Моя земля не Lebensraum. Книга 2. Драп или отступление?

сырую землю рядом с лейтенантом.
— Я, товарищ лейтенант, во время дождя с вечера вздремнул. Устал очень, вот и задремал. Потом проснулся. До ветру приспичило.
— Плохого бойца перед боем завсегда медвежья болезнь одолевает, — пробормотал старшина Семёнов, усмехнувшись в сторону.
— Ну, а потому, как сооружения, в которое царь пешком ходил, у нас в окопах нету, — сделав вид, что не услышал замечание старшины, продолжил Корнеев, — я решил отойти подальше, чтобы воздух вам не портить.
— Да уж… Не на всякий газ есть противогаз. —  Старшина Семёнов хрюкнул, что, вероятно, означало смех. — Ты, ежели что… Подальше уж! Пожалей бойцов. Сам знаешь: не у всех противогазы сохранились.
Корнеев слова старшины проигнорировал и продолжил:
— А темно же, глаз выколи! Ни звёзд, ни луны. Ни ориентиров на местности, черно, как у Нюрки в… Хм… Ну, я пока место искал, где присесть, туда повернул, сюда повернул…
— Как кобель, — ещё раз хрюкнул старшина. — Они тоже, прежде чем сесть по нужде, туда и сюда крутятся, место ищут.
— Сам ты… — но договаривать про старшину бойцу не позволила субординация, и он продолжил рассказ. — В общем, потерял я ориентиры. Назад, вроде, пошёл куда надо. Смотрю, изба. Полоска света из окна пробивается. Часовых нету, дождь же! Зайду, думаю, спрошу, как к своим пройти. Зашёл…
А дальше с красноармейцем Корнеевым случилось вот что.
Зашёл красноармеец в избу, громыхая прикладом длинной винтовки Мосина по полу, как дубиной… И ноги у него отнялись. Посреди избы стол, на столе лампа, вокруг немецкие офицеры сидят, в карты играют. У двери солдат мокрый на лавке сидит. Видать, часовой, погреться зашёл. Корнееву в живот автомат направил и тянет у него из рук винтовку. Мол: «Давай, подержу!».
Оглянулись офицеры на дверь и вроде даже как обрадовались. Один машет рукой, приглашает:
— O, herein, Ivan, herein.
«Что за язык такой пакостный? — подумал Корнеев. — Что ни слово, то «хер».
   
И ещё подумал Корнеев, что теперь ему «айн хер» — один конец пришёл, потому как из-под автомата не сбежишь.
А немец пальцем манит, зовёт подойти.
Корнеев уступил винтовку часовому, подошёл к офицерам.
Всё тот же офицер, видать, главный у них, буркнул что-то часовому, указал на Корнеева.
Часовой поставил винтовку в угол, как ставят крестьяне лопату или метлу, подошёл к Корнееву, обшарил его. Нащупал в глубоком кармане галифе что-то твёрдое, металлическое, замер, насторожённо глядя в лицо русскому. Уткнув дуло автомата в грудь пленного, осторожно вытащил из кармана тряпицу, положил на стол, развернул. Офицеры с любопытством уставились на лежащие в тряпице камень, кусок напильника, фитиль, заправленный в металлическую трубку.
— Was ist das? — спросил немец, указывая на тряпку. — Mina?
Корнеев немецкого языка не знал. Но вопрос понял. И в качестве ответа похлопал по губам двумя пальцами, делая вид, что курит.
Немец понял этот жест, как просьбу покурить. Качнул головой с улыбкой: ну, мол, нахал этот русский! Вытащил портсигар, раскрыл его, протянул русскому.
Корнеев по солдатской привычке загрёб две сигареты, одну положил за ухо, вторую сунул в рот.
Немец хмыкнул, покрутил головой, но промолчал.
Корнеев взял принадлежности со стола, приложил фитиль к камню, ударил напильником, посыпались искры. Немцы вздрогнули. Корнеев покрутил фитилём в воздухе на манер фокусника, раздувая огонь, лихо прикурил сигарету. Загасил фитиль, сжав его пальцами, положил всё на стол. Растопырил пальцы, мол: «Вот так вот!».
Немцы были в восторге. Ржали как лошади, держались за животы, стучали кулаками по коленям и по столу.
Один немец, оказывается, всё же знал русский язык. Сквозь хохот спросил:
— Как называть твой машин?
— Громыхало, — пожал плечами Корнеев, в две затяжки докуривая немецкую сигарету и скептически поглядывая на неё. — Слабый у вас табачок. Наша махорка крепше нутро продирает.
— Unsere Zigaretten sind schwach, — со смехом перевёл немец своим. — Seine Machorka ist gut!
 
Немцы показывали пальцем на приспособления русского.
— Das ist «Gromychalo» — Donnermacshine (прим.: «гром-машина»), — со смехом пояснил немец.
— Donnermaschine… Donnermaschine… Teufelmaschine! (прим.: чёртова машина) — хохотали немцы, били ладонями по столу и аж хрюкали от веселья.
Офицер достал сигарету и захотел прикурить от русского зажигала.
— Я буду курить от твой адский машин! Франция воевал, Польша воевал, такой машин не видел! Ай-ай-ай, Русланд!
Корнеев поширкал зажигалом, раздул фитиль. Офицер прикурил, выпустил дым через ноздри, прислушиваясь к аромату.
— Es ist wunderbar! Чудесно! Dieses stinkt auf russisch! (прим.: Это воняет по-русски!)
Немцы бросились прикуривать сигареты. Они смеялись, хлопали русского бойца по спине, о чём-то спорили.
Корнеев замял фитиль, затянул его в трубочку, завернул всё в тряпку и положил в карман.
— Nein, verlassen hier! Last hier! (прим.: Оставь здесь!), — с оттенком просьбы потребовал главный немец. — Dieses ist Trophäe. Russische Trophäe!
То, что это русский трофей, Корнеев понял и без переводчика. Со вздохом положил зажигало на стол.
Главный офицер что-то сказал тому офицеру, который немного кумекал по-русски.
— Иван! Давай-давай, nach Hause! — махнул рукой немец, словно выгоняя Корнеева. — Давай, Иван ходить назад! Ходить nach хата, дом. Мы Иван отпускать. Комиссар говорить: завтра все комиссар kaput.
Немец довольно чисто ругнулся русским матом, добавил на своём и поторопил:
— Schnell! Geh zum Teufel! (прим.: Быстро! Иди к чёрту!)
Что его посылают цум тойфель, Корнеев понял. Он попятился к двери, по ходу протянул руку, чтобы забрать винтовку — имущество, за получение которого он расписывался в журнале, но часовой возразил, отклонив его руку:
— Nein, nein, nein! Russische Trophäe!
Ему, видать, понравился поясной ремень Корнеева с латунной бляхой, он ловко снял ремень и бросил его на табурет. Взглянул на пилотку с красной звездой, ухмыльнулся, снял с Корнеева пилотку, напялил вместо своей кепки с козырьком, повернулся к офицерам, сделал идиотскую рожу, клоунски козырнул и проревел буйволом:
— Alles in Ordnung, Herroffiziere! (прим.: Всё в порядке, господа офицеры!)
Офицеры взорвались хохотом.
— Fick dich! (прим.: Пошёл на…!), — буркнул часовой и подтолкнул Корнеева к двери.
— Я думал, они меня в спину пристрелят, — закончил рассказ Корнеев. — Но обошлось, добрался вот…
— А ты не врёшь, брат? — засомневался старшина Семёнов. — Может, от нечего делать одолела тебя дума, под названием страх. И драпанул ты с перепугу к немцам, бросив винтовку. А потом очухался: что ж, мол, я наделал? Вернулся и заливаешь нам про зажигало.
— У тебя сейчас, Корнеев, физиономия невинная, как у матрёшки на чайнике. Вот не понимаю я: может ты рехнулся, потому как комплексов в голове полно? Или пуля в мозгу засела? — укорил Говорков Корнеева, глядя на бойца, как на неразумного.
— Не скажу про коплесы, потому как значения сего научного слова не знаю, — едва сдерживая смех, проговорил Семёнов. — А пуля, точно, может застрять, даже крупнокалиберная, потому как башка у него от лба до затылка сплошь костяная.
— Ты вот что, Корнеев, — задумчиво посоветовал Говорков. — Ежели будешь трепать языком, как к немцам попал, тебя неминуемо к особисту призовут. А там ещё неизвестно, каким нехорошим трибуналом тебе поход к немцам с подарками в виде твоего личного оружия обойдётся. Так что ты лучше сказки нам не заливай. Признайся, небось выпил лишнего, завалился в лесочке неподалёку, и приснилась тебе эта бредятина. Понял меня? — требовательно закончил Говорков.
— Понял, товарищ лейтенант, понял! — немного посоображав, радостно согласился Корнеев. — Каюсь, с вечера принял лишнего… Вот чёрт, причудится же такое! Видать, водка прокисшая была.
— И ещё, — добавил Говорков. — В наступление пойдём, винтовку, ремень и пилотку себе подбери. Да не пей больше, а то не чёрт, так дьявол привидится, или пригрезится, что с архангелом встречался!
 

***
Бывалый солдат перед наступлением без дела не сидит. Копается в вещмешке, перекладывает бинты во внутренний карман, чтобы легче достать, ежели ранят. Кисет с махоркой, спички или кресало, тряпочку с солью — в карман галифе… Если в медсанбат отошлют, чтобы с собой были. В наружных карманах патронов побольше. На ремне у одного штык-нож, у другого эсэсовский кинжал, гранаты со вставленными запалами. Всё проверено, закреплено. Хоть и ругаются бойцы, что жизнь окопная надокучила, но всё ж, лучше век терпеть, чем вдруг умереть.
— Приготовиться к атаке! — скомандовали ротам, лежавшим в первой линии наступления.
Всем сразу захотелось курить. Торопливо полезли в карманы за табачком. Укрывшись от ветра, засмолили самокрутки. Последняя затяжка перед тем, как пойти навстречу пулемётным очередям, побежать между взрывами мин и снарядов на «смертном поле» — так фронтовики называют нейтральную полосу. Это ритуал. Доведётся ли ещё… Курят молча, замкнувшись в себе, пряча огоньки в подрагивающих ладонях. Внутри — у кого в копчике, у кого в желудке — зыбанье от страха. Нет человека, который не боялся бы атаки.
Жить — горько, а ещё бы пожить столько.
Пропитанная дождём и кровью земля держит бойцов в заботливых объятиях, укрывает в нежной грязи. Текущие за пазуху и за шиворот холодные грязные потоки кажутся лаской прохладной женской руки. В грязном обмундировании бойцы похожи на земляные глыбы. Грязь прячет бойцов от глаз вражеских стрелков.
— Передать по цепи: «В атаку — молча!»
Что молча и без артподготовки, это хорошо. Во время атаки не ты смерти ищешь, она тебя сторожит. Артподготовка наша, по причине нехватки снарядов, не артподготовка, а предупреждение немцам, что скоро будет атака. А ежели молча в атаку — это когда ещё немцы прочухают, что русские идут! Глядишь, втихаря и половину «смертного поля» торопливо одолеют.
Солдат на войне что песчинка на берегу моря: атаки, словно морские волны, швыряют туда-сюда, пока не затеряют в складках земли.
 
— Ну что, братья-славяне! Пойдём, трам тарарам, выбьем немецких трам тарарам, к трам тарарамной матери!
Бойцы неспешно поднялись и потрюхали вперёд. Время перестало быть. Никто не знает, секунды прошли или минуты.
Когда?
Когда немцы заметят?
Когда полоснут из пулемётов?
Когда накроют минами и снарядами?
Немецкий «гэвэр» захрипел, задыхаясь от злобы, закашлял:
— Хр-р-р-... Хр-р-р-хк... Хр-р-р-...
Максим вдалеке подал меланхоличный голос:
— Так-так-так… так-так-так...
— Вии-у… Бамм! — взорвался снаряд.
— Да-да-да… — простучал «дягтерёв» неподалёку.
Зашуршали, загудели с жужжанием, рванули один за другим снаряды. Взметнулись чёрно-огненные фонтаны, вздрогнула земля, зашаталась… Запели синичками, затенькали над головой пули… А ведь предназначенная тебе пуля когда-нибудь разыщет адресат — номер полевой почты не спросит, найдёт дырочку в груди… Смерти не скажешь «погоди».
…А вот и прилетела пуля. Лёгкий удар в грудь остановил бег. Почти и не больно... Словно наткнулся на резиновую стену…  Воздуху не хватило… Кипяток в груди… Накрыло мраком.
Упал на мокрую землю. Лицом в лужу. Вода затекла в рот.
«Эх, не пожил…»
Всего-то и лет бойцу — восемнадцать!
«Эх, девчоночку не потискал… Пугливую…».

***
С перерывом на обед артобстрел продолжался до вечера. Немец как кувалдами гвоздил из тяжелых гаубиц.
К вечеру огонь ослаб, с высоты потянулись раненые.
Устало пошатываясь, брёл