Моя земля не Lebensraum. Книга 2. Драп или отступление?

ранении, пыталась перевязать Говоркова. Но он отказался. Пальцы двигались, рана не воняла. Значит, не гноится. Ну и… нечего рану беспокоить, природа возьмёт своё.
За деревней бойцы обнаружили картофельное поле, нарыли и наварили молодой картошки, устроили пир. Картошка хоть и мелкая, но вкусная, рассыпчатая, ели от пуза и с запасом. И с собой набрали, сколько могли.
На сытые желудки идти веселее и быстрее. Не доходя километров пятидесяти до Слонима, у какой-то деревни рота Говоркова неожиданно вышла на военный склад, огромный ангар, огороженный забором из колючей проволоки. Боец с винтовкой, сидевший у распахнутых ворот, увидел военную колонну, призывно замахал рукой.
Начальник склада, пьяненький капитан, гостям обрадовался.
— Связь не работает, электричества нет, войска, думаю, все прошли, вы, наверное, из последних. А добра там… — капитан безнадёжно махнул рукой и горестно покачал головой. — Пошли, ребята, кормить вас буду.
Голодавшие много дней красноармейцы попали в рай.
Килограммовые банки тушёнки и рыбные консервы, подтаявшие брусы копчёного сала, связки твердой, копчёной колбасы, горы сахара…
— Ешьте, ребята, что хотите, — барским жестом пригласил капитан. — Только не жадничайте, чтобы потом животами не маяться. С собой возьмёте, сколько унесёте. И махорка у меня есть. Единственно, водки я вам с собой не дам. Потому как баловство это, а для организма круг колбасы полезнее, чем бутыль водки. Но по сто граммов для аппетита налью!
Капитан приказал своему бойцу вскипятить два ведра  воды, чтобы чаем запить царский обед, а сам принялся разливать водку. Черпал из бидона и разливал в кружки граммов по сто пятьдесят.
— Как отобедаете, налью на посошок, — обещал со щедростью заботливого хозяина.
Ели досыта. Наевшись, распускали ремни на штанах, и ели про запас.
Потом набивали вещмешки консервами, кругами колбасы, махоркой.
Потом капитан вытащил несколько связок кирзовых сапог, новое белье, гимнастерки и портянки. Бойцы сбрасывали разбитые ботинки, мерили новые сапоги и гимнастёрки.
— Берите, ребята, берите, — упрашивал капитан, пошатываясь от водки и бессонницы. — Похоже, больше никого не будет. Сожгу я всё к чёртовой матери, чтобы фрицам не досталось!

***
   
Совершенно неожиданно вышли на позиции своего батальона.
— Ах, какой молодец! — радовался майор Дымов. — Главное — людей сохранил!
Присели на поваленное дерево.
— Диспозиция такая, — рассказывал майор. — Там деревня, вроде опорного пункта у немцев. Стоит на высоте, обзор окружающей территории прекрасный, корректировщики не нужны. Чуть ниже, вокруг деревни, немецкие траншеи в две линии.  Лес у подножья высоты кончается, до деревни открытое пространство. У немцев сухо, а наши окопы по опушке леса в болотистой местности, грязи по колено. Деревню обойти сложно. Слева — река с заболоченными берегами. Справа — болота без реки, — усмехнулся Дымов. — Не взяв высоты, мы не сможем идти дальше. А упрёмся в высоту — немцы придавят с тыла… Сам понимаешь.
— Понимаю, — согласился Говорков и вздохнул, предполагая, что майор, как обычно, пошлёл его роту на прорыв.
Дымов вытащил из кармана начатую пачку трофейных сигарет, протянул Говоркову. Сам выковырнул из пачки сырую сигарету. Чиркнул колёсиком самодельной зажигалки, дал прикурить Говоркову. Глубоко затянулся и закашлялся надсадным кашлем, на гране рвоты.
— Дерьмо табак у немцев. Твоя махорочка лучше.
Бросил сигарету под ноги, презрительно сплюнул.
Говорков протянул Дымову кисет. Свернули самокрутки, закурили. Дымов вздохнул, словно подумал о тяжёлом, продолжил:
— Деревню пойдут занимать те, кто умеет кричать «ура» и быстро бегать. Твои бойцы прошли тяжёлые бои, набили мозоли на локтях и коленках. Войдёшь в деревню второй волной, и будешь держать её, как держал дорогу у Мостов. Обеспечишь прохождение войск на ту сторону. Очень надеюсь на тебя. Как рука? — спохватился майор, зацепившись взглядом за подвешенную на груди руку Говоркова. — Медикам показывал?
— Подживает. Нас, славян, с одного раза не убьёшь. Кстати, насчёт медиков… Ко мне девчонка прибилась, санинструктор. Надо бы её в санбат пристроить. Не дело ей с нами по окопам мотаться. Молоденькая совсем.
— Разговора нет, присылай…

***
К вечеру накатились тучи. Быстро стемнело, пошёл дождь. Мелкие капли шуршали в траве, деревьях и кустах. Земля пропиталась водой, лужицы слились в большие лужи, по стенкам окопов струились ручейки и ручьи, обрушивали комки земли. Грязной жижи скопилось по щиколотку, а где и выше. Шинели и обмотки набухли.
Бойцы небритые, пещерные лица — стояли и сидели в замызганных шинелишках нахохлившись, не двигая головами. Чтобы посмотреть в сторону или назад, поворачивались всем телом. От минимального шевеления головой вода скользила за шиворот, холодной струйкой ползла между лопаток, отнимала тепло. Те, кто выбросил каски, чтобы легче идти, завидовали тем, кто сидел в касках: под каской голове сухо и тепло.
— Дом не велик, а лежать не велит: дождем покрыт, ветром огорожен. Каково в дому, таково и самому! — посетовал боец о неустроенной окопной жизни.
Вражеские пулемёты и пушки умолкли. Некомфортно немцу воевать под дождём. Время от времени громко чмокала, ширкала наждаком, взлетала осветительная ракета, мутным пятном повисала в черноте, с шипением, как раскалённый уголёк в тазу, как злая гадюка, уползала в темноту, растворялась в дожде.
Шуршал дождь, падали капли, плюхались в лужи на дне окопов куски глины…
 
Ночью роты вышли на исходные позиции. Вырыли неглубокие окопцы на случай незапланированного обстрела. Иные бойцы по солдатской привычке спали, свернувшись калачиком на дне окопцев. И скапливающаяся вода пропитывала шинели, поднималась на два пальца, а то и на полчетверти от дна. Но спящие не чувствовали, что лежат в лужах. Если не шевелиться, вода, пропитавшая шинели и прочую одежду, нагревалась от тела, и почти не холодила. 
Другие ждали атаки, сидя на корточках в ямах, глубиною по пояс, на четверть заполненных водой, перешёптывались, гоняли докучливых вшей и не думали, что завтра придётся смерти костлявой в пасть глядеть, что на каждом шагу предстоящей атаки кому-то пуля из немецкого карабина пробьёт грудь навылет, кому-то кусок металла из «машиненгевера» превратит кишки в кровавое месиво, оторвёт руку или ногу, разбросает мозги по округе. Пуля из «машиненгевера» взрывает череп, как арбуз. И бегущих вперёд будет всё меньше и меньше. Каждый знает, что не всем, живущим сегодня, посчастливиться жить завтра. И от этой мысли веет сыростью братской могилы. Но каждый надеется, что с рассветом останется жив, и не ему пробьёт череп осколком, и не он бессильно упадёт мордой в грязь, нелепо дрыгая ногами и неестественно подвернув руки. Никто не считал себя расходным материалом войны.
Как говорится: жить в окопе горько, а ещё бы пожить столько.
Разговор не клеится, да и о чём говорить? Самое подходящее время помолчать, подумать. Перед наступлением есть о чём подумать. На передовой, бывает, днями молчат. Лежат и молчат. Сидят и молчат. Под сплошным обстрелом молчат, под дождём молчат. Не до разговоров, когда жратъ и курить нечего, когда сейчас ты живой, а завтра или через час быть тебе в «могилёвской губернии»… Никто не знает будущего, кроме неистребимой вши. Она чует незаметный трепет человеческой плоти, обречённой на близкую смерть, и торопится перелезть на того бойца, тело которого не источает предсмертных флюидов. Есть у фронтовиков примета: ежели на тебе вши с красноватым оттенком, знать, удастся пожить. Белесоватые же вши на тех, кого убьют, либо тяжело ранят.
Прохладный ночной ветер шелестел листвой редких кустов. Туман белесой ватой накрыл передний край.
Ночь тянется медленно. Время перед атакой мертвеет.
   
— А я, братцы, давеча сон какой видел, — задумчивым голосом поделился боец. —  К чему бы, думаю? Деревня моя приснилась. Время будто заполдень, трава кругом, цветики, подсолнухи головами к солнцу повёрнутые. А людей будто нету. Видать, думаю, страда — все в поле. И выходит впереди меня высокая баба в чёрном, по осанке — не старая, только печалью от неё так и веет. Думаю: вдова молодая. Приглянулась она мне. Думаю, приголубить надо одинокую. «Эй!» — окликнул. Повернулась — как неживая. И так сразу сыро и холодно стало! Так зябко, аж проснулся. А вот лица её не разглядел. Будто не было у неё лица.
— Это ты смерть свою окликнул, — знающе заметил сосед.
— Да ну?!
— Подковы гну... Хорошо, что лица не разглядел.
— А то што?
— А то — то. Кто смерти в лицо глянет, покойник.
— Эх, ёпть… А я-то... Думаю, ничего баба!
— На войне смерть всегда рядом ходит, — заметил третий. — Не будет смерти, так и войне конец.
— Как же ей не быть? Будет… Завтра война, точно, не кончится… Так что, воюй, не горюй и жрать не спрашивай.
— Да уж… Многих проклятая вычеркнет из жизни свинцовым карандашом.
Каждый вспоминает прошлую жизнь. О будущем никто не думает. Окопнику про будущее загадывать, что на киселе гадать.
Вот уж и небо на востоке окрасилось серым. Бойцы лежат на земле, щедро пропитанной дождевой водой, ждут команды.
Говорков ещё с вечера рассредоточил роту, чтобы при обстреле одним снарядом не накрыло сразу нескольких.
«Чвак-чвак, чвак-чвак», — послышались шаги со стороны немцев. Кто-то довольно смело приближался к готовым броситься в атаку бойцам.
— Стой, кто идёт! Хенде хох, мать твою! — сдавленно окликнул шагавшего старшина Семёнов.
— Это я, Корнеев! — так же сдавленно, не своим голосом, откликнулся идущий.
— Какой такой Корнеев? Наш Корнеев на месте сидит. В первом взводе. Вот полосну сейчас очередью, все корни-то с тебя отсыплются…
— Дык, я и есть Корнеев из первого взвода! — отозвался идущий и, добавив для верности густого мата, но, опасаясь автоматной очереди, остановился.
— Наш отзыв на пароль, — удовлетворённо проворчал Семёнов. — Ты, штоль, Корнеев? Так бы и сказал…
— Я те и говорю: Корнеев!
— «Я те, я те»… Муде на сковороде… Проходи…
Скоро красноармеец Корнеев подошёл к Говоркову и Семёнову.
— Разрешите занять боевое место, товарищ лейтенант! — негромко проговорил Корнеев, прикоснувшись пальцами к голове.
Говорков удивлённо смотрел на стоявшего перед ним бойца без пилотки, без ремня, без винтовки.
— К пустой голове руку не прикладывают… Ты где был?! — возмутился Говорков.
— У немцев, товарищ лейтенант, — смущённо признался Корнеев и обескуражено шевельнул лопатообразными ладонями.
— У нас в колхозе один мужик врал, врал, да и помер, — задумчиво, как бы для себя, пробормотал старшина Семёнов.
— Как, у немцев? — растерялся Говорков и сдавленно крикнул: — Младший лейтенант Темнов, ко мне!
Низко пригибаясь, прибежал командир первого взвода Темнов.
— Темнов! Почему твои бойцы бродят незнамо где?! — яростно зашипел Говорков.
— Я думал он во взводе, — виновато оправдался Темнов и требовательно спросил Корнеева? — Ты где бродил?
— Думал он… Так будешь думать — голова с двух сторон заболит! — Думать за тебя я буду. А ты — следить, чтобы бойцы по немцам не шастали! Ложись рядом, Корнеев, что стоишь, как каланча! Пробьют бошку, мозги просквозит — чихать будешь… Рассказывай, где бродил!
Корнеев лёг на