тонкий психолог Борис Годунов – выходцы не из старинных родов. Но не пользовалась доброй славой опричнина в народе московском, а только дурной. Разорение поместий, а не созидание явилось почерком опричнины. Бегство крестьян из центральных уделов, сокращение посевов, недобор хлеба стали причиной голода на Руси. Настроение людское близкое к бунту и другие причины заставили Иоанна в конце 1572 года упразднить опричнину, запрещалось даже упоминать о ней. Но характер самодержца оставался прежний, подозрительный, скорый на расправу своего ближайшего окружения. Воротынский и Одоевский были тревожно озадачены повелением государя: быть в Москве. Неволей, а надобно ехать. Небо супилось, как бы недовольное отъездом с берега знаменитых воевод. Михаил Иванович, взбудораженный и огорченный срочным призывом, чувствуя душой и сердцем неладное, с тоской достал закатанную в кожу свою духовную грамоту и сам, поскольку не случилось рядом ни писаря, ни духовного отца, приписал в ней следующее:
«В мае 1573 года не стало жены моей Елены. Что давал жене своей Елене всяких вещей и все, что осталось из тех вещей, отдаю детям моим Ивану да Дмитрию.
Сю припись писал я, князь Михаил».
И снова закатал в кожу, убрал в ларец. Окинул в последний раз свои палаты, и вышел наружу, где его поджидал князь Одоевский.
─ Меня государь призывает по невместной грамоте. Супор* с Голицыным предстоит,─ пояснил Никите Романовичу большой воевода,─ в тебе какая нужда?
─ Мню, опала, князь, местничество государю любо. Молох его первостепенный. Тебе, князь, после Молодинской битвы главное воеводство в любом войске Богом указано, ан нет, завистники языкасты, государь таких привечает. Твоей славы государь страшится. Не каждому Богом дано управлять войском, ох, не каждому!
─ Не каркай супротив дела, Никита Романович, изведет воевод опытных, с кем Русь оборонять станет? Судная борьба с Голицыным в моей чести, наш род старинный – Рюриковичи мы. Ветвь эта первая по знатности на Руси. Ведаешь. Сам я много раз стоял первым в большом полку. Вторая по знатности, не спорю, княжеская ветвь династии Ягеллонов. А князь Василий Голицын ─ Гедиминович в седьмом колене, никогда не бывал первым в большом полку на берегу. Государь это разумеет, сверяет по росписям, ставит по знатности, хотя знатность сия совсем недавно обернулась нам сожжением Москвы. Воля государя, мы его слуги.
─ Правда твоя, князь Михаил, от того и горько. Страшусь родства со Старицкими*. Сестра княгиня Евдокия, супруга князя Владимира Старицкого, погубленная ядом несколько лет назад, как и вся семья, из могилы платком машет.
─ Не будем загадывать, князь Никита, трогаем. Мимо Молодей пойдем, заглянем. Анисим на пироги звал. Я нарочного послал упредить мужиков. Князя Ивана в Москву не возьму, к Хованскому его переписал. Пусть будет от славы отцовской подальше.
─ Будь по-твоему, Михаил Иванович, доведется ли в этих краях побывать, полем нашей воинской славы проехать!
─ Никогда зло не будет выше добра, как река не будет выше своего русла. Исключу только половодье.
С тяжелым сердцем тронулись в знакомый путь князья. Каждый сел в свой тарантас на зыбких дрогах, рынды пошли вершниками. Выехали рано, еще по обильной не иссушенной росе, дорога знакомая, много раз езженная, кони шли ходко, и в ополдень показалась деревня, а там за лесом, лежал опорный холм битвы. Забилось сердце у воевод, словно встреча впереди с дорогим человеком.
Князья въехали на взгорок, где почти год назад стояли насмерть. Долго и молча смотрели на поле своей славы. Земля, вытоптанная до черноты сотнями тысяч копыт, помертвевшая, оживала шильями трав, молодыми побегами березы и осины. И вовсе не полуденный июльский зной выжимал пот на лбу у князя Михаила, а волнение, вновь пережитые часы тревоги за исход битвы и уверенность в победе. Увиделся натиск татарской конницы, казалось, неудержимый марш янычар, гром пушек и пищалей, дым пороховой, тыл врага и сеча русская, удалая.
Князь промокнул платком бисер пота, вышел из возка, прошелся по холму, по несмело отрастающей траве, вытоптанной ногами его воинов, копытами боевых коней, опаленную огнем пушек, вспоминал лица воевод, пушкарей, казаков и стрельцов, оставшихся в живых и счастливых победой, погибших воев своих, горы трупов врага. Князь Одоевский последовал за ним, приблизился ко рву, что был отрыт перед гуляй-городом и обагрен русской и басурманской кровью. Он еще не осыпался, только местами сглажен для прохода конницы.
─ При благополучии не поскуплюсь, поставлю часовню на поле брани,─ молвил князь Михаил,─ чтоб забвенью не предалось оно, а чтилось в веках.
─ Куликово поле было началом побед над ордынцами – Молодинское поле стало концом татарского разбоя и грабежа земли русской,─ молвил свое слово Одоевский,─ грех большой забыть сию битву!
─ Спасибо на добром слове, Никита Романович,─ но пока слава наша не обороняет нас от невзгод. Могущество славы обманчиво, признать сие горько, но надобно, иначе уподобимся жаждущему человеку, идущему к роднику с решетом.
Князь в последний раз окинул оком поле своей славы, молча вернулся к возку, уселся и тронул в деревню.
Молодинские мужики и бабы с великими почестями встретили воевод. Широкую улицу в тридцать дворов, утопающую в садах, заполнили и стар, и млад. Мужики в расшитых травами рубахах, в опоясках с кистями, кто в атласных шароварах и сапогах, кто в простых портках да в башмаках, кто и в новых лаптях с картузами набекрень. Бабы в цветастых сарафанах, на груди узоры шерстью расшиты, юбки широки, с оторочкой. У молодых девок ленты в косах, да полушалки на плечах. Низкий поклон били молодинцы под звуки рожков. И смолкли они, когда Михаилу Ивановичу хлеб-соль подносили на расшитом рушнике. Он с благодарностью отщипнул краюшку, в солонку макнул, в рот положил, хлеб-соль принял, Никите Романовичу передал, тот последовал примеру князя Михаила, и передал своему стремянному. Сельский выборный староста Анисим ломал шапку перед воеводами.
─ Знаменитому Молодинскому победителю над крымская татарва Михаилу Ивановичу громкая слава и долгие лета!─ возвестил Анисим,─ просим, князь-воевода, в приход наш на молебен в честь Молодинской победной битвы, а тогды за стол праздничный на пироги званые!
─Благодарю вас, молодинцы, за память о нас защитниках земли русской, за хлеб-соль, за посильное участие в битве с басурманами. Исполним ваше желание и низкий поклон вам и домам вашим,─ князь Михаил, а с ним вместе и все гости низко поклонились крестьянам, и людской ход двинулся к приходу святого покровителя хлебопашцев Иоанна Крестителя. Приход находился рядом в недавно срубленном доме, правда, без колокольни. На нее-то у жителей не хватило денег. Отстояли молебен, и Михаил Иванович высыпал в пригоршни Анисиму и батюшке для колокольни горсть ефимок из своего кошеля, что случились при нем.
─ Еще желаю возвысить на поле брани, где стоял гуляй-город, часовню на свою казну, сам же и содержу. Пусть приходят люди, молятся по убиенным в битве русским воинам, прославляют поле брани на века вечные,─ донес свое намерение Михаил Иванович.─ Ноне же начну, как вернусь от государя на берег к войску.
─ Славное дело задумал князь-воевода!─ восхитился Анисим,─ село наше в стороне не останется. А теперь, гости дорогие, просим отведать пирогов обещанных, да любимых князем Михаилом Ивановичем.
Анисим степенно, без суеты, указал дорогу к накрытым столам, повел гостей. Столы находились тут же в саду плодовом, где созревала вишня, наливались соком яблоки, алела урожаем малина. Бабы, завидев подошедших к столам гостей, торопливо из стоящего рядом дома вынесли на противнях пироги разные, накрытые расшитыми скатерками, поставили, поклонились, другие принесли самовары и разлили в чашки ароматного травяного чая. Гости уселись за столы и принялись за благословенную трапезу.
44.
По свидетельству беглого князя Курбского знаменитый Молодинский победитель, царский слуга боярин большой воевода князь Михаил Иванович Воротынский лежал прикованный к бревну и тихо стонал, творя молитву, призывая Бога дать ему силы вытерпеть муки сожженного тела огнем медленным, угольями жаркими. Но можем ли мы верить ненавистнику царскому, предателю, пошедшему во главе большего польского войска на Русь, чтобы побить полки русские и свергнуть Иоанна? Верить сложно, возможно предвзятое преувеличение. Но есть и иное свидетельство: Разрядная книга доносит: «…Воротынский и Адуевский з берегу взяты и казнены смертью». В синодике опальных царя Ивана нет князя Михаила Воротынского, который был составлен по указанию Грозного в конце жизни и включает подробные списки лиц, казненных по делу о заговоре князя Владимира Старицкого в течение пяти лет, а также списки опальных пострадавших от опричнины в 1564-65 и в 1571-75 годах. Иоанн на поминовение в монастыри выделил большие суммы и объявил прощение всем убиенным в годы его правления. Подлинник утрачен, списки восстановлены по монастырским. Но все ли попали в поле зрения ученых? Напрашивается логический вывод, князь Михаил Воротынский не включен в список потому, что умер по пути в ссылку и похоронен в Кашине. Но если все-таки допустить, что князь подвергся страшной опале, и смерть пришла из-за воздействия на него грубой силы, то можно дальше домыслить.
Да, боль была нестерпимая, жгло не только снаружи, но и внутри, с правого бока, там, где печень, с левого бока – сердце его богатырское, вынесшее тяжкое утомление в многодневной Молодинской битве, когда он почти не спал несколько суток кряду. Оно билось, давало силы вести воеводе управление великой сшибкой не на жизнь, а на смерть и в решающей сече повести за собой запасную конницу большого полка, гнать татарву несколько часов до берегов Лопасни, устилая поле трупами врага ненавистного. Выдержало все его могучее сердце, как молодой сокол летал и разил, выдержало, казалось, нечеловеческую нагрузку семидневной неутихающей битвы, не выдерживает только Иоаннов огнь смертельный. Как же тяжко и унизительно лежать здесь, как же жжет, как же горит тело. Господь наш, воздай за грехи истязателю моему, за мя безвинно погубленного. Ты зришь и знаешь – чист я перед отечеством…
Знать ошибся я, говоря, что никогда зло не будет выше добра, как река не будет выше своего русла. Половодье зла захлестнуло Русь нашу, когда схлынет, никто не ведает…
В подвал с довольно высоким потолком, каменными стенами, где в железных оправах чадили факелы, в горне горел огонь, а рядом лежали орудия пыток, вошел царь великий князь Московский и всея Руси Иоанн IV мрачный и сгорбленный, отягченный тяжелой ношей. И не простой ношей смерда или холопа, которую донес до означенного места и сбросил. У него иная, государственная, гнет и стесняет, а вокруг него измена боярская арканом татарским вьется, того и гляди обоймет, вырвет из трона. Отягченная мнительным подозрением, видимое только самим государем со времен Сильвестра и Адашева,* поддерживаемая клеветниками и угодниками, эта мнительность стала второй натурой самодержца и удовлетворялась только кровью заподозренных. Дознавался в
