Загадка Симфосия. День пятый

свету, чем всю оставшуюся жизнь сидеть взаперти, вдыхая гниль пергамента и чернил. Лучше воочию зрить красоты природы, нежели о них читать на линованных листах. Лучше бражничать на пиру, нежели слушать рассказ о чужом застолье, как лучше быть здоровым и живым, нежели больным и недвижимым.
      Мысль отказать игумену Парфению окончательно победила соблазн предаться размеренной жизни книгочея. Кроме того, я не мог отбросить принятые на себя обязательства... Связавшие нас с боярином узы не разорвать, они завязались помимо моей воли, знать то судьба...
      Окрыленный принятым решением, отставив предательские сомнения, повернул я к гостиному дому. У парадного крыльца игуменских палат в предвкушении торжественного отъезда князя Владимира праздно толпились иноки и служки.
      И тут меня кто-то сдавленно окликнул. Оглянувшись, увидел я инока Филофея, вжавшегося в кирпичную стену. Два дня назад он подробно поведал мне историю своего собрата, покойного богомаза Афанасия.
      Художник, по-свойски кивнув головой, поманил меня заговорщицким жестом. Заинтригованный, я на некотором отдалении последовал за ним. Черноризец уводил меня все дальше и дальше от храмовой площади. Обойдя трапезную с полуденной стороны, он свернул в узкий проход меж глухих стен амбаров и вывел меня окольным путем к строению, где хранились языческие истуканы и греческие статуи. Поджидая меня, он с опаской оглядывал окрестности: толи опасался слежки, толи выискивал кого?
      Я замедлил шаг, во мне шевельнулась несуразная мысль, а вдруг меня заманивают в ловушку. Понятна причина подобного опасения, боярин неоднократно призывал к бдительности, да и сам я видел, что многие жаждут пресечь нашу надоедливую деятельность. Однако Филофей — скромный труженик, как-то не вязался с ним образ коварного заговорщика. Все, конечно так, но, кажется, я впервые пожалел, что не взял болонский кинжал, а уж об кольчужке и не говорю. Хотя что поделать, оставалось лишь дать зарок впредь носить оружие.
      Между тем художник увлек меня за собой, отбросив глупый страх, я подчинился и ступил за порог. Оказавшись со света во мраке, боясь поломать ноги, я отступил к стене, коснувшись бревен, спросил инока:
      — Филофей, ты куда меня завел? Ты чего удумал-то?..
      Но богомаз, кошкой зрящий во тьме, проскользнув к известному ходу в подземелье, бодро ответил:
      — Отче Василий, погодь капельку. Дай огоньку зажгу, — и скоро запалил припасенный масляный фонарь.
      В отблесках пламени, колышимого сквозняком, различил я нагромождение знакомых истуканов. Выискав обнаженный торс Афродиты, я подумал: «Уж не ты ли, богиня, прельстила меня, ниспослав встречу с Марфой, вторгнув во сладкий грех? Не ты ли искушаешь прелестями мирской жизни, так и норовишь подвигнуть меня к отречению от пострига?»
      Но тут в ход моих мыслей вмешался Филофей:
      — Отче, я привел тебя в Ваалов погост, чтобы показать мою недавнюю находку. Но сначала выслушай меня, — и, не дожидаясь моего утвердительного ответа, стал рассказывать. — Случалось, живописцы, совершенствуя мастерство, в их числе и Афанасий, использовали в качестве натуры собранных тут идолов. Особенно вон тех!
      Он указал пальцем на античные скульптуры — безупречное воплощение в камне человеческой плоти. Я напрягся, ожидая любого подвоха. Богомаз, не видя моего лица, продолжал:
      — Поясню малость... Иноки не сами до того дошли, они взяли пример с ромейских художников, которые издревле подобным образом обучали начинающих. В Царьграде и крупные мастера не чураются оттачивать свое мастерство, копируя идеальные формы и пропорции языческих статуй.
      Я перебил Филофея, поинтересовался: по чьему почину и с какой целью свезли в христианскую обитель языческие древности. Я задавал тот же вопрос игумену, но мне хотелось узнать мнение простого богомаза, общее цеху живописцев. Последовал немедленный обстоятельный ответ:
      — Стаскивать каменных идолов из лесных капищ стали со времени крещения Галичины вослед созданию обители. Мудрые владыки считали, что лучший способ избежать поклонения низвергнутым кумирам — лишить русичей памяти о древних богах. Деревянных болванов сжигали на месте, каменных поначалу раскалывали. Узнав, что осколки изваяний приверженцы язычества растаскивают по домам, велено было увозить истуканов прочь. Местом их упокоения избрали монастырь, оттуда их никому не вызволить.
      Ну а что среди груботесанных изваяний оказались перлы античных ваятелей, то вполне объяснимо. Достаточно вспомнить славные походы Олега, Игоря, Святослава (1). Многочисленные трофеи наших праотцев и по сей день украшают жилье и торжища славян. Взять, к примеру, Корсунскую бронзовую квадригу, вывезенную в стольный Киев князем Владимиром.
      Поначалу каменюки складывали у стены в кучу, собираясь применить в качестве бута под фундамент. Однако нашелся умник, изрекший, что здание, построенное на языческом основании, обречено на погибель. Ему поверили. Затем объявился просвещенный иерей, который надоумил стащить поверженных кумиров под кровлю, как память старины и образчики искусства.
      Вот и заладилась у богомазов страсть запечатлевать кудлатые лики богов и полногрудые торсы богинь, переняв сие занятие у византийцев, — богомаз вздохнул, переводя дух.
      Я с пониманием кивнул головой, так как в Италии сталкивался с похожим рвением у тамошних живописцев. Замечу так же, что римская церковь весьма недоброжелательно относится к такой вольности. Но послушаем еще не завершенные откровения черноризца:
      — Афанасий, как никто из богомазов, преуспел в рисовании мраморных тел. Пожалуй, в последние годы лишь он один с завидным тщанием упорстовал в сих трудах, — помолчав, инок пояснил подробней. — Покойный показывал мне свои рисунки. Скажу прямо, достоверность его парсун не выразить словом, словно глядишь в зеркало. Насколько мне известно, те листы он складывал в специальную папку, и немало их скопилось. Меня, грешного, разжигало любопытство — сполна познать ее содержимое. Но Афанасий скромничал, никому не позволял прикоснуться к ней, прятал свои наброски от посторонних взоров.
      Только его не стало, каюсь, я задался бесстыдной целью добраться до заветной укладки. Искал ее повсюду и, ты не поверишь, нашел именно тут. Место, прямо скажу, совсем не годящее для сохранности парсун, но Афанасий умней не придумал... как прятать на холоде. Я не открыл бы тебе, отче, что польстился на работы собрата, однако обнаружил среди них кое-что, показавшееся мне странным и страшным. А как сам понимаешь, открыться мне больше некому. Да, вот, посмотри сам...
      Филофей протиснулся чрез залежи истуканов, подошел к нагой Афродите и, о... Боже, поднатужась, стащил статую с постамента. Лишь сейчас я увидел, что ваяние располагалось на замшелом саркофаге, различался даже стертый рельеф по его бокам. Инок сдвинул тяжелую плиту, извлек стопку матерчатых листов и протянул мне. Присев вблизи пылающего факела, я с нескрываемым любопытством вгляделся в первую из парсун.
      На меня с улыбкой смотрела мраморная богиня — только один лик. Я перевел взгляд на стоявший сбоку оригинал — сходство изумительное, во истину зеркальное подобие... Тот же абрис лба, щек, подбородка. Неподражаемой светотенью переданы завитки уложенных локонов, ушные раковины, тонкий благородный нос. Лишь в одном погрешил против истины художник: если мраморные губы статуи были равнодушно стиснуты, то на листе они изображали непередаваемую словами таинственную усмешку, настоящую улыбку богини любви. Я оцепенел, потеряв дар речи. Никогда ранее не доводилось мне лицезреть подобное живописное совершенство, я соприкоснулся с чудом.
      Войдя в разум, я лихорадочно принялся разглядывать другие перлы. Помимо начертанных свинцом, а лучше сказать, мастерски вылепленных ликов, были столь же отточенные изображения могучих торсов и, пусть ни покажется зазорным, спин и ягодиц мраморных изваяний. Окончательно удостоверился я во мнении: Афанасий гениальный художник, подобного которому мир еще не знал.
      Но что такое? Чьи это распластанные, увядшие тела, безвольно повисшие руки, сморщенные лики с окаменелыми чертами? От странных видов повеяло хладом и разложением. Сдерживая собственную догадку, я обратился к Филофею за разъяснением.
      И тут сконфуженный инок поведал сугубую тайну покойного собрата:
      — Афанасий не по-христиански возомнил себе, что ему все позволено. Он рисовал с натуры мертвецов!.. — Филофей скорчил страшную рожу, ожидая отклика на ужасные слова.
      Я был обескуражен. Монах разъяснил совсем уж замогильным тоном:
      — Афанасий самовольно, скрытно ото всех, проникал в склеп, разоблачал мертвое тело и срисовывал его. Не исключаю, что он оттаскивал труп в укромный отсек, чтобы не подглядели, ибо был иноком рассудительным. У нас тут зело понарыто, прости Господи, сам черт не разберет, — чернец торопливо перекрестился и вздохнул. — Ходил в мощехранилище, наверное, отсюда, — показал на знакомый мне проход. — Здешний лаз мало кому известен. Все свыклись с пристрастием Афанасия к идолищам. Никому и в голову не придет подумать плохо о нем. А он, надо же, — подобно стервятнику, терзал мертвецов.
      — Зачем? — оставаясь бестолковым, переспросил я.
      — Видно, не мог лучших образчиков сыскать, не раздевать же собратьев донага, ведь могут подумать невесть что?..
      Что двигало Афанасием, для меня дело второе. Надо знать его страждущую, вечно недовольную, ищущую природу, понятно, что он ухищрялся в поисках натуры. Но дикость и непристойность способа оттачивать навыки рисовальщика, прямое надругательство над усопшими — возмутительна. Это сущее кощунство! И хвала Господу, что вовремя прибрал Афанасия, иначе разразился бы огромный скандал, далеко ни чета изобличению богомильского отребья. Кощуннику наверняка был бы обеспечен костер. Его храмовые фрески велели бы сбить, алтарные доски и иконы поколоть на дрова. А уж обитель «прославилась» бы на весь крещеный мир.
      Представив весь ужас содеянного богомазом, нимало не раздумывая, я принял единственно верное решение: немедля уничтожить парсуны Афанасия. Именно все до одной, хотя сердце кровью обливалось при мысли, что уже никто никогда не увидит такого взлета человеческого мастерства. Но лучше пусть так, нежели обвинят живописца в некромантии и уничтожат, как сатанинское, все ранее содеянное им.
      Филофей с тяжелым чувством согласился со мной. Я видел, как нелегко ему отважиться на твердый поступок. Сам будучи художником, он сознавал, что за варварство мы собрались устроить. Но делать нечего, никто больше не должен страдать, да и смерть Афанасия обрубила все концы. Мы уговорились с Филофеем впредь помалкивать. Правда, я выговорил право уведомить боярина Андрея Ростиславича, заверив инока, что ему то ничем не угрожает, к тому же и самих улик вскорости не будет.
      Но прежде чем осуществить наш отчаянный замысел, я спросил Филофея:
      — Послушай-ка, брат, а еще мог кто прознать о рвении Афанасия к покойникам, скажем, невзначай подглядеть за рисовальщиком? Ну, ты понимаешь, о чем