эту мучительную боль, на которую были способны бесчисленные огни, затуманившие головы ее близких. Боль, куда более сильную в сравнении с болью от закрепивших ее гвоздей. В тот момент она словно почувствовала боль своих детей. Чистый и нежный природный свет ее дрожал в муках, раненый острым мертвым сиянием.
Распятая на кресте, Она узнала кого-то из них, огрубевших и угловатых, опустошенных и изуродованных, вмести со всеми насмехавшихся над ее природной грацией и утонченностью, спеленованных белоснежным ее платьем. Шуты на сцене неустанно твердили о ее демоническом происхождении, понятия никакого не имевшие о подлинной демонической силе, а меж тем, эта сила давно напитала их собственные оболочки, когда-то опустошенные в тех же самых городских стенах. И эта сила не могла проникнуть в нее, лишь заставляла чувствовать физическую боль. Но и к ней Она смогла привыкнуть, вспомнив лишь о муже и детях, к которым пленнице уже было не вернуться. Тогда она чувствовала как ее природный свет устремляется к ним, связует в прежнее единое целое, как ее сердце устремляется к ним по этому тонкому и невероятно крепкому мостику, минует время и пространство, как слышит их тоску и печаль. Тогда Она была сильна как никогда прежде, тогда ей показалось, что угловатость ее грации так же реальна как и физическая боль, владевшая некогда прекрасным в каждом своем движении ее телом.
Но нет. Тогда Она понимала, что прежний ее свет постепенно оставлял ее, передавался мужу и детям. Ее свет, свет Демона, был недостижим для шуток со сцены и смеха над ними, над ее теплом домашнего очага, над живительным источником семейных уз. И пусть Она умирала на кресте, умирала, истекая кровью под всеобщее равнодушие и запланированный шутами смех, ее природный чистый свет, теплый и легкий, избавлял ее от других, тяжких мук. Это она сама таяла, такая какой была с рождения. В конце на кресте должно было остаться лишь изящное хрупкое тело, все равно отличающееся от других опустевших оболочек. Ненавидела ли Она своих мучителей? Однозначно нет. Не могла ненавидеть. Хотела вырваться, но не ненавидела.
Это они, пустышки, умели ненавидеть, при случае, готовы были вцепиться друг другу в горла за кусок пожирнее. В том заключалась их обреченность, пленниками которой все они оставались и из хватки которой не хотели вырваться. Она боялась их, но не ненавидела. Она всегда оставалась на своем месте и смиренно следовала всем прописанным в нем правилам. Трудолюбие, преданность своим чувствам к мужу, материнская любовь и забота, и в ответ мир в душе и лад в доме. Никаких мужеподобных костюмов, брюк, армейских сапог. Никаких полутряпок, едва прикрывающих наготу перед первым встречным. Никакого хамства или дерзости, никакого алкоголя и сигарет. И уж точно никакой алчности, слепящей глаза и ожесточающей сердце. Там, откуда Она была родом, ни одна женщина не знала ничего подобного. По крайней мере, до того момента пока яркие разноцветные огни не предлагали совсем другое. Впрочем, как уже было сказано, не она одна воспринимала их бесполезность, и далеко не все ее землячки последовали за этой обманкой, оставшись на своем месте.
И муж и дети оставались с ней во время ее агонии, слышали ее голос и отвечали ей, чувствуя ее свет, верно достигший их. Она умирала в их объятьях, не слыша никаких шутов и не видя бездушную холодную массу. Она умирала, оплакиваемая самыми родными и дорогими людьми, более чем просто близкими. И бездыханное тело Демона не огрубело после смерти, сохранив плавность каждого изгиба. Яркие холодные огни так и не смогли исказить Ее тело даже после смерти. Но это никого не удивляло, ни шутов, ни публику. Это было для них обыденностью, ведь все они хотели наблюдать именно такой исход…
конец
Глава 31. Рассказы Рольфа Бесстрашного.
1: Nelle Tempeste D’Acciaio.
Когда умру, похороните меня в стальном шторме, пусть отнесет он меня внутрь Вселенной. Тогда познаю я ее бесконечность. Темную, бездонную – ни конца, ни начала. Медленно выплывающая из вечной холодной бездны, и в ней же утопающая, Вселенная подобна прямому тоннелю. Жестким каркасом проходит сквозь него черный, кажущийся таким же бездонным ее луч. Извилистый как змея он будто преследует свою жертву, и ей не уйти. Торжественный, печальный, безразличный – каждый изгиб этого нескончаемого языка предупреждает о скором рывке вперед… Но может назад…
А вокруг постоянный холодный блеск. От него чувствуется соленый привкус внутри, обжигающий каждую частичку привычного естества. Блеск заставляет слиться с ним, стремиться к самому его сердцу, стремиться в самое его начало. Это источник всего сущего. Он говорит со мной, шепчет беззвучно и громогласно свою живительную молитву. Откуда-то издалека, откуда-то вне материального мироздания. Оттого его речь кажется такой глухой, отдаленной. Кажется, что нет возможности четко расслышать каждый звук, чтобы разобрать смысл сказанного. Но я знаю, что холодный стальной свет обращается ко мне как к другу, а скорее сего, как к родному брату, может быть, даже как к сыну. Не имеет значения эта глупая степень родства. Ибо этот свет одинаков для всех.
Насаженный на гибкий извилистый каркас черной бездны Вселенной, свет напоминает мне о звере, из чрева которого следует выбраться. Ведь там, снаружи, источник этого безжалостного и такого родного блеска. И тогда я понимаю, что тот зверь – я сам. И следуя по изгибам Вселенной, то отдаляясь то вновь приближаясь к каждой ее извилине, кажется, я направляюсь в верную сторону. И вроде уже мне суждено услышать то, что по ту сторону стального шторма. И вроде он уже не так ярок, и уже можно понять, что происходит снаружи. Источник его близок как никогда, можно рукой подать, можно коснуться и ощутить острое холодное нечто. Так всегда было, все заканчивается, я знаю.
Но это все неправда. Вселенная бесконечна, бесконечно и то, что за ней. Бесконечен холодный блеск, источник которого где-то по ту сторону. В том суть. Бездонное чрево не имеет границ. Я уже умер, а значит умерли все запреты, погасли и растворились, уносимые темным холодным течением. Осталось лишь наслаждение, о, да, оно несоизмеримо. Оно – единственное, что приводит меня в движение. Наслаждение – единственное, что есть во мне в ответ на нечеткий голос, заставляющий стальной шторм неустанно сиять. Голос ласкает мой слух, приятно и по-отечески дурманит, зовет и удерживает на расстоянии. Голос хочет, чтобы я следовал за ним, голос хочет, чтобы я наслаждался. И оказывается, что наслаждение было во мне всегда, с самого начала моего существования. Оно никуда не делось со временем, а теперь полностью обнажилось, лишенное строгих физических границ. Наслаждение как единственное подлинное существо, именуемое мной при жизни. Оно продолжается во мне даже когда холодный блеск исчезает в бесконечности тоннеля, отделившего жизнь от небытия…
2: Crescere.
…И вот я стою во мгле. То слева то справа то и дело возникают поросшие мхом сырые каменные стены. Дыхание будто проглатывает плотную непроглядную пелену, оставляя на ее месте рваные пятна, смертельные раны, которым не суждено затянуться. Они тоже кровоточат, но вместо крови из них сочатся тишина и запустение. Так и должно быть здесь, в этом священном месте. Вне всяких Вселенных, где-то в самом эпицентре мироздания. Кажется, само Время подвластно холодным камням, хранящим бесчисленное множество событий и воспоминаний. ВСЕ и каждый когда-то побывали здесь, теперь моя очередь.
Мгла постепенно тает, проглатываемая мной при каждом вдохе. Я обнаруживаю себя на дне какого-то пустующего Колизея. Вместо песка арены все те же камни, выложенные из них многочисленные дорожки, тянутся от высоких стен к чему-то, что скрывает плотная густая пелена. Своего рода купол, внутрь которого лежит мой путь.
Мне нельзя медлить, и каждый мой шаг будто пробуждает некую таинственную сущность, находящуюся по ту сторону серых камней, среди голых черных стволов деревьев, указующих в серое тяжелое небо. Оно так же враждебно ко мне, оно всегда враждебно. И только там, под плотным серым куполом ему меня не достать.
И там, под плотным густым покровом я оказываюсь перед невероятно сложной формы фонтаном. Он будто растет в обратную сторону, бесконечно стремится вглубь самого себя, из себя же беря свое начало. Я сразу понимаю, что это алтарь, жертвенник, ожидающий меня вдали от беспощадного неба и таинственной силы, караулящих очередную разумную душу.
Фонтан сразу приходит в движение, стоит лишь мне войти в его укрытие. Но не вода брызжет во все стороны, заливает меня с ног до головы, падает на землю, оставляя высыхающие на моих глазах пятна. Фонтан брызжет моими собственными воспоминаниями из конца в начало, отматывая время назад. Я даже слышу как он гудит, запустив свой необычный и чудесный механизм, выбрасывающий искрящуюся пыльцу моей памяти. Пространство вокруг меня в один миг наполняется картинками моего прежнего бытия, начиная с момента моей смерти. Как будто кто-то хочет предоставить мне еще один шанс пройти всю жизнь от самого начала, исключая все те ошибки и их последствия, что были совершены мною.
И тогда я начинаю замечать как серая пелена, скрывающая фонтан от голых стен Колизея постепенно растворяется, бледнеет, открывая мне его собственные тайны, которых прежде не было. Наряду с уже знакомыми мне визуальными и шумовыми образами, воспроизводимыми фонтаном задом наперед, я вижу, слышу, и чувствую ожившие воспоминания серых стен. Я вижу множество людей, взгляды их обращены на меня в томительном ожидании. Я прихожу к мысли, что знаю их. Если не всех то многих из них, с которыми когда-то встречался – друзей и врагов. Все они непохожи друг на друга. Есть среди них и женщины, и глубокие старцы, есть даже дети. В разных, самых невообразимых одеждах, но с одним и тем же косым шрамом на лице, смертельной раной, последним мгновеньем моей жизни.
Я слышу их всех, я слышу единый их голос, сохраненный стенами Колизея, голос фонтана в котором подобен прочному несгибаемому стержню, доносящему смысл всего происходящего вокруг. И в какой-то момент мне открывается истина, прекрасная и в то же время пугающе непоколебимая. Фонтан открывает мне все возможные мои жизни во всех возможных Вселенных. Лишь тот удар мечом неизменен, полученный мной в жестоком бою в качестве награды за мою верность оружию. И я вижу бесстрашных воинов в окружающей меня разношерстной толпе. Воинов, как я сам, не боящихся смерти, готовых сжать рукоять меча твердой рукой, хватка в которой не ослабевает ни с юных лет, ни в глубокой старости, лишь растет и крепчает. Воистину захватывающее для меня зрелище, ради которого я готов пройти свой путь еще раз…
без окончания
Глава 32. Господин раб.
1.
…Тошнота к горлу подкатила совсем неожиданно. Ее нельзя было ничем перебить; наоборот, кажется, теперь все, что окружало его в этом кафе, даже глазастая Надя, к которой Валера проявлял интерес как к женщине, раздражала в эти крайне неприятные мгновенья не меньше всего прочего. И Валера понимал, что у него есть совсем немного времени, чтобы добежать до кабинки туалета. Содержимое желудка рвалось обратно наружу и пролилось в самый
