Моя земля не Lebensraum. Книга 2. Драп или отступление?

лейтенант с окровавленной повязкой на руке. Присел около Говоркова отдохнуть.
— Дайте махорочки, у кого покрепше…
Свернули цигарку, прикурили, дали лейтенанту. Лейтенант с жадностью затянулся.
— Как там, лейтенант?
— Каком кверху… Враг будет разбит на его территории, — буркнул невесело лейтенант известный всем партийный лозунг. — Всё относительно. Заняли мы часть траншей. Первую линию, которая внизу. Это хорошо. А немцы отошли выше. Наши под ними как на ладони. По нам снарядами как дасть, как дасть... Это плохо. Соседний полк прорвать оборону не сумел. Потери у них большие. К нам залезли. Набились в траншеи, как кильки в банке...
 
— Относительно, это как? — спросил молодой голос со стороны.
— А это, ежели рассматривать прондблему согласно теориям учёного от физики-науки Эйнштейна, который открыл, что всё в мире относительно. А ежели применительно к нам, это значит, еле успеваем убитых и раненых относить…. — пояснил рассудительный голос человека в возрасте.
Быстро наступали сумерки.
Прибежал связной, передал приказ роте Говоркова подняться наверх. Бойцы подхватили пулеметы и, тяжело ступая, двинулись вперёд.
На склоне лежали убитые и раненые красноармейцы. Раненые у идущих на передовую помощи не просили. Понимали, что бойцы не имеют права остановиться, у них более важная задача. А дело раненых — ждать санитаров.
Темнеющее небо над высотой вспыхивало зарницами орудийных выстрелов. Взрывы и выстрелы отдалённо напоминали гром. Короткими очередями порыкивали немецкие «эмги». Изредка дятлом постукивал «максим».
Наверху околицу сожжённой деревни окаймляла немецкая траншея второй линии обороны. У подножья высоты раскинулось ржаное поле, перед которым проходила первая линия обороны, оставленная немцами.
Рота Говоркова подошла к траншее, тесно набитой красноармейцами. В траншею полезли и бойцы Говоркова.
— Отставить! — рявкнул Говорков, перепрыгивая траншею и шагая дальше. — Всем идти вперёд!
Бойцы удивленно смотрели на командира.
Пройти мимо шикарной немецкой траншеи в полный профиль, в которой можно укрыться от любого обстрела?!
— Рехнулся, — услышал Говорков недовольный голос за спиной, — Тут готовая траншея, а он — вперёд…
Через сто метров после траншеи начиналось ржаное поле. Если окопаться близко к полю, то обзор получался нулевой. Говорков остановился метрах в десяти от края поля.
Немцам в голову не придет, что пулеметы стоят по краю поля, где у пулеметчиков нулевой обзор. А траншею, набитую пехотой, немецкая артиллерия завтра сровняет с землёй. Но объяснять это бойцам сейчас бесполезно: у них уши обидой заткнуты.
Бойцы, которые траншею брали, радовались, что пришедшая рота прикроет их со стороны поля. Значит, ночью можно выспаться.
Выспятся, думал Говорков. Перед смертью. Убеждать их покинуть благоустроенную траншею, глубиной с могилу, и рыть индивидуальные щели на голом месте бессмысленно. Тут свои сквозь зубы матерятся, а чужие открытым текстом пошлют. Недалеко, но доходчиво, по общеизвестному короткому адресу. Пусть ими свои командиры командуют.
— Пулеметы поставить здесь, — распоряжался Говорков, проходя вдоль кромки поля. — Окапываться в полный профиль.
Ординарцу приказал отрыть узкую щель на двоих.
— Хватов! — окликнул Говорков старшину роты. — Трофимыч, у тебя в запасе был фашистский флаг. Ты его на портянки не истратил?
— Нет, товарищ лейтенант, лежит в сидоре. Для портянок он не сгодится — товар скользкий. А вот трусы или, скажем, кальсоны сшить… Да где ж машинку взять?
— Погоди трусы шить. Растяни флаг между окопов, камнями придави. Ежели фашисты засветло прилетят бомбить, может, за своих примут.
   
Выпяченные вперёд, с открытыми флангами, бойцы роты Говоркова чувствовали себя очень неуютно. От мысли, что с трёх сторон враги, даже шкура зудела. В шевелящемся под ветром жите мерещились подкрадывающиеся немцы.
Но, с другой стороны, все знали, что у немцев «орднунг»: ночью они спят. Лишь часовые светят ракетами, просматривают передний край. Если что подозрительное услышат или увидят, не кричат «Стой, кто идёт!», молча пускают очередь из автомата или швыряют гранату, а потом спрашивают, был там кто, или нет. Так надёжнее.
У немецкого солдата жизнь — сплошной орднунг: вовремя накорми, дай выспаться, обеспечь наступление танками, пушками, самолетами. В субботний день с обеда они прекращают воевать. Играют в футбол, слушают с патефонов и по радио фокстроты и танги. По воскресеньям отдыхают, моются-бреются-чешутся, письма на хаузы (прим.: «nach Hause» — домой) пишут. А утром в понедельник, поковыряв в зубах после сытного завтрака, согласно расписанию, бьют по русским позициям из артиллерии.
У немцев «орднунг» во всём. Немцы думают по уставу. Если немец забил наполовину гвоздь, а в это время прозвучала команда на обед, он бросит работу. Пообедает, а потом добьет гвоздь до конца. Такая пунктуальность.
Гитлеровский солдат, в отличие от красноармейца, наёмник. Он слепо выполнит любой приказ. Недаром немцы говорят: «Размер моего жалования не позволяет мне иметь собственное мнение».
Они не понимают русской расхлябанности, которая превращается в нелогичные действия, не те, каких они ждут. Что немцев и подводит.
Говорков прошёл вдоль линии обороны ещё раз:
— Окопы к утру должны быть готовы! Свежую землю и пулемёты замаскировать соломой!
— Мы тут как на пупу, — услышал он из темноты чьё-то бормотание. — В два щёта съесть нас немец.
— Можа и захочет съесть, да хто ж ему дасть, — ответил другой голос.
За работой тёмная августовская ночь прошла незаметно. Вот уж и восточный край неба посерел, порозовел и ярко заалел от восходящего солнца.
Легкий ветерок гонял волны по ржаному полю, мягко шуршал колосьями, словно шелковое платье перебирал. Свежий воздух, напоенный утренним туманом и хлебным запахом, бодрил. В окопах на уровне брустверов беззвучно двигались солдатские каски.
Говорков слушал тишину и думал, что немцы сейчас чистят зубы, бреются. Бойцы его роты какой день уже не бреются: физиономии в грязной щетине, штаны в грязи, гимнастёрки в солёной коросте высохшего пота.
 
Потом у фрицев завтрак…
Тишина… Когда на войне очень тихо, на душе беспокойнее, чем когда стреляют и бомбят. От глухой тишины всегда ждёшь беды. Когда понемногу стреляют, жить спокойней. Видно откуда бьют из пулемета, куда кладут снаряды и с какой периодичностью.
…У немцев будто мощно ударили по футбольному мячу. Противно заныл, засвистел, засвербел в небе и в мозгах первый снаряд. Бж-ж-и-и-и-у… Бу-бух! Земля конвульсивно содрогнулась… И человеческое тело от удара сжалось и содрогнулось, как у припадочного. И сердце, хоть ты трижды не бойся, сжалось, словно схваченное крепкой рукой. Взметнулись в небо земля, дым и огонь, осколки взвизгнули над головами.
Выстрел с перелетом. Немецкий «гутен морген» (прим.: «доброе утро») — утренняя пристрелка. Через минуту небесный свод треснул — заработали стволы всех калибров и систем. С адским воем небо обрушилось на землю. В густых облаках пыли вспыхивал огонь. Горячий зловонный воздух ходуном ходит над головами, с ноющим свистом, фырканьем летали осколки, тупо впивались в землю. При артобстреле голову из окопа высовывать нельзя — срежет осколком, как косой.
Рядом с окопом Говоркова ударила тяжелая дура. Ударила так, что окоп подпрыгнул. Где-то кричали бойцы.
Тяжёлые мины и снаряды воем и свистом тянули из животов кишки. Прогудев на подлёте, снаряды выворачивали огромные воронки, вздымали к небу тучи развороченной земли за спинами бойцов роты Говоркова. Земля дрожала, как в ознобе, подскакивала, как палуба корабля в шторм. Доски от окопов, занятых красноармейцами, брёвна от блиндажей взлетали вверх, как пушинки. Комья земли падали на головы и на спины. Воняло немецкой взрывчаткой. От пыли и дыма стало темно и душно.
Теперь-то бойцы Говоркова уразумели, почему командир вывел их вперёд. Стало ясно, что стрелковые роты в немецких траншеях обречены.

***
…Обняв винтовку, спрятав лицо между колен, восемнадцатилетний Фимка Васильченко, бывший колхозный пастух, сидел в окопе, «держался за землю». Парнем в своей деревне он был не последним, если что — и стенка на стенку ходил против соседней деревни. Семилетку закончил, комсомолец, атеист и прочее… Но в такую переделку попал впервые, забыл и про образование, и про атеизм, который против «опиума для народа», и про деревенскую смелость.
В воздухе то и дело слышался усиливающийся шелестящий свист — звук очередного снаряда, шёпот смерти, отыскивающей жертву. Фимке казалось, что каждый снаряд ищет его. Фимка знал, что пушечные снаряды летят под наклоном, от них можно спрятаться в окопе. А вот хвостатая дура-мина может сигануть на голову и в окопе — она падает почти отвесно.
   
Несмотря на жару, кожу между лопаток у Фимки словно морозом стянуло.
Фимка помнил, что ложиться на дно окопа нельзя. Тяжёлый снаряд обвалит край окопа и похоронит живьём. Никому в голову не придёт копать обрушившуюся землю, если из-под неё не торчит рука или нога, или земля не шевелится. Поэтому Фимка сидел на корточках, упёршись руками в противоположные стенки окопа. Другие, кто посмелее, стояли, пригнувшись, чтобы осколками голову не срезало, чтобы не ударила в лицо взрывная волна.
Воздух превратился в смесь грязи, дыма и металлической пыли, которым невозможно дышать. Густая, луковая вонь тротила, смрад выброшенных взрывами из земли немецких трупов, похороненных рядом с траншеей и выблеванных русской землёй... Оглушительный, нескончаемый грохот…  От ударов воздуха болели уши. 
Отчаянно вскрикивая от каждого близкого взрыва, забыв советы бывалых окопников, Фимка вжимался в дно окопа, ощущая телом, как содрогается всё вокруг. Сверху густо сыпалась земля, будто кто-то торопливо работал лопатой, усердно стараясь похоронить его заживо.
Оглушительно грохнуло, ударила взрывная волна, край окопа приподнялся… Осыпавшийся бруствер накрыл Фимку.
— Отче наш, — то и дело повторял он, но больше ни одного слова из молитвы вспомнить не мог. «Почему я? Боже, помоги мне, спаси! Верую в тебя! Меня силой заставили быть атеистом… Помоги мне! Верую! Отче наш, иже еси на небеси...» — вспомнил он ещё несколько слов бабкиного бормотания.
Страшный взрыв оглушил Фимку, что-то лопнуло у него внутри. Зрачки расширились, в омертвевшем взгляде тупое безумие, лицо землистого цвета густо запорошила пыль. Фимка перестал понимать, где верх, где низ, лежит ли он на земле или в воздухе летит уже в небеса, а что он жив, ему только кажется.
— Господи, дай знак, — взмолился он, — что ты есть. Сделай так, чтобы случилось чудо. Прости мои сомнения.
Знака не было. Чудо не вершилось.
Что-то большое шмякнулось в окоп. «Что-то»  было изуродованными останками человека, туловищем с оторванными конечностями. Грудная клетка, шея и лицо представляли из себя кровавое месиво. Искореженные обрубки рук и ног страшно подёргивались. Из месива головы доносились булькающие звуки.
Фимка прижал голову к коленям, закрыл голову руками, вжался в стену окопа и замер, чтобы изувеченное тело не узнало о его существовании. Но не смог не смотреть на живые ещё останки человека, которые страшно