Бег Черного лиса

воскресенье я явился в военкомат в сопровождении матери. Еще двоих ребят забирали вместе со мной, мы сели в рейсовый автобус под напутственные речи и слезы на глазах родственников, вместе с нами на призывной пункт отправился сопровождающий. Сейчас я уже не помню, в каком он был звании (кажется, лейтенант), но точно был одет по гражданке. Выйдя из автобуса, ребята сбегали в магазин, где приобрели пару бутылок водки, которые они тут же опустошили вместе с сопровождающим офицером в каких-то кустах за бетонным забором. Так что к запертым изнутри воротам призывного пункта трое из нас прибыли во хмелю. Естественно, что майор Сарычев (эту фамилию я запомнил очень хорошо), чем-то напоминавший актера Пореченкова, по полной программе разъе..л и бухих ребят, и сопровождающего нас лейтенанта, которому еще повезло, что по лицу не досталось.
В итоге только я оказался в казарменном помещении с деревянными лежаками и десятком-двумя других ребят, прибывших на сборный пункт раньше меня. Помню, кого-то из них заставили вымыть пол, и бедолага долго упирался, но деваться ему было некуда. Еще там было окно с железной решеткой, оккупированное ребятами, махавшими родственникам, которые собрались поутру по ту сторону ворот. Я видел своих земляков, проведших у ворот несколько часов. По-моему, они даже не раскаивались за эту пьянку.
Потом был еще один медицинский осмотр, и я просил врача «написать нервный тик», про себя понимая, что казармы не избежать. Там же, на сборном пункте я впервые услышал о «покупателях», для которых все призывники являлись товаром. И этот факт еще больше меня угнетал. Кто-то из ребят обсуждал перспективы своих намерений попасть в десант, в МВД, в стройбат, при этом пугая своих собеседников жуткими историями о дедовщине и крайне жестких условиях в вышеуказанных местах армейской службы.
И вот я оказался под Наро-Фоминском, в «кантемировке», наполненной представителями из Дагестана. Я не буду в подробностях рассказывать о всех тех «картинах маслом», наблюдаемых мной с первого своего дня пребывания в казарме, на «карантине», где я провел всего неделю, но насмотрелся, наверное, на всю оставшуюся жизнь. Сержанты на «карантине» и «черепа» уже в роте – что там, что там рулила «дедовщина», а не устав, куда более жесткий, расписанный нам теми же сержантами популярно. Был и такой момент – пистолет офицеришки, направленный мне в голову, но мне действительно не было страшно, и сам не знаю, почему. Но и этой недели мне было достаточно, чтобы почувствовать себя лишним элементом в этой насквозь гнилой и коррумпированной системе, с которой я не примирился до сих пор и не примирюсь уже никогда.
Сперва я попал в санчасть с бельевыми вшами на одежде и в постелях, излишне переволнованный утратой армейской кепки (в армии нет больных, но есть косящие), и в этом волнении проснулось дремлющее во мне прежде твердое стремление покинуть систему, и я даже не подозревал, насколько оно оказалось велико. Как говорится, тем же концом по тому же месту. Я не должен был попасть сюда со своими внезапными болячками, пошла бы вся эта армейская погонная братия к черту. Так что десять дней в санчасти вылились в поездку в Чеховский район Московской области, в диспансер для людей с нездоровой психикой. Военщину не интересовали мои проблемы с «моторчиком», переделанные под проблемы с психикой. Комиссоваться можно было лишь так, через «дурку», а впрочем, был какой-то парень с туберкулезом.
Те работы, что я посвятил армии в «Том, кто был мной. Автопортрет», навеяны, скорее, кино, в частности сериалом «Солдаты», впервые увиденным мною в 2006-ом году, а спустя еще чуть больше десяти лет фрагментарно просматриваемым мною в Ютубе. То киношное наитие, призванное пропагандировать чувство патриотизма, естественно, к тому, что я успел увидеть своими глазами, отношение имеет мизерное, хотя, не буду скрывать, некоторые эпизоды «Солдат» мне по душе. Наверное из-за того, что я хотел бы оказаться в той, киношной армии, где все как положено, как должно быть, без недоборов, без темным махинаций с больничными картами, без взяток, когда армия для тех, кто действительно хочет и может, когда ни о каком «долге Родине» не идет и речи, и все только по желанию. Когда в казарме люди остаются людьми, когда условия не призваны делать из человека скота и послушную безвольную марионетку, не имеющую права думать. Академия, указанная мною в «Войнах богов» для меня всегда оставалась эталоном подобной системы. Потому что нельзя так с людьми восемнадцати лет. И я понимал это уже тогда.
И оттого я не стыжусь тех трех месяцев в моей жизни, потраченных в психушке, и испорченного навсегда военного билета (и к этому моменту я еще вернусь). Наряду с самыми настоящими гражданскими неадекватами я встретил в «дурке» и «духов», и «черепов», был даже «дембель», которому грозили очень серьезные проблемы в части за пьянку с тяжелыми последствиями. А еще был ЗК Серега, которому очень хотелось получить условно-досрочное, и с которым у меня сложились хорошие отношения, и я помогал ему отремонтировать что-либо, поскольку у человека руки росли откуда нужно, да и хорошая характеристика была Сереге нужна позарез. За три месяца в лечебнице я побывал и подмастерьем у сантехника, и раздатчиком пищи в столовой. И еще я видел боль и страдания людей, и пытался представить себя на их месте со всеми их заскоками. Это происходило само собой, и я не пытался противиться, будто нарочно хотел увидеть что-то иное, непривычное для большинства людей, будто хотел заглянуть в самое нутро, пораженное психическим недугом и заставляющее несчастных переживать их припадки.
Для меня это было еще одним испытанием, более значимым, чем армейская униформа с бессмысленным топтанием плаца и зубрежке никому не нужного устава. Но что мне крайне не нравилось, так это отношение некоторых ребят, бежавших из «армейки» на гражданку через «волчий билет», к воинской службе, будучи вне стен их воинских частей. Кажется, они не понимали, что происходило в их жизнях, кажется, они не задавались теми вопросами, что кишели в моей голове. Как будто для них это был очередной этап игры, о котором забудется через пару мгновений по его окончании. Они могли отпускать и отпускали шуточки в адрес своих офицеров, ерничали, вели себя так, как не смели вести себя в своих ротах под неустанным надзором сержантов и старослужащих. Мне, например, было рекомендовано не возвращаться в часть без отметки психиатра в «военнике». И я получил-таки эту запись, смысл которой сводился к тому, что я годен в случае боевых действий.
Так что из лечебницы я вернулся уже в роту, где мне предстояло ждать приказа из штаба и получение документов на руки. И я провел в казарме что-то около недели, в течение которой ездил на овощной склад перебирать картошку (уйму картошки), выбирая гниль, таскал битый асфальт, ездил строить танковый полигон. И вот белым днем меня вызвали в штаб. В штабе я вывел шариковой ручкой свою фамилию под текстом присяги (там уже стояли фамилии ребят, с которыми я отправился в «дурку, и которые давно отчалили домой). После этого мне вручили военный билет со всеми отметками, дали еще бумажки с требованием денежной компенсации в целых тридцать тысяч рублей, которые военщина так и осталась мне должна спустя почти двадцать лет, но тогда я не особо вникал во всю эту тягомотину.
Я вернулся домой с ужасными мозолями на обеих ногах из-за тесных сапог и в форме, больше подходящей для мытья полов. Из областного центра я приехал утром, и сразу направился на работу к матери. Сапоги сразу же полетели в мусорку, замененные на кроссовки, штаны и китель я отдал знакомому Борьке. На вторую же ночь я почувствовал себя плохо, дико скрутил желудок, после нескольких дней моего пребывания в роте отвыкнувший от нормальной еды. Мне пришлось идти в больницу, мне сделали укол, дали таблеток – полегчало…


Глава 5: До свиданья, мой любимый город…
Всего месяц я провел дома после возвращения из армии, а уже в зиму я вновь отправился в Орловскую область с намерением остаться там. В этот раз я ехал один, в Орле мне, и встречавшему меня в Орле отцу предстояло переночевать на квартире пожилой родственницы, чтобы уже утром на электричке доехать до районного центра, а оттуда до деревни. Мне не понравился выпивший вид бати, я сразу понял, что с алкоголем он не завязал. Тем не менее отец не был пьян, так, в легком подпитии. С его слов у бабки были серьезные проблемы со зрением, она неизбежно слепла с каждым днем из-за катаракты, и про себя я сделал соответствующие выводы по поводу черных точек, наблюдаемых мною своими собственными глазах. Еще бабка страдала сахарным диабетом, одним из симптомов которого является чрезмерное потребление воды, которую я хлебал и продолжаю хлебать литрами.
Признаться, по дороге из райцентра до деревни (что-то около десяти километров крюка), и наблюдая белое снежное покрывало с обеих сторон под серым пасмурным небом, я чувствовал, что попал в самую настоящую дыру, в захолустье. Я чувствовал, что в прошлый свой приезд, летом, все было совсем иначе, дружелюбнее и воодушевленнее. Дом с печным отоплением, обязательный огород, хлопоты во дворе – смог ли я побороть свою природную лень, мою верную спутницу? В тот момент все преимущества прежней моей городской жизни (одна только газовая плита чего стоит) блеснули новыми свежими красками, Вовчик вдруг стал родным как никогда прежде.
Но это было минутное помешательство, минутная слабость, овладевшая мной будто в какой-то предсмертной агонии. И с первых своих дней на новом месте я словно переродился, как-то перестроился на новый лад, в мгновение ока привыкнув к новой обстановке. Впервые в своей жизни (в девятнадцать лет) взяв в руки те же топор или пилу, а еще косу, я будто вспомнил о каких-то навыках, утраченных мною много лет назад. Да, я испытывал чувство какой-то гордости оттого, что должен и могу сделать что-то самостоятельно. Не бог весть что-то совершенно фантастическое, просто понимая, что у меня получается. Да, Сашка был прав, и в городе я и гвоздя не забил, теперь должно было быть иначе.
На помощь отца рассчитывать не приходилось. Как и большая часть деревенских мужиков он мотался в поисках «внедрить» (и всегда знал, где нальют), и домой приходил под вечер в состоянии, как говорится, не стояния. Первое время я старался не покидать собственного двора, а потому знать не знал никого даже по имени. Зато потом почти молниеносно мне стали известны имена всех отцовских приятелей, в принципе, таких же пьяниц, которые, между прочим, занимались своим домом, а не тупо ждали очередную пенсию родителей. К ним всегда можно было обратиться за помощью и расплатиться самогонкой (лучше, конечно, деньгами). Например, поросенка заколоть, или же помочь со вспашкой огорода, потому что огороды у нас на деревне довольно большие (что-то там с паями, я не заморачивался). Лично ни я, и уж конечно ни моя бабка, не были способны отшибить, к примеру, голову домашней птице, или того же поросенка забить, или кролика. У меня просто не поднималась рука лишить несчастный скот жизни. В детстве я видел их агонию, когда ездил в деревню к родителям матери. Я помню,