Моя земля не Lebensraum. Книга 2. Драп или отступление?

начинается обыденная работа.
Говорков уступил место за пулемётом Корнееву.
— Приглядывай за немцами. Где кто зашевелится, успокаивай короткими очередями. Добивай недобитых.
Корнеев стал за пулемёт, внимательно пригляделся, нажал на гашетку.
— О-так-от! — проворчал удовлетворённо. — Шевелился, а теперь перестал. А не ходи в кованых сапогах по засеянному полю…

Говорков одобрительно хлопнул Корнеева по спине и выскочил из окопа. Он решил сбегать к четвёртому пулемёту. Не нравились ему перебои в стрельбе.
Четвёртый пулемёт стоял на отшибе. Старший лейтенант сидел на дне окопа в фуражке, курил. Каска пристёгнута к поясу. Типичная привычка артиллериста. У пулемета ковырялся младший лейтенант Темнов. Увидев Говоркова, Темнов забеспокоился, виновато опустил голову.
— Где остальные, Темнов? Где пулеметный расчет?
Темнов посмотрел на старшего лейтенанта, потом в сторону ржаного поля, негромко сказал:
— Старший лейтенант послал их трофеи с убитых собрать.
— Какие трофеи?
— С убитых немцев трофеи…
Говорков вспомнил, как тщательно целился Корнеев, когда замечал шевеление во ржи. Это же он наших «сборщиков трофеев» во ржи клал!
— Темнов! Что есть духу к Корнееву! — заорал Говорков. — Скажи ему, чтобы прекратил огонь — там наши ребята! Потом обежишь все пулеметы и передашь мой приказ не стрелять!
Темнов метнулся из окопа.
Бешеными глазами Говорков уставился на старшего лейтенанта:
— Ты что творишь?! У тебя, часом, не выпала клепка из головы? Ты землю фашистской кровью удобряй, а не нашенской!
Старший лейтенант швырнул окурок на землю, зло сплюнул:
— А ты на меня не ори! Терпеть не могу, когда на меня орут! Не нравятся мне такие командиры… невысокого роста.
Говорков, конечно же, понял, что старлей имел в виду не рост, а звание.
— Я не золотой червонец, чтоб тебе нравиться! — сдерживая ярость, огрызнулся Говорков. — Если сильно не нравлюсь, можешь застрелиться. Мне тоже не нравятся разные… приблудные… окруженцы. Да терплю.
— Ладно, лейтенант… — пошёл на попятную старший лейтенант. — Другой бы спорил, а я не буду. Хотел достать часы или чего там, чтобы расплатиться с фельдшером. Чтобы он вылечил меня.
— Старлей! Ты людей погубил! За паршивые немецкие часы послал на тот свет троих пулеметчиков! Ты заразу сам подцепил, чего сам за часами не пошёл? У вас среди тылового сброда не принято своей шкурой рисковать?
   
— Ладно, лейтенант, не ерепенься! Понял я… Виноват…
— Виноватыми дыры затыкают…
— Шкурой рисковать не боюсь, сам вытащу раненых, чтобы ты меня в сброд не записывал.
— Если остались раненые… Мёртвых с погоста не носят — не вылечишь их от смерти. Каску надень, артиллерист! Тут тебе не триппер ловить… В пехоте насмерть убивают. И часто!
Старший лейтенант снял фуражку, бросил в окоп, как ненужную вещь. Отстегнул от пояса каску, надвинул поглубже и, пригибаясь, побежал в поле.
Скоро примчался Темнов.
А старлей исчез. То ли его немцы подстрелили. Или, понимая безвыходное положение, сам сдался. Если сдался, то зря: немцы пленных с венерической болезнью расстреливали, как говорится, по выявлению.
Трое пулемётчиков выползли назад самостоятельно, не добыв старшему лейтенанту трофеев.

***
С поля доносились стоны и крики раненых, тягучие, нечеловеческие. Один кричал так, будто там не человек, а сам ужас. Так кричат от страшной боли тяжело раненые, у которых разум уже отказал, а плоть агонирует, в мучениях теряя остатки жизни.
Легко раненые немцы уползали. Некоторых, пригнувшись, подхватывали под руки, уводили товарищи. Утаскивали и трупы.
— Пусть фрицевские помощники смерти своих убирают, — разрешил Говорков, приказав пулемётчикам не стрелять. — А то полежат день, и засмердят. Дышать нечем будет…
И добавил, вздохнув:
— Расходный материал войны…
— Нащелкали фрицев — в фатерляндии ихние фрау с киндерами обрыдаются, носовых платков, сопли утирать, не хватит, — довольно проворчал Корнеев. — Кальсоны на платки придется драть.
— А пусть без спросу по нашим полям в сапогах не ходят: мы тут жито сеяли! — повторил в очередной раз понравившуюся ему присказку Говорков.
— Нда-а-а… Хорошо постреляли… Я даже вспотел манеха, — задумчиво, с оттенком мечтательности протянул Корнеев.
—  Это хорошо, что вспотел, — одобрил Говорков.
— Чего ж хорошего, потеть?
— Мёртвые не потеют.
Ветер утих, смрад от траншеи, где наши убитые лежали вторые сутки, заполнил низины, воронки и окопы, подобрался к роте Говоркова. Трупная вонь забиралась в голодное нутро, от неё судорожно сжимались кишки и мутилось сознание. Ни пахучая степная трава, ни мокрые тряпицы на носы не помогали.
Ночью телефонисты восстановили связь, старшина Хватов с помощниками принесли кормежку, санитары унесли раненых. Сказали, что начали выносить убитых.
Телефонист позвал Говоркова, его вызывал сам командир полка.
— Как у тебя дела? Держишься?
— Держусь, товарищ майор. Приданными мне силами совместно с частями местной Патриархии, да с резервом в виде взвода архангелов с огненными мечами  отбили очередную атаку. Потерь нет.
— Какой ещё, в царя-господа, три святителя, патриархии?
— А вот этой, которую вы только что вспомнили.
— Не умничай… Слушай приказ. Пройдись по занятым окопам. Ну, по тем, которые немецкая артиллерия накрыла… Собери остатки стрелковых рот, назначь старших, определи им участки обороны и поставь боевую задачу! И смотри, чтоб никто не сбежал с высоты!
 
— Соберу, — согласился Говорков. — Только вы мне пришлите письменный приказ, что прежний командир батальона от должности отстранён… По какой причине вы его отстранили? Командировка в могилёвскую губернию? А я назначен вместо него. Отстранение и назначение согласуйте, как положено, с дивизией.
— Какой приказ? — возмутился командир полка. — Я тебе приказываю собрать бойцов…
— Без приказа я бойцам чужих рот, а тем более, командирам этих рот и взводов, никто. Приблудный лейтенант без прав и обязанностей. Мне такое командирство надо, как зайцу курево. А у вас в лесу сидят два комбата — не могу же я вместо них командовать! И политруки там же, с вами, сбежав с передовой, санитарок да телефонисток щупают... Все готовы от усердия через пупок вывернуться.
— Ты мне мозги не засирай!.. Умник нашёлся…
— Да уж, каким мать родила…
Говорков слышал, как командир полка на том конце провода выматерился и спросил кого-то:
— А там из командиров ещё кто есть живой кроме Говоркова?
— Кроме него никого.
— Вот сволочь! Один выжил…
— А что он говорит?
— Требует письменного приказа о назначении комбатом.
Командир полка положил трубку.
После этого разговора командир полка устроил облаву на бездельников, ошивавшихся при штабе, в тыловых подразделениях и при кухне. Четырём политрукам приказали идти на высоту, пригрозив трибуналом. Красноармейцев из тыловых служб отправили в траншею.
Связной из полка довел политруков до траншеи и вернулся в штаб. От бойцов политруки узнали, что в роте, которая окопалась у ржаного поля, есть землянка…
…Говорков прошёлся по роте, проверил пулеметы. Вернувшись к землянке, увидел растерянного часового и недовольных бойцов, сидевших у входа.
— Чего торчите снаружи, как бедные родственники? — спросил Говорков.
Бойцы молчали.
— Кто там? Командир роты? Заходи! — донёсся из землянки незнакомый голос.
Говорков спрыгнул в ход сообщения, отдёрнул плащ-палатку, закрывавшую вход. В землянке на нарах сидели командиры с шевронами политруков на рукавах. Выставили чужих бойцов из землянки и по праву хозяев приглашали командира роты спуститься к ним.
Комок подкатил к горлу Говоркова.
Бойцы выжидающе смотрели на своего командира. Это подхлестнуло Говоркова. Он повернулся и заорал на часового.
— Почему пустил в землянку посторонних людей?
Боец растерянно заморгал. Потом нерешительно оправдался:
— Они сами! Как я… Они ж командиры!
— Чего шумишь, лейтенант? — миролюбиво проговорил один из политруков. — Спускайся к нам, места хватит!
— Чего раскричался, как мальчишка? — недовольно проговорил пожилой политрук. — Вот напишем рапорт, что ты выгнал из роты политработников…
 
Говорков немного помолчал, собираясь с мыслями. Успокоился. Буднично сообщил:
— Я сейчас поставлю на землянку пулемёт и дам из него очередь трассирующими. Через пару минут немецкая артиллерия разворотит землянку так, что ваших подштанников даже по говённому запаху не смогут найти.
Помолчал немного. Поправил себя:
— Нет, лучше так… Мне только что звонил командир полка. Требовал, чтобы я принял командование на высоте. Я отказался. Но я, пожалуй, соглашусь на его предложение. И тогда буду вынужден подать рапорт о том, что вы не поднимаете боевой дух красноармейцев на передовой, а прячете шкуры, забившись в землянку. Уверен, рапорту дадут официальный ход до самого трибунала. Вы люди взрослые, как вон тот сказал, всё понимаете. Поэтому, валите-ка отсюда по-хорошему на места службы, обозначенные вам распоряжением командира полка…
Политруки, выдавливая сквозь зубы матерные недовольства, потянулись к выходу.

= 6 =

Немцев с высоты выбили, дорога к отступлению открылась.
Но разведка принесла неприятные вести: переправиться через Щару по мосту в Слониме не удастся — город занят немцами. Река протекала между болот, так что перебраться войскам на ту сторону без моста невозможно. Значит, путь один: на юг, к минской трассе.
Неровными вереницами брела пехота. Сгоняя пехоту на обочину, проезжали грузовики с красноармейцами, ещё реже — с гражданскими беженцами. Лошади, запряжённые цугом, тащили пушки, на каждый шаг кивали головами. Промелькнуло высокое начальство на «эмке».
Пятая рота под командованием лейтенанта Говоркова числом меньше штатного взвода, в составе колонны отступающих войск топала по лесной грунтовке. Роту догнал обоз из десятка телег с ранеными: длинные, как гробы, запряжённые парой армейские фуры, одноконные полуфурки и самодельные деревенские телеги.
Дорога одна для всех. И для здоровых, и для раненых. Говорков сошёл на обочину, остановился. Остановилась и рота. Бойцы молча смотрели на собратьев с забинтованными руками, ногами, головами. Бледные молодые и не очень, словно из морщинистого жёлтого пергамента, небритые солдатские лица. Обмотанные потемневшими от засохшей крови, серыми от пыли бинтами, раненые лежали и сидели, тряслись на тарахтевших телегах, подпрыгивали на ухабах, стонали и охали, ругались на повозочных.
За обозом шёл фельдшер и два сытомордых, брюхатых, как на изрядном сроке беременности, санитара. Повозочные шли сбоку, подёргивая вожжами. Лица деловые, без сочувствия к стонам и жалобам раненых.
 
— Ноги чавой-то не идуть! — пожаловался один санитар другому. И недовольно покосился на телегу: — Им хорошо, ехать-то!
— Брюхо, наверно, отяжелело, вот ноги и не идуть! — не сдержал сарказма Корнеев.
— Придержи хоть под горку! Ирод! — взмолился измученный разбитой дорогой раненый.
— Полегче через канаву! — попросил другой.
Но повозочный хлестнул вожжёй лошадь, чтобы сходу перемахнуть через канаву.
Говоркову они напомнили злых городских извозчиков, готовых на проезжей части давить прохожих.
— Чаво рты разинули? Поберегись! — закричал