Моя земля не Lebensraum. Книга 2. Драп или отступление?

ворочались в рыхлой земле.
«Боже, дай ему умереть! Забери у него жизнь?! — умолял Фимка. — Невозможно на это смотреть!».
Остатки человека забулькали с хрипом, искореженные обрубки  дернулись и замерли...
Фимка не мог оторвать взгляда от окровавленного обрубка. Совсем рядом рвались снаряды, но Фимка не слышал взрывов. Его охватил ужас необоримой силы, и он завыл по-звериному…
     
Неслись снаряды один за другим и по нескольку одновременно, низвергалась лавина железа на землю. Окопы пытались встать на дыбы и выкинуть из себя бойцов. Земля горела и смешивалась с небом, небо померкло… Фимка потерялся во времени и пространстве, оцепенел, чувствуя неотвратимое приближение смерти. Смерть толкала его в спину, заставляла бежать неведомо куда, била костлявыми кулаками под дых, хватала за глотку, лишала дыхания…
Верующие под ураганным огнём искали за пазухой крестики, читали молитвы, а потом в голос начинали проклинать Бога. Да хоть кричи — в грохоте взрывов Бог тебя не услышит.
Неверующие звали матерей и требовали от Бога спасения, возлюбив вдруг Его.
Идейные безбожники укрепляли себя замысловато-многоэтажной матерщиной, а потом умолкали и начинали торопливо и неумело креститься.
Иной плакал, ожидая смерти. Страшна не сама смерть, ужасно её ожидание.
Покрывался лоб холодным могильным потом, мурашки инеем щекотали спину, от страха леденела-цепенела и перекашивалась душа, а мочевой пузырь давал слабину младенческим недержанием. У кого-то от страха обнаруживалась «медвежья болезнь» — расстройство кишечника. Людей с железной волей под таким огнём не бывает.
Кто теряет память, кто зрение и слух.
Сидит иной, лицо серое, глаза стеклянные,  уши заткнул грязью, чтобы ничего не слышать.
Спроси у него после обстрела, откуда он родом, услышишь:
— Я? Родом? Не знаю… У сержанта записано…
У пережившего ужас обстрела и через много лет от грохота упавшей кастрюли дёргается голова, судорожно вздрагивают в бессилии коленки, стекленеют и белеют глаза, и едва сдерживает он себя, чтобы не рухнуть под стол в поисках укрытия.
А вообще, боец на фронте и без бомбёжки ни хрена не знает, где он, куда ведут и что вокруг творится: все лежат, и он лежит, все вперёд, и он идёт. Боец живёт по принципу: дали команду — выполняй. Думать надо только о том, как уничтожить противника и самому уцелеть. Причём, уцелеть — дело второе.
Окликнет иного часовой:
— Стой! Кто идет?
— Свои!
— Кто свои?
— Свои, двести шестого стрелкового.
— Куда идете?
— Куда велели, туда идем. Названья не знам.
На серых лицах равнодушная скука.
— А откуда идете?
— Откуда послали. Названья  не знам.
— Идиот!  Где кухня, он знает. Где жратвы достать, умеет. Больше ничего.
И умирать умеет.
…Немцы в основном утюжили траншею, оставленную ими вчера. Но снаряды залетали и в расположение роты Говоркова.
Говорков пробежал по окопам бойцов, убедился, что в его хозяйстве порядок, и возвращался в свою щель. Услышав визг приближающегося снаряда, спрыгнул в глубокую воронку. На краю воронки вниз головой лежал мёртвый боец, совсем мальчишка. На глинистом склоне засохла тёмная кровь.
Говорков присел на дно воронки, достал кисет, свернул цигарку, закурил. Глубоко затянувшись, покосился на убитого. Посинел уже, запахом нехорошим тянет. Вся война — вонь от живых и смрад от трупов.
Видать, с того боя лежит, когда траншею брали. Много мальчишек осталось в воронках и окопах. Много нашей крови впитала истерзанная земля. Бедная наша земля… Смотрит днём в голубое небо распахнутыми от страха взрывов воронками, а ночами в глаза мерцающим от жалости звёздам тёмными впадинами впрок заготовленных могил.
Говорков осторожно выглянул из воронки. Снаряды рвались с утробным ворчанием по обе стороны траншеи. Свистели и скрежетали осколки. Торопливо рвались мины: «Раш-рам… Раш-рам». Слышно их было секунду на подлёте и когда они взрывались.
В фонтанах земли кувыркались обломки досок, обрывки солдатских шинелей, части человеческих тел. Земля дёргалась, будто её били кнутом.
Боец высунулся из окопа, чтобы оглядеться. Осколок ударил ему в голову, подкинул кверху каску, снёс череп… Обезглавленное тело исчезло в окопе. Откуда-то прилетела рука с застёгнутым на запястье рукавом. Ударилась о землю, пальцы шевельнулись. Оторванная, она ещё жила.
Недалеко от Говоркова стоял пулемет, прикрытый охапкой соломы. Лейтенант свистнул. Из окопа показалась каска, затем лицо бойца. Пулеметчик увидел командира, улыбнулся, показал поднятый вверх большой палец.  Говорков жестом приказал убрать пулемёт в окоп. Боец кивнул: «Понял!»
Послышался приближающийся вой, рядом ударил снаряд. Земля поползла из-под ног, дёрнулась в сторону и вернулась на место.
С каждым близким ударом судороги земли повторялись. Всё пространство заполнили непрерывные всплески огня в  облаках пыли и дыма.
…В середине дня немцы прекратили обстрел. У них по расписанию обед.
В головах красноармейцев гудело, звенело и грохотало. Пережитая канонада била в виски мучительной болью.
Бойцы роты Говоркова зашевелились, выглянули из окопов. Некоторые мяли в ладонях колоски ржи, сдували шелуху и сыпали зёрна в рот. Никто не надеялся, что старшина с термосами появится раньше вечерних сумерек.
Отдохнув часа два, немцы возобновили обстрел. Снова засвистели, завыли и заревели снаряды. Загрохотали взрывы, земля всплеснулась фонтанами, словно вода.
Фугасные снаряды рушили стены траншеи, осколочные секли поверхность земли, а от визжащей шрапнели не было спасения даже в окопах. Изредка стреляли чем-то непонятным: ударившись о землю, снаряд с раздирающим душу рёвом и скрежетом рикошетил, кувыркался над окопами. Бойцы предполагали, что это невзорвавшийся по каким-то причинам тяжёлый снаряд.
Немцы упорно, со знанием дела терзали землю вокруг устроенной ими же по всем правилам саперного искусства, укреплённой досками и фашинами траншеи.
Однообразную канонаду пушек нарушил громкий звук, похожий на рёв гигантского ишака или вопли мучившегося от боли громадного чудовища:
— У-вау! У-вау! Вау! Вау! У-вау!..
По небу размазались длинные хвосты белого дыма.
 
Немецкий шестиствольный ракетный миномёт.  Он сильно дымит во время залпа, немцы назвали его «Небельверфер», «метатель тумана». А наши — за специфический рёв — «ишаком». О них Говорков слышал в училище. Дальность боя у «ишаков» небольшая, но поражающая способность жуткая. Снаряд словно высасывает воздух из места взрыва, разрывая легкие человека и животных. Рассказывали, что после такого взрыва погибшие сидят, будто куклы, там, где их застала смерть. Выживших не бывает.
К вечеру канонада утихла. Неторопливо пустив для завершения с десяток снарядов, немцы прекратили стрельбу.
Изрыта воронками территория дымилась. Воздух пропитался вонью тротила. Оглохшие и одуревшие бойцы поднимались из окопов, отряхивались. Лица у всех землистого цвета не от пыли, а от пережитого.
— Вот сволота немецкая… Не дал подремать грохотом своим.
— Да уж… Погромыхал… Так случайно и смерть свою можно не увидеть…
— Семён, ты там рядом с Васькой. Глянь-ка, живой ли? — негромко, с ленцой, попросил высокий, с хрипотцой, голос.
— Матерится... Видать, живой, — пробубнил в ответ бас. — Сидить, на все стороны усы растараканил.
— Да ты мошну у яво пошшупай, суха ли? Если што, у меня запасны штаны есь, дам. Нето заплесневеет хозяйство у Васьки-то…
— Ржёте… Как жеребцы перед случкой… Свои мошны шшупайте! — огрызнулся Васька.
— Говорят, что ада нет. Брешут! Ну и страху я натерпелси… Чуть не свихнулси, — пожаловался боец.
— Не ты один, — успокоил его другой.
— Было бы с чего свихиваться, — засомневался третий.
— А у меня такой шум в голове, аж с головокружением… Видать, все мозги от взрывов растряслись.
— Каки мозги?! У тебя ж ото лба до самого затылка сплошная кость!
— Тады, видать, к непогоде шумит в голове.
Говорков улыбнулся: жив народ, готов к обороне, раз друг над другом подъялдыкивают.
   
— Дал нам немец… Аж пятки зудят! — отряхиваясь и озирая изуродованное пространство вокруг, пробурчал Корнеев. — Как в аду. Даже вонь такая же.
— В аду, пишут, серой должно вонять, — лениво возразил боец Тишкин.
— Ну, ты везунчик, Корнеев! — восхитился младший лейтенант Темнов. — У немцев был — вернулся, в аду был — вернулся…
— У немцев я не был, спьяну почудилось, — вяло огрызнулся Корнеев. — А в аду… Только что оттуда. И вас там видел. Чуточку перепуганного. Запах от вас шёл дюже нехороший. Но не серный… Я бы сказал, на пареную репу похожий.
Темнов сердито отвернулся, а бойцы, слышавшие ленивую перепалку сдержанно улыбнулись.
Задымили махоркой.
— Да-а-а…
Многие теперь уверовали не в бога, а в командира, заставившего их окапываться подальше от бывшей немецкой траншеи. Похоже, мало кто в траншее остался в живых после такого длительного и интенсивного обстрела.
— Да-а-а… Дивны помыслы твои, Господи!
Тишина звенела в ушах.
Сумасшедший жаворонок журчал в поднебесье.
Мутное сквозь облака пыли и дыма солнце склонялось к вершинам деревьев.
Вскоре в роту протянули связь. Говорков приказал телефонисту, имя которого не спросил за ненадобностью, устроиться в воронке, где лежал труп молодого бойца. Двух бойцов послал к телефонисту:
— Труп закопайте, а то он на солнце уже дух пустил.
После небольшого вечернего артналёта связь со штабом прервалась.

***
     

В сумерках в роту Говоркова прибежал связной.
— Командира роты командир батальона вызывает!
«Чем вызывать, лучше бы телефонистов послал провод наладить», — недовольно подумал Говорков.
Предупредив командиров взводов, чтобы из пулеметов не стреляли, себя не обнаруживали, Говорков побежал в штаб.
На старом месте штаба не оказалось. Лишь кучи мусора под деревьями. Говорков скрёб подбородок и оглядывал территорию, раздумывая, где искать штаб. 
По дороге застучала телега. На телеге сидели и лежали раненые.
— Штаб не знаешь где? — спросил Говорков у повозочного. Должен знать, потому что санчасть всегда располагалась при штабе.
— Тпр-р-р! — натянул повозочный вожжи, остановил лошадь и показал кнутом на узкую тропинку, ведущую в чащу. — Я круг болота, на лошади-то. А ты прямком по отой тропке к штабу выйдёшь. Вон телефонная проколка… проловка натянута. Ей держись. Не заблукаешь.
Штаб батальона и медсанбат прятались в неглубокой лощине, под прикрытием деревьев.
На краю поляны под деревом стоял перевязочный стол, на котором хирург обрабатывал рану бойцу. Рядом сидел боец с обожжёнными, покрытыми волдырями лицом и руками, с грустным интересом наблюдал за перевязкой.
То, что медсанбат рядом со штабом, даже и удобно для выяснения положения на передовой. Пока бойцу делают перевязку или гипсуют, штабные расспрашивают раненого об обстановке на передовой. Перевяжут бойца, и от расспросов он отмахнётся, потребует кормёжки. А иной принародно пошлёт в то место, где спина заканчивает свое культурное название, потому как переживший смерть боец толком не помнит даже, как его ранило, не то, что обстановку на передовой.
— Мне таперича не до обстановки! Мне таперича прихарчиться положено! Каши ляменеву миску, да чайку горячего с заваркой и сахарку внакладку.
— Где ваш