ищет ясный, самодостаточный и очевидный объект созерцания в высших сферах бытия, отличных от низших не только по рангу и в частностях, но – по сути. А в реальности была Нора.
Климов презирал профанов, поглощенных собственными страстишками, ибо себя считал освободившим разум и чувства от иллюзий, а, следовательно, приблизившимся к главной цели философского поиска, как единственной области, где, прекратив погоню за призраками, душа может обрести покой. Но сейчас он попал в какой-то водоворот, где воззрения его и казавшиеся незыблемыми принципы начинали шататься, поскольку действительность, подобно ленте Мебиуса, оборачиваясь к нему вроде бы лицевой стороной, на деле открывала свою изнанку. Такая двойственность вызывала в нем волнение, но вместе с безотчетным страхом потерять равновесие, Климов все-таки воспринимал свое состояние как достаточно созревшее.
Угораздило же меня связаться с бабами, усмехался он, вполне осознавая, что выбор сделал сам. Климов давно уже находился на той ступени, когда человек одновременно эгоистичен и бескорыстен, иррационален и расчетлив, объединен с людьми и отстранен от них. Чем больше он принимал жизнь в ее целостности, тем легче примирял в себе существование противоположных вещей. Несовместимости и противоречия представлялись ему продуктом неполноты знания, поскольку он много раз убеждался в том,
