масложиркомбината, и знакомство с Самсоном Воропаевым не помогло бы.
Мирон Прибавкин предположил, что с Самсоном Воропаевым дело нечистое, и как в воду глядел. Оказалось, годовой доход Самсона Воропаева оценивается ни меньше и не больше, как двадцать один миллион зелёной валюты, а сколько в совокупности, никто не знал. Попахивало миллиардами.
Павел Крахоборов сбросил видео на ноутбук, и Мирон Прибавкин в непотребной горячности прокомментировал, тыча пальцем в экран.
– Вот он! Вот он! Только не платит налоги, скотина! – страшно гневился он, теряя самообладание и помня, что жить ему при дворце на Поварской осталось от силы пару дней, а потом – сдохну, как собака, под забором, думал он, глядя на другую, явно красивую и пышную жизнь Самсона Воропаева, похожего на Леонардо Ди Каприо.
Что будет потом, он плохо представлял себе: возвращаться было некуда и не к кому. Зинка, жена-изменщица, предательница и тварь подколодная, разочаровала его во всех подряд отношениях, осталась только одна Галина Сорокопудская, да и то, екибастуз какой-то там, глядела, как последняя зараза. Что у неё в голове, одному богу известно. Жизнь явно катилась под откос. Буду жить, как бомж, в машине, думал он с отвращением к самому себе, и скупая мужская жалость охватывала его, как липкий туман в октябре.
Павел Крахоборов, демонстративно нацепил на лицо выражение удачи. Он был совершенно спокоен и уже забыл об эпических приключениях под Краснодаром. Что-то ему подсказывало, что всё, абсолютно всё закончится удачно, и он с насмешкой глядел на среднего братца (дурачка, что ли?), который мрачнее тучи следил за бандитской братией, чтобы не гадила мимо унитазов.
– Ты думаешь, не платит?.. – удивился он, наивно полагая, что они получили от поездки всё, чего хотели. – Так это статья?.. – поразился он, догадываясь, что Самсон Воропаев вовсе не добропорядочный гражданин общества, а проходимец.
– Если ты чего-то не понимаешь… – веско сказал Мирон Прибавкин, – то дело в деньгах! – И побледнел от возмущения. – Мать моя женщина! Это же сто семьдесят первая статья! Тридцать лет строгача!
– Так ему и надо, ара джан… – деловито поддакнул Гога Ноз, попивая водочку, и пошевелил пальцами, носки на которых светились дырками.
Павел Крахоборов, однако же, надеялся на более крупное преступление, сравнимое разве что по значимости с преступлением века, а не какой-то, хоть и большой, но всё же бывший масложиркомбинат. Плохо, конечно, думал он, что так и не нашли самого Самсона Воропаева. Но куда он денется, лошара, если теперь каждому известно его настоящее имя: Георгий Андреевич Репьев! Ха-ха!
– Стал бы он маскироваться! – высказал суждение Мирон Прибавкин таким профессиональным тоном, что все безоговорочно в него поверили и закивали в тон, мол, да, мы сочувствуем; и даже пьяненький Гога Ноз, которому было наплевать на все масложиркомбинаты вместе взятые, лишь бы вот так беспечно наливаться прекраснейшим напиток под названием водка марки «Онегин», оторвался от своей созерцательности и поцокал языком:
– Вай! Вай! – забыв, что выдаёт в себе грузина с головой. – Хозяин… давай его штурмом возьмём?
Павел Крахоборов с презрением сощурил свои и без того узкие нанайские глазки.
– И плачу, и рыдаю! Какой я тебе хозяин? – сжал он огромные кулаки, не удосужившись даже обсудить наиглупейшую идею штурма, которая не лезла ни в какие ворота.
– Ара джан… – отступая, потупился Гога Ноз, – я привык подчиняться умным людям… – польстил он Павлу Крахоборову.
И Павел Крахоборов хотел его тут же отвадить от этой дурацкой привычки самым известным способом, чтобы другим неповадно было, прежде всего, Сене Бабакару, уже замахнулся было тугим, как праща, плечом, но тут Гога Ноз, даром что косил под благородного армянина, благодушно молвил келейное.
– Надо потрясти этого?.. Как его? – озадаченно почесал затылок, – головастого… – брякну он в пространство с чисто грузинским акцентом, выпучив при этом свои восточные карие глаза, как истый сын гор.
И все замолкли, удивлённые его мудрости, и подумали каждый о своём.
Сеня Бабакару – о новой жизнь художником в куртке от-кутюр и с кучей бабок в кармане.
Павел Крахоборов – о непреходящей глупостности Гоги Ноза, которому надо набить глаз для баланса отношений.
А Гога Ноз, в свою очередь, – просто о вкусной и чрезвычайно полезной водке, которая действовала на него расслабляющее и за которой надо было ещё раз сбегать в гастроном.
И только один Мирон Прибавкин, даром, что прокурорский, высказался в яблочко:
– Погодите… а ведь у него напарник был?.. – и с благодарностью посмотрел на пьяненького Гогу Ноза, как на младенца, извергающего истины. – Точно! Ты же сам рассказывал! – ухватил он старшего братца, Павла Крахоборова, за пуговицу на пиджаке и выдрал её с мясом в отместку за большой рост и микроскопические мозги.
– Кого?.. – догадываясь о своём умственном дальтонизме, переспросил Павел Крахоборов, и хотел уже было высказаться в том смысле, что яйца курицу не учат и что старший брат начхать хотел на среднего братца, как вдруг просветлел лицом и заявил, заикаясь: – А-а-а… ведь точно!.. – И вспомнил жиденького, узкоплечего головастика, Евсея Слюнтяева. – Он же проговорился! А мы, дураки!.. – покаялся он, ударив себя в грудь огромным, словно кувалда, кулаком, – не поняли. Что-то у него с Самсоном Воропаевым случилось! И плачу, и рыдаю!
И Мирон Прибавкин счёл нужным скомандовать заплетающимся языком:
– По коням! Екибастуз обломанный!
И вся компания, спотыкаясь и пошатываясь, как зомби, вымелась из дома на Поварской и расселась в любимой Мироном Прибавкиным «люське», моментально наполнив её алкогольными парами всех мастей и примесей. «Люська» с непривычки сделала: «чих», «пых», но завелась с третьего раза; а через час с небольшим они уже трясли Евсея Слюнтяева за шнурки на ботинках и вопрошали пьяными голосами:
– Где-е-е?.. Где-е-е… он?!
Охрана по привычке разбежалась кто куда.
– Не знаю! – отвечал им со слезой в голосе Евсей Слюнтяев, прячась промеж ножек стульев и пуская на всякий случай сопли умиления.
– А это что?! – тыкали в экран. – Что?! Гадёныш!
– Ничего! – вдруг проявил необычный гонор Евсей Слюнтяев. – Ничего необычного!
Он вдруг сообразил, что он им нужнее живой, чем мёртвый, что его убивать не будут, а всего лишь слегка потузят.
– Как это?! – пребольно схватили его всеми руками.
– «Ферма»! – брезгливо и таким тоном, словно делает одолжение, завопил Евсей Слюнтяев, тыкаясь в ножки стульев. – Обычная «ферма»!!!
– Какая, на фиг, «ферма»?! – удивился Павел Крахоборов, убирая руки с кадыка Евсея Слюнтяева. – Там никаких кур не было, – испугался он, что чего-то не доглядел, не понял и не сообразил, в общем, опростоволосился до невозможности.
Евсей Слюнтяев посмотрел на них, как на распоследних остолопов, мол, с кем приходится иметь дело, и вдруг принял преважный вид.
– Он хайповщик! – заявил он, стряхивая их ослабевшие руки, как осенние листья. – Его система настроена на тридцать седьмой год, так что можно майнить, не оглядываясь!
– Че-е-его?.. – тупо спросил Павел Крахоборов, у которого одна половина мозга моментально вспухла от всяческих этих непонятных слов, а другая выпала в осадок и мучилась отупением.
Странные ассоциации возникли у него в голове от слов «тридцать седьмой год», однако он так ничего и не вспомнил, кроме единственного: «Это было давно и неправда».
Но Евсей Слюнтяев не счёл нужным объяснять, что такое «хайповщик» и при чём здесь тридцать седьмой год? А сказал:
– Ну майнер… если вам ближе это слово!
– Че-е-его?.. – Павел Крахоборов вообще офонарел, как пикабушник.
– Он мне ещё «палтус» должен! – возмущенно произнёс Евсей Слюнтяев, и, почувствовав, что всех огорошил до мозга костей, выполз из-под стульев, согнал из кресла Гогу Ноза и важно уселся, закинув ногу на ногу.
Из разбитого носа у него выползла кровавая сопля и легла на белоснежную рубашку «версачи», с декором за полторы тысячи долларов.
– Какой «палтус»?.. – с раздражением переспросил Мирон Прибавкин. – А-а-а! – вспомнил он, что под понятием «палтус» кроется жаргонное выражение «пятьдесят тысяч долларов». – За что?! – уцепился он бульдожьей хваткой прокурора, полагая, что это и есть начало преступления, то бишь сто девяносто девятая, благородная, сокрытие налогов. – За что?!
– А я ему, между прочим! – ехидно произнёс Евсей Слюнтяев, гладя на них бешеными глазами загнанного в угол щенка, – за неделю восстановил коды доступа, которые он снёс по пьяни!
– Ну и?.. – тупо спросил Мирон Прибавкин в смысле: тебе же и карты в руки, – так где он?!
– Да какая разницы! – брезгливо вспылил Евсей Слюнтяев. – Главное, что он и дальше может майнить биткойны! – И посмотрел на них с осуждением, мол, чего с дураков взять-то, хоть и с кулаками?
Но они опять ничего не поняли. Из-за несуразности ситуации Мирон Прибавкин принялся изучать свой неладный утячий нос, Сеня Бабакару забыл закрыть губастый рот, а Гога Ноз же в свою очередь тяжко и безутешно вздохнул, обиженный, что его выгнали из уютного кресла директора фирмы. И это было единственным звуком в наступившей тишине абсурда.
– А где… где… сам Самсон Воропаев?.. – вопросил наконец своим великолепным штробасом Павел Крахоборов, хотя и так было ясно: явно где-то далеко, за один раз не дотянешься.
– Не знаю… – озлобленно пожал цыплячьими плечами Евсей Слюнтяев и в свою очередь сделал глупое лицо человека, которого надули на очень большие деньги и отдавать не собирались.
– А что такое «майнить биткойны»? – спросил тогда Павел Крахоборов, который предпочитал держался подальше от опасных, как жаба, терминов, из-за которых туманился разум и двоилось в глазах.
– Ха… позволил себе пренебрежительное Евсей Слюнтяев, тыкнул пальцем в экран, там, где был изображён масложиркомбинат, – вот здесь он их и качает…
– Чего качает?.. – тупо посмотрел Павел Крахоборов, полагая, что нет ничего удачливее в жизни, чем огромные и надёжные кулаки: никаких тебе загадок и тайн – попал противнику в челюсть, значит, попал, и точка!
– Как что?! – посмотрел на них, как на полных идиотов, Евсей Слюнтяев. – Деньги!!! – и сморщился в презрении, хотя слава Гротендика ему явно не грозила ни при каких обстоятельствах.
– А-а-а!!! – закричал в страшном отчаянии Павел Крахоборов, словно ему прострелили коленку. И в голове у него всё сложилось один к одному: и высокий забор фирмы «Хрония», и отдельная территория с отдельной охраной, и даже его друг юности, Филимон Зайцев, который тоже ничегошеньки не понимал, хотя был в шаге от тайны фирмы «Хрония». – Деньги!!! Вот в чем дело!!! И плачу, и рыдаю! Деньги – всему голова!!! Конечно же, деньги!!! Что ещё???
Как именно качают – это уже не имело никакого значения. Главное, сам факт: де-е-е-нь-ги! Глубочайшее отчаяние охватило его. Он понял, что так и не доучился за этими дубовыми кулаками, будь они трижды прокляты! И впервые пожалел, что вымахал таким здоровым, а не головастиком типа Евсея Слюнтяева, ибо наступило их время, время мозговитых и заумных кибертонов. Всё шло к этому! – в отчаянии вспомнил он свою безалаберную юность, – я безнадёжно отстал! – охнул он. – Впору снова было идти в бурсу и садись за парту…
– А что вы
