Моя земля не Lebensraum. Книга 2. Драп или отступление?

командир роты? — пытает раненого штабной.
— А хто его знат? Можа убили. А можа оторвало ему што. Там немец как дасть, как дасть — ад кромешный, головы не поднять, земля на дыбки стаёть! Один гром и свету белого не видать!
— А много бойцов убило в траншее?
— А хто ж знат? Глянешь — сидят. А живые, чи мертвыи — не разобрать. У мёртвых тоже глаза открыты. Сбегай, посмотри, коль сильно надоть.
И добавляет негромко, когда штабной отойдёт:
— Чином велик до неба, а дурной — непотреба.

 
Рядом ещё несколько бойцов ждут перевязки. Отвечают штабнику неохотно и невпопад. Иной говорить не хочет, показывает на голову, кривится, болит, мол, контужен я.
Из блиндажа телефонист зовёт:
— Из полка требуют доклада!
А докладывать не о чем. Обстановка на передовой неизвестна.
Истерзанные, грязные, оглохшие и одуревшие, голодные бойцы не могут понять, что от них требуют.
— Где командир роты? — раздражённо кричит штабник.
— Был командир... Окоп шатало, как на море!
— Я спрашиваю, где командир роты! Ты понимаешь меня?
— Понимаю, не дурак… А тут рядом жахнуло, аж в глазах темно! Хотел вылезти, а меня засыпало. Аж неба не видать… Утер лицо, а руки в крови!
— Командир роты где?
— Какой командир? Там земля наизнанку! А роты никакой…
— Командир роты живой?
— Чаво?
Зло плюнув, штабник отходит. Постояв в раздумье, безнадёжно машет рукой, идёт в блиндаж.
Раненые продолжают разговор.
— А мне-то как подвезло! Приспичило не ко времени по большому делу… Иду по траншее, смотрю: немцы сбоку сортир устроили культурный. Из струганных досок, просторный, как горница! Ушёл я оттель. Не дай бог, накроет в таком гнусном месте, и упокоишься в немецком дерьме. Только я в воронку прыгнул нужду справить, а оно как шандарахнет! Немецкий сортир вдребезги, меня оглоушило…
— А чё, братка, от тебя хотел ентот крикливый? Лезет не спрося, как загаженное порося!
— Штабник, што с его взять. Мы, можно сказать, смерть пережили, а он командиров ишшет…
— Такие, в атаку бежать — волос не шевельнётся, ложкой махать — аж голова трясется.
— Да-а… У штабных завсегда ложка узка, да таскает по три куска.
— И кажный хочет её развести, чтоб втрое грести.
— Нам, окопникам, ложки не обязательны. Было б что таскать, можно и шшепкой.
— Нет, я вот не понимаю, зачем немцам на переднем крае сортир из струганных досок?
— Видать, едят много. От них, когда ветер с той стороны, всегда дерьмом вонят.
— Надо штабного спросить про немецкий сортир.
— Ушёл. Таперича не спросишь. Доклада с его в полк требуют… Да и нервенный он какой-то.
— Бывае. Теперь война, брат. Много нервенных.
   
Все замолчали с выражением умной задумчивости на лицах. Медицинскую тему нервенности начальства не захотели продолжить кто от недостатка образования, кто по причине низкого звания, а кто на сухую не привык рассуждать на умные темы.
Замаскированный штабной блиндаж, крытый брёвнами в три или четыре наката, спрятался метрах в двухстах за санбатом.
«Штаб надежно укрыт, — с неприязнью подумал Говорков. — Танки со стороны дороги не пройдут. А с пушкой и ящиком картечи от пехоты здесь до конца войны можно обороняться».
А вон и зарытые в землю полковые пушки. Охраняют штаб вместо того, чтобы прикрывать огнем пехоту.
Доложив обстановку, Говорков нашёл в хозвзводе старшину, отматюкал, что не торопится с доставкой кормёжки бойцам.
Где перебежками, где ускоренным шагом Говорков возвращался к себе. То ли он не вовремя возвращался, то ли немцы не по расписанию начали обстрел… Обстрел случился жуткий. А других обстрелов не бывает. Одного снаряда хватит, чтобы получить досрочное освобождение от службы по причине смерти.
Под свистящими снарядами Говорков скорее летел, чем бежал, шарахаясь в стороны и утюжа животом траву между вздымающимися фонтанами земли. Ни мысли в голове, потому что даже короткая мысль отвлекает от бега. И было от чего бежать: за ним на тощей лошади с косой наперевес гналась Смерть.
«Ищу-у…», — предупреждал о своём приближении снаряд. И считал промахи, швыряя землю вверх: «Р-раз!».
Неизвестно, по какому мановению Говорков падал на землю. И слышал, как над ним недовольной стаей фыркали осколки. Вдруг вскакивал, бросался в сторону и, оглянувшись, видел, что в том месте, где он только что лежал, от взрыва дыбилась земля.  Бежал, не падая, и ни один осколок не трогал его, будто Говорков попал в необстреливаемый коридор… На него сыпались камни, земля, бессильные на излёте раскалённые осколки. Он бежал, словно по краю извергающегося вулкана.
Бежать и слушать. Себя слушать, войну слушать… Война тоже говорить умеет: свистом пуль, воем снарядов, шипением мин, грохотом взрывов. Если внутри что-то сжимается, значит, твой снаряд воет: бойся его, падай, ползи в воронку. Война — как ведьма. А задача фронтовика — угадать, что она колдует.
Бояться ведьмы нельзя: испугаешься — погибнешь. Спрячешься в окопе, надеясь, что пуля не достанет — так мина прилетит. Крупнокалиберный «чемодан», в который упакован твой саван и белые тапочки. Именные-шальные «чемоданы» и пули война щедро дарит тем, кто не желает участвовать в её представлении, прячется за кулисами её сцены.
Войну не обманешь. Война всех видит. Приметит, как ты прилежно участвуешь в её спектакле, сама тебя, как талантливого актёра, для следующего представления прибережёт.
   
…И вдруг — тишина. Густая и прозрачная, как желе над заливной рыбой. Сквозь которую медленно, с громким шелестом, оседает на землю выброшенный в небо песок, падают со стуком камешки и палки.
Звон в ушах. Зубы громко выбивают дробь. Мочевой пузырь нестерпимо требует освобождения...
У немецкой траншеи, занятой нашими в первой атаке, Говорков услышал вой приближающегося снаряда. Увидев в глубокой траншее тесно сидящих бойцов, крикнул:
— Потеснись!
Бойцы и ухом не повели. Говорков прыгнул в траншею, как в колодец, едва уместившись между бойцами. Скрючившись на дне, старался держать голову повыше, чтобы, случись близкое попадание, не быть погребённым под массой земли с головой. Прижав руки к ушам, открыл рот, чтобы от взрыва не лопнули барабанные перепонки.
Громыхнуло. Земля качнулась, дёрнулась, попыталась выплюнуть из себя Говоркова... И вновь тишина. Мёртвая тишина.
Больше немцы не стреляли. Со скуки, что-ли, пальнули? Говорков стряхнул с плеч комки земли, буркнул недовольно:
— Подвинуться трудно?
Соседи молчали.
Сидевший напротив Говоркова боец смотрел в пространство, не моргая. У других глаза тоже не мигали. И лица бледные, землистого цвета. Глаза и лица мертвецов. И запах… Запах смерти.
— Есть кто живой? — негромко, будто опасаясь потревожить спящих, спросил  Говорков, вставая.
Молчание.
Давящий запах смерти.
Не желая того, Говорков сел.
Слабость в ногах, пустота в душе, ни мысли в голове.
Справа мёртвый, слева мёртвый. Плечом к плечу с Говорковым. Напротив мёртвые. Под залп немецкого шестиствольного миномёта попали.
Говорков длинно вздохнул, резко, как перед прыжком в холодную воду, выдохнул. Мёртвым — небеса, а нам воевать надо. Хлопнул себя по коленям, встал. Буркнул едва слышно:
— Ладно, мужики, извиняйте, что потревожил. Меня там не ждите, у меня здесь дела: землю нашу от фрицев чистить.
За поворотом траншея заполнена телами убитых немцев. Их сюда снесли красноармейцы, когда освобождали пространство для себя. Освободили… Между трупами россыпи стреляных гильз, белые фарфоровые шарики со шнурками от запалов ручных гранат. Немецкая каска с зияющей дырой. Голая человеческая ступня, будто восковая: взрывы «сдувают» обувь с ног. Вместе с ногами. И выталкивают оторванные ступни из обуви. В пулемётном гнезде изуродованный станок «машиненгевера».
Из земли наподобие шлагбаума торчит рука.  Говорков отогнул её, чтобы пройти, рука за ним вернулась в исходное положение. Мёртвый немец распластался по стенке окопа, словно распятый…
Не желая шагать по трупам, хоть и вражеским, Говорков вылез по ступенькам из траншеи, побежал к роте. Пот, как в парной бане, струился по лицу, застилал глаза.

***
   
Беспощадно пылавшее много часов кряду солнце к вечеру будто свалилось с небес за горизонт, унеся с собой жару. Прекратилось всякое шевеление воздуха. По склону высоты со стороны бывших немецких траншей полз удушливый чад взрывчатки, его перебивала смердящая вонь тухлого мяса. Днём тихий ветерок эту вонь и гарь сносил в сторону. Теперь же над землёй неподвижно сизой и голубоватой марью висел дым, не давая удушливой вони уйти вверх.
Дремавший в щели ординарец встрепенулся, когда к нему прыгнул Говорков.
— Как немцы?
— Молчат, товарищ лейтенант.
Говорков рукавом вытер мокрое лицо, закурил. Немного отдохнув, пошёл в обход по роте.
У обоих пулемётов первого взвода кожухи оказались пустыми.
Говорков спрыгнул в окоп к командиру первого взвода младшему лейтенанту Темнову.
— Темнов, почему из кожухов вылили воду? А если сейчас немцы пойдут в наступление? Ты два пулемёта вывел из строя! За это не в трибунал, за это стрелять на месте надо!
— Старший лейтенант заболел. Просил пить. Вот мы ему и слили.
Темнов отвёл глаза в сторону.
— Чем это он заболел, что такая жажда обуяла? Неужто похмелье? Четыре литра воды выпить — это тебе не четыре стакана чая в прикуску!
Темнов достал кисет, предложил Говоркову. Говорков предложение игнорировал. Темнов присел на дно окопа, свернул цигарку, прикурил от самодельной зажигалки. Буркнул, будто расстраивался из-за себя:
— Птичью болезнь он подцепил.
— Хорошо, что не лошадиную. Что за птичья болезнь?
— Три пера.
— И в каком же месте у него эти перья? — насмешливо спросил Говорков.
— Триппер он подхватил. Они с бойцом, когда отступали, у бабы ночевали. Вот она его и наградила.
Говорков молчал. Влип старший лейтенант. Потому что такие дела на фронте приравнивают к самострелу. Вылечат — и загремит старлей под трибунал.
— Вчера у него это проявилось, — добавил Темнов. — Не знаю, где он выпивку достал, но, как мы остановились оборону занимать, надрался под завязку.
— Вместо того, чтобы готовиться к бою, старлей надрался до потери памяти… — возмутился Говорков. — И дело не в том, что он триппер по собственной дури подхватил. Дело в том, что у него в подчинении отделение бойцов, за которых он отвечает! Мало того, что… «самострельно» заболел, так ещё и диверсию совершил — два пулемёта из строя вывел!
— Он хочет пойти к фельдшеру и договориться с ним насчёт лечения. Ну, чтобы никто не знал. Как ты на это смотришь?
 
— Никак не смотрю! Во-первых, знать ничего не знаю насчет его болезни. Мне с приблудными старлеями некогда разбираться, своих проблем хватает. В санчасть поведешь его ты. Даю вам на это ночь! К утру вместе с ним вернешься назад. Но перед тем, как уйти, где хочешь, достань воды и залей в кожухи пулемётов. И запас воды для пулемётов обеспечь. Оставишь пулемёты без воды — обоих под трибунал отдам. И дело не в моём самодурстве, а в том, что без пулемётов нам немца не удержать. Высоту сдадим. Погибнут люди. Много людей погибнет. А я такой грех на душу взять не могу.
Говорков вернулся в свой окопчик.
Прибыл сердитый старшина с едой. Принёс жиденькую похлёбку в термосе. Постучав разводягой по термосу, позвал бойцов на ужин.
— Опять