шлифовать мастерство, чтобы блеснуть потом перед знакомыми девочками и своими друзьями. Но тогда он только и ждал вечера, чтобы снова наброситься на Дору со всеми мыслями, что рождались неукротимым потоком, который она разбудила. Они скапливались и распирали, требовали выхода. В отличие от сверстников и даже близких друзей, она понимала его абсолютно, словно сидела в его голове. Он направляющими словами лишь указывал ей ход своей очередной бредовой мысли-идеи, и она легко отыскивала в запутанном клубке именно ту нить, которую он желал, чтобы она распутала. Глядя ей в лицо, он поражался тому, как она красива: не было ни лучиков-морщинок возле глаз, которые он видел в первую их встречу, ни слишком зрелой груди, отличной от тех, что всегда нравились ему у девочек. Ничего не существовало, все это проплывало мимо его сознания, он не мог без нее обходиться. Ему казалось, что если она вдруг не придет на ужин, то он просто сойдет с ума.
Однажды, где-то на десятый день их знакомства, она задержалась в номере. Оба они ходили на вечернее катание и даже встречались пару раз на подъемнике, и она перед ужином решила поспать. Он не мог никак ее дождаться и почти в беспамятстве ворвался к ней номер, когда она уже хотела выходить. На него словно затмение нашло, он втолкнул ее обратно и сжал так, что у нее что-то хрустнуло.
-Тедди, ребенок! Ты знаешь, сколько мне лет?!- воскликнула она, но он уже ничего не хотел слышать, а знал только, что если сейчас, сию же минуту не возьмет ее как угодно: лаской, хитростью, силой, то у него разорвется сердце, и он превратится в ничто, в пар, в пузырьки газа, мозги его расплавятся, а потом вытекут и высохнут.
Она оказалась хрупкой, податливой и слабой. Где-то далеко, словно в тумане, у него мелькало удивление. Он всегда раньше считал, что у женщин к сорока годам должно быть старое морщинистое тело, высохшие груди, вялая промежность и бедра. Теперь же его руки и губы натыкались на сочное, нежное женское тело, полное пульсирующей крови и жизненных соков. И это ухоженное, благоухающее тело влекло его к себе, обольщало, возбуждало – никаких морщинистых грудей не было и в помине, напротив, под блузкой, которую он распахнул, его опьянила упругая, чувственная, наполненная грудь прекрасной женщины. Минуту он боролся с сопротивлением Доры, но оно оказалось настолько слабым, что ему даже не потребовались силы, а так – чуть-чуть прижать ее посильнее. Зато как он был вознагражден, когда проник в завораживающий сжимающийся тайный проход, поначалу не пускавший его. Но он все-таки пробился, заскользил и понял: всё – она ничего не сможет сделать, она будет выполнять только то, чего захочет он. Больше она не подавит его никаким образом, никакой неожиданной парадоксальной мыслью, никаким словом-символом. Он не даст ей безраздельно хозяйничать в клубке своих мыслей и копаться там, как вязальщице со спицами, решающей, какого цвета пряжу ей выбрать. Теперь он ее полновластный хозяин, он держит ее крепко и не дает даже дернуться под собой, он задает темп и диктует ей свою волю.
-Мой сын – твой ровесник,- сказала она ему, устало, но он поворачивал ее к себе, настойчиво, силой, наклонялся и требовал ее губ.
-Мне все равно! Я люблю тебя, мне никто не нужен.
-Ребенок, я уже забыла, что значит это слово. О чем ты, малыш? Мне бы выкормить тебя грудью, так нежны твои щеки и губы, словно у младенца.
-Выкормить грудью? Я согласен.
Несмотря на то, что она хотела уехать, он не отпускал ее от себя все последующие дни до окончания срока катания, и когда им все-таки пришлось расстаться, просто физически болел от разлуки с ней. Случайно в университете Тэд познакомился с ее сыном Эдвардом, они очень подружились, и как-то, тоскуя о Доре, он показал Эдварду фотографию, где был снят вместе с Дорой на подъемнике. Для Эдварда это явилось ударом, но он ничего не сказал приятелю, а много дней носил это в себе. Когда он не выдержал и бросил ей в лицо упрек, Дора была на грани самоубийства. Тогда она уже рассталась с мужем, который не хотел ее отпускать, но их брак для Доры давно превратился в пустой звук. Сэм спас ее от депрессии, и с ним она почувствовала вкус к жизни.
***40
Эдвард походил на Дору овальным лицом и тонкими соколиными бровями, но, вернее всего, отцовские черты в нем преобладали, а может, нервная натура накладывала свой отпечаток. Макс ревниво поглядывал в его сторону, а еще видел, что Дора страшно напряжена. Эдвард вел себя внешне непринужденно, но Макс заметил пару его ревнивых взглядов в сторону Сэма, и лицо Эдварда при этом на мгновенье становилось мучительно-несчастным. Моника старалась выглядеть "приличной девочкой", и это не нравилось Максу. На вечеринку было приглашено почти тридцать человек. Для Макса и Моники это был первый большой прием в их доме. Монику представили как приемную дочь Сэма, поэтому она могла беспрепятственно прижиматься к нему мимоходом. Уже ближе к полуночи, когда Монике давно нужно было ложиться спать, Макс отыскал ее глазами. Она стояла рядом с Эдвардом и мило беседовала с ним. Но не только он смотрел на нее, Сэм также бросал туда взоры. Макс внимательно поглядывал в их сторону, но не приближался и раздумывал: о чем Моника может говорить с этим фертом – Эдвард казался ему легкомысленным и поверхностным. Они смеялись чему-то, и лицо Моники светилось искренностью, а Эдвард просто поедал ее глазами. К ним подошла Дора, и все они мило беседовали, но Макс упорно стоял в стороне и не желал к ним приближаться. Веселье находилось в самом разгаре, вокруг слышался смех и голоса гостей, а он втайне ждал, что Моника сама подойдет к нему. "Если любит, то должна почувствовать, что я жду ее",- стучало у него в висках, но внешне он старался выглядеть спокойным, даже небрежным. Посасывая свой скотч, он пытался не смотреть в их сторону постоянно. Ему казалось, что их беседа непомерно затянулась и длится уже целую вечность, и что Моника слишком весела. Его начал душить ворот сорочки. Макс понимал, что глупо злиться, но упорно стоял в стороне. Моника взглянула на него и помахала ему с улыбкой. "И это все?"- подумал он раздраженно, но тут она кивнула Эдварду и стала быстро пробираться между гостей к Максу.
-Почему ты бросил меня?- спросила она, прижавшись к нему.
-Тебе было весело с Эдвардом?- спросил Макс, все еще не в силах справиться с собой.
-Он просто глупый хвастливый мальчишка, а мне хотелось сделать приятное Доре,- ответила она,- вы с Сэмом два моих божества. Когда кого-то из вас нет рядом, я ощущаю себя былинкой на ветру, не способной к существованию. Но если вы рядом, все для меня возможно и достижимо без ограничений.
Ему хотелось подхватить ее на руки и унести отсюда, но нехорошо было покидать гостей. Они пошли танцевать, хотя Макс жаждал поскорее с ней уединиться, искал только повода. Он видел, что Моника наконец-то сама, также как и он, дрожит от желания: они еле успели закрыть дверь своей спальни, как тут же слились в поцелуе. Шум за дверью для них как будто не существовал. Максу казалось раньше, что желание отнимает у него разум, но сейчас он понял, что это такое по-настоящему. Единственное, что он все-таки инстинктивно предпринял, так это стащил на пол одеяло, чтобы не простудить свою девочку. Теперь он ощущал, что она принадлежит ему полностью, всем своим существом, как он всегда мечтал. Что-то произошло с ними такое, что дало, наконец, понять, как объединяются в одно неразрывное целое желание и любовь. Здесь не было места похоти, эгоизму, всему тому, чего он стыдился, с чем пытался бороться, ведь подсознательно он всегда стремился только к такой близости, когда с ума сходят оба, взаимно усиливая чувственный восторг и доводя его до недосягаемых вершин. С этой ночи все изменилось. Между ним и Моникой возникла неразрывная связь, какая-то совершенно нереальная, но в то же время почти осязаемая. Он ощущал ее всем своим существом, и теперь чувствовал переполненность счастьем почти постоянно с разными модальностями, переходя от нижних регистров к верхним. В нем словно все пело, и Моника находилась рядом, даже когда ее не было близко физически, она поселилась в нем, стала им.
Когда зацвела сакура, Сэм стал готовить с Моникой статью в "New England Journal of Medicine". Он очень волновался по этому поводу, ведь это была уже настоящая научная работа, которую Моника делала с ним наравне. Беседуя с ней, он отмечал, как изменились суждения Мэдхен. Он не назвал бы их совершенно зрелыми, но что-то стало появляться в ее мыслях и словах такого, что он определял как созревание. В совокупности со знаниями, получаемыми ею в университете, ее интеллект развивался в нужном Сэму направлении, и это не могло его не радовать. Она была с ним также предельно искренна и открыта как ребенок, не имея стыда там, где другой человек вероятнее всего зажимал бы все в себе. Салли в свое время не очень-то тянулась к нему с откровениями, как большинство подростков находясь в конфронтации со всем миром, и родители не являлись исключением, потому что требовали от нее дисциплины. Сэм никогда не искал нежности в отношениях с дочерью, его вполне удовлетворяло то, что она неплохо учится, здорова и, кажется, не имеет особых проблем в общении со сверстниками. Только когда он потерял жену и дочь, то остро осознал, что недолюбил их обеих, недодал им обеим нежности, тихой заботы, объятий, нежных слов и поцелуев. И сам недополучил.
Через четыре дня своего пребывания в летнем доме они познакомились с соседями. Отец соседского семейства, процветающий бизнесмен, имел свое небольшое производство йогуртов, а его жена, хотя и являлась домохозяйкой, но вела женский клуб по цветоводству. Сын их Джон, шустрый подросток, носился везде со своим псом, а присаживался то-лько затем, чтобы алчно съесть чего-нибудь. Единственно, с кем он охотно общался, была Моника. Макс с удивлением и улыбкой прислушивался к их странному тинейджерскому псевдоязыку, он и не догадывался раньше, что она прекрасно понимает такой американизированный сленг и даже легко владеет им. Моника и Джон заразительно над чем-то смеялись, и Максу это было удивительно, он и предположить не мог, какие темы могли их объединить. Сэма же это нисколько не удивляло, он, напротив, воспринял это совершенно естественно. Джон по-детски рисовался перед Моникой, старался выглядеть "покруче", но они вполне понимали друг друга. Макс осознавал, что какая-то ее часть все еще живет в мире детства, там же, где пока находился Джон, так что и комплименты, да и многое другое в том измерении имело несколько другое значение, нежели в мире взрослых, куда она еще не вполне вошла.
Сэм решил, что будет мягко, но настойчиво направлять ее мысли. Для самого себя он уже не хотел никаких подтверждений своей состоятельности в науке. Об этом он мечтал раньше, горел идеями, поджидал момента, когда смог бы набрать достаточно материала для серьезной работы. Но свои амбиции он похоронил уже давно, и вдруг сейчас они преобразовались и снова ожили, потому что Мэдхен вобрала в себя все его нереализованные мечты. Ей одной он готов был отдать не только свои идеи, мысли, ей одной он готов был отдать все, что имел в этой жизни. Потеряв жену и дочь, он долго
