что по мере постижения целостности внутренние конфликты и трения со временем часто оказываются по-своему разумными.
Нора давно уже была для него главным "объектом", и обманываться он не мог, так что ему оставалось усиленно размышлять лишь о форме дальнейшего с ней сосуществования, ибо, решив впустить в свой мир подобное существо, надлежало считаться и с его правилами. Однако полностью соглашаться на роль, отводимую ему Норой, он не спешил: ситуация, по его мнению, не вполне вызрела, а, значит, стоило подождать. К тому же ему нравилось наблюдать за тем, как Нору бросает в ярость, и выстраивать сценарий по ее приручению.
Сегодня она дрожала от желания побольнее его задеть, для чего лихорадочно подбирала в уме слова – испепеляющие и размазывающие. Она уже поняла, что этот бездушный механизм с экономическим складом мышления не способен на чувство, а значит мучиться на его счет без толку. Нужно все ему сказать: грубо, цинично, уничтожающе. Пусть Климов разорвет с ней контракт, заберет свои чертовы акции, уйдет из фирмы, только бы избавиться от этой пытки!
-Так чего ты хочешь?- спросил он между тем, глядя в окно.
-Да разве ты способен обнять женщину, сорвать с нее одежду, начать целовать!- в сердцах произнесла Нора, в ужасе наблюдая за тем, как Климов медленно разворачивается к ней на крутящемся кресле.
-Чего ради?- услышала она и задохнулась от обиды и унижения, тогда как вкрадчивый ироничный голос Климова продолжал:
-Зачем срывать с тебя одежду? Ты и сама ее снимешь,– так будет намного лучше, дорогая.
Нора замерла, не веря своим ушам, а Климов настаивал:
-Ну, начинай.
Глаза его смеялись, и трудно было понять – шутка это или нет.
-Нора, я жду,- сказал он, и по ее телу пробежала дрожь возбуждения: она ощутила, что голос, обретший твердость, овладевает ею. Руки ее непроизвольно расстегивали пуговицы на блузке, а Климов подбадривал:
-Смелее, смелее.
Нору трясло, она почти разделась, но Климов подгонял:
-Давай же, давай – все снимай!
Она никогда не стеснялась своей наготы, напротив, ибо обладала здоровой убежденностью в совершенстве своего тела – в меру худого, ухоженного и гибкого. Но сейчас уверенная женщина казалась себе угловатой школьницей. Между тем Климов, как только одежда Норы мягкой горкой упала на пол, встал и шагнул к ней.
Ей не хватало воздуха, она проваливалась куда-то, ощущая обжигающее мужское дыхание и поцелуи на своей шее.
-Ты этого хотела?
-Боже, а что же было раньше?
На мгновенье Норе вспомнились чередой прежние ее мужчины и в конце – Золотов, но тут же единственная мысль наползла как туча: ты ждала только его. Посверкивая молниями, в голове ее проносилась вся жизнь. Нора в ужасе подумала: как перед смертью. А ведь так и было: она словно меняла кожу, да что там кожу – тело и душу.
Бывают моменты, когда доводы рассудка уступают не слишком весомым аргументам чувств, смыкающим некое кольцо. И Климов прекрасно знал, что проявляет малодушие, ибо обременить себя страстным и неугомонным существом, таким как Нора, было крайне неразумным и рискованным мероприятием. Однако, вздохнув, он принял это как данность. Ему не нравилась ее любовь, подобная привязанности неразумного дикаря – беззащитного в своем чувстве и отдающегося без остатка господину, избранному для поклонения. Она гасила ожидаемую сладость обладания, меняла оттенок и привкус предвкушаемых им удовольствий, придавая саднящую болезненность всему, сопровождавшему теперь их отношения. И он почти заставлял себя радоваться обретению Норы, проговаривая и озвучивая то, что должно было принять как груз, вычленяя в этой беспокойной и аморфной массе драгоценные вкрапления кусочков счастья. Ведь спокойной, "чистой" любви в мире, исключающем суетность, с Норой ждать не приходилось. Рассыпались в прах философские построения Климова, ему требовалось создать иную философию и поместить себя в новое пространство. Мало того, он прекрасно понимал, что, кроме прочего, принимает на себя ответственность за Нору и в плане духовном, ибо хорошо видел ее нравственные метания и балансирование в почти неуправляемых страстях. Хотя следовало отдать Норе должное: ее бескорыстие и самоотдача в дружбе импонировали Климову. Тем не менее он прекрасно видел, что она опасается потери с таким трудом дающегося ей равновесия, вследствие чего цепляется за Дану, тормошит по каждому, самому незначительному, поводу Золотова, да и его – Климова,– когда не до конца понимает, как поступать. Она всегда была не вполне уверена, что не делает какой-либо несусветной глупости, за которую потом ее замучает совесть.
Последние дни Нора была особенно взвинчена – из-за разрушения хрупкой связи с Даной. Климов не понимал ее нервозности, полагая, что она должна бы радоваться шагам с его стороны, так долго и страстно ожидаемым ею. Но видно у женщин не бывает полной успокоенности: они обязательно найдут себе причины для волнений, в крайнем случае, придумают их, вытянут из мелочи, пустяка, раздуют из мелькнувшей искры. Климов находил избранника Даны весьма достойным и не разделял беспокойства Норы, со слов которой Дана давно любила Никиту. Так в чем проблема, если тот и стал ее супругом, а, следовательно – цель достигнута? Однако, памятуя свои изыскания в области психологии женщин, Климов почесывал затылок и старательно рассеивал внимание, дабы не вникать во всю эту сферу и не выходить из столь желанного его сердцу состояния философского равновесия…
***40
Несмотря на общение с Норой, вносившее в душу Даны приличную долю смятения, моя строптивая скромница понемногу привыкала к нашей совместной жизни. Целую неделю мы жили по-домашнему, на удивление легко приспособившись к новому положению. Я готовил ужины, пытаясь ее ублажать, а, поскольку уже довольно давно жил отдельно от родителей, то без особого труда отправлял белье в стиральную машину, так же, как и посуду – в посудомоечную.
Но наблюдать за Даной в быту оказалось занятием весьма увлекательным, ведь все ее беспокойства о том, голоден я или нет, устал ли на работе, о чем задумался, не походили на материнскую опеку. Дану я ощущал совершенно иначе,– мне самому хотелось заботиться о ней – с умилением взрослого к искренним порывам ребенка. По натуре она была несколько рассеяна, а вернее, слишком погружена в себя, и, зная за собой данное качество, усиленно старалась ничего не забыть, все учесть, продумать, предусмотреть. Вдобавок, помимо фирмы Норы, ее поглощала работа над большим и ответственным литературным переводом по заказу одного издательства. Дана очень уставала, и я старался взять на себя максимум дел по дому, умерил даже свои сексуальные аппетиты из страха пресытить ее, хотя засыпала она рано, и внешне никаких напряжений в этом вопросе у нас не возникало. Поэтому для меня явилось болезненной неожиданностью, когда в одну из пятниц вечером Дана обронила:
-Кит, я поеду к себе, мне нужно побыть одной.
Это прозвучало, как если бы она сказала вполне обычную вещь, но ее спокойствие привело меня в крайнее волнение.
-Дана, прошу тебя, не возводи искусственно новых плотин,– мало ли их было между нами. Она смотрела в окно, взгляд ее отсутствовал, и я понял, что ничего не смогу.
-Но ты же ненадолго?- все-таки спросил я.
Дана не ответила и молча продолжила укладывать в пакет белье.
Мне казалось, она берет много лишнего, однако оставалось лишь наблюдать ее сборы и смирять свое сердце, ибо страсть вынуждает нас искусно ладить с вожделенным объектом.
Весь следующий день я думал о ней, не в силах даже на секунду скинуть напряжение. В моей голове существовало как бы две параллельных мыслящих плоскости, почти не соприкасающихся. И хотя я должен был их объединять, но в одной оставался прежним: разговаривал с сотрудниками, обсуждал тысячи дел редакции, прикидывал, куда всунуть статью Фила, а в другой – тонко ощущал Дану в каждый следующий момент и видел мысленным взором маленькую квартирку со старомодным креслом у окна. На его спинку с кружевной салфеткой Дана любила лечь, прижавшись щекой, и смотреть в окно,– я частенько заставал ее в таком положении, и эта картинка всякий раз возникала в мозгу, стоило мне подойти к заветной двери.
Звонка от Даны все не было, и домой идти я не хотел, поэтому задержался в редакции допоздна, а потом, выйдя из офиса и оставив "форд" на стоянке, побрел по вечернему переулку. То, что Дана сегодня уже не придет, сомневаться не приходилось.
Ноги принесли меня к знакомому месту, где когда-то я обнаружил ее, сидящую на ящике. Вместо прежних юнцов сейчас там какой-то человек курил на ступеньках торгового павильона, внутри которого вспыхивал и гас красный огонек сигнализации.
-Что ищете?- спросил мужчина, держа ладонь лодочкой, защищая сигарету от ветра.
-Раньше здесь ящики валялись,- сказал я.
-Убрали и меня наняли. Молодежь хулиганит – недавно вскрыли подсобку, унесли пару упаковок пива, а мне возмещать. Вы бы шли от греха.
Этот уголок Городу словно не принадлежал: тихий, с уютным фонарем на невысокой чугунно-витой опоре – эдакий пятачок покоя и созерцательности посреди мегаполиса.
Я медленно побрел прочь. Ящиков больше нет и не будет, но ведь я помнил слезы Даны, как и свои прошлые мысли, похожие на колотый лед или стекло. Когда требовались понимание и полная причастность, я оказался не готов, поскольку был во многом слеп, за что теперь мучительно терзаюсь раскаянием. Осколки когда-то не до конца прочувствованной боли раздирали меня изнутри, но ведь и раньше…не может быть, чтобы я ничего не испытывал!
Откуда-то вылезла тоска брошенного кота: захотелось домой, в теплый тайный уголок, что никак не согласовывалось с образом моей квартиры и ее минималистским стилем – с высокими окнами и строгим интерьером всех оттенков белого, где царствовала постель с хрустким бельем, холодная точно снег. Форточку на ночь я не закрывал из любви к свежему воздуху в спальне, а летом включал кондиционер. Дана пряталась у меня чуть не под мышкой, ибо частенько мерзла. Вот откуда рождалось облако укромного уюта,– его давало сонное посапывание Даны. Я прижимал ее к себе, согревал как ребенка, нежно и заботливо поправлял на ней одеяло, ощущая естественную необходимость данного для нас обоих. Так почему каждый раз мы расставались?!
Поздно вечером я не выдержал и поехал к ней в Теплый стан. Открыть бесшумный замок было делом полминуты, и уже из прихожей моим глазам предстало кресло у окна и Дана, сидящая в нем, хотя сгустившиеся сумерки почти растворили силуэт, оставив лишь неясные контуры. Мне не хотелось включать свет, так что я в полутьме опустился перед ней и обхватил ее колени:
-Зачем ты мучаешь нас обоих?
Она погладила мои волосы и сказала:
-Прости, мне требовалось ненадолго вернуться в прежнее состояние. Оно ведь являлось определенным счастьем. Это мучительное ожидание очищало душу от мелкого, бытового, несущественного и держало в напряжении чувство словно струну. Я поняла, что боль уходит, и попыталась ее остановить, запомнить, ведь именно она привязала меня к тебе прочнее любого штампа в паспорте.
-Ты почувствовала, что она уходит?..- с надеждой спросил я.
-И испугалась
