Елена уже более чем полгода назад взяла для Андрюшеньки няню, чтобы смотреть за ребёнком, при этом приняв все те заботы, которые до этого тащил на себе Андрей. А кроме того, она стала заниматься и домашними – хозяйственными делами: убиралась в квартире, готовила еду, ходила по окрестным магазинам. Андрей был рад этому. Он почувствовал себя свободным: ни то, чтобы «наконец-то», ни то, чтобы «гора с плеч». Просто теперь он только играл с сыном и иногда гулял с ним в парке, когда не был на вахте.
Так было в самом начале, когда только появилась эта няня-домработница. Но чем дальше продолжалась такая «свобода», тем всё больше и больше он начинал ощущать себя ненужным и даже лишним. Но ему требовалось не абы что и не «убийство» свободного времени. Андрей нуждался в том, в чём его никто не смог бы ни подменить, ни заменить, в том, за что его любили и ценили его коллеги по штурманской службе и все судовладельцы-работодатели – за его высокий профессионализм, безотказность, чёткую службу, добрый характер и преданную дружбу! То есть ему нужна была ответная реакция от окружающих, которые смогли бы достойно оценить его значимость и незаменимость. По сути, его внутренней физике и химии требовались такие обстоятельства, с такими компонентами и реактивами, в которых он смог бы проявить и применить свои таланты и знания и получить в ответ то, что он недополучал в кругу своей семьи – уважение и почёт.
Как-то вечером за обычным разносольным ужином, обсудив с Еленой сложившийся семейный порядок, рассказав, что ему предложили чрезвычайно выгодный по деньгам полугодовой контракт, Андрей в ответ не услышал от неё никаких возражений, не увидел на её лице и тени огорчения от предстоящего расставания. Его душа вообще не ощутила отражения хоть каких-нибудь чувств Елены, которые были бы сродни печали, сожалению, да, хоть сочувствию самой себе, на худой конец. Ведь они не увидятся целых полгода!
Скорее наоборот. Андрей поразился какому-то уже немного позабытому блеску в её глазах, похожему на тот, который был в них тогда – в городском парке, когда он предложил ей «встретимся завтра»; или позже – когда он сделал ей предложение; а ещё и потом, когда они только поставили свои подписи в ЗАГСе. В глазах Елены таёжным пожаром забушевало пламя азарта и исполнения желаний.
Андрей вновь стал ходить в море, делая полугодовые рейсы и спарки. А между рейсами Андрей Юрьевич всё своё свободное время уделял Андрюшке: гулял с ним во дворе их дома и в городском парке, ходил на карусели, водил в спортивные секции на тренировки и на соревнования по боксу, плаванию и шахматам, в которые его сын, подросши, стал уже ходить самостоятельно – без отца.
Елена же крутилась на своей работе. Её Дело росло и занимало всё жизненное пространство, вытесняя оттуда, как и прежде, любые другие заботы, которые не имели непосредственное отношения к их бизнес-тандему – её и Дела, увеличивая той не только её социально-общественный статус, и так топовый, но и её капиталы. Она даже купила, по её словам, «небольшой» – почти девятьсот гектаров – хутор в 30 километрах от города. «Будет у нас своя загородная резиденция, так сказать свой Camp David!» – горделиво и самодовольно вынужденно раскрылась Елена, когда Андрей на трельяже в прихожей увидел незнакомую связку ключей явно не от их квартиры.
Андрей радовался успехам Елены, хотя и никак не соотносил их с собой, да и не примерял выгоду от её успехов на себя. Какое-то чувство тревоги, что ли, какого-то вновь возникшего недопонимания, а вернее сказать – пробудившегося абсолютного непонимания всего того, что с ним и между ним и Еленой творится, объявившись, с каждым днём и с каждым годом всё больше и больше будоражило его, разрастаясь, словно саркома. Это распознанное чувство, уже раз им пережитое – когда-то совсем давно, которое, как ему казалось все последующие годы – вплоть до теперь, он схоронил и позабыл навсегда, нонче вновь стало проявляться перед глазами и внутри, как стеклянная колба со смертоносным вирусом, напоминая, какие плоды рано или поздно, но неизбежно вызреют на этих пока ещё зелёненьких побегах, девственных, не обезображенных правдой жизни, ежели та колба разобьётся.
Андрей много раз пытался поделиться этими чувствами с Еленой. Но та, то ли не понимала о чём это он, то ли делала вид, что не понимает, всегда уходила от подобных задушевных разговоров, вплоть до того, что старалась вообще не оставаться один на один с Андреем. Когда же ей это не удавалось, и Андрею везло заговорить на эту тему, терзающую его душу, то все Андреевы монологи, лишь начавшись, сразу же превращались в голове Елены в «дребезжащие тоны ревнивого мужа». О чём Елена тут же со слабо скрываемой издёвкой, а чем дальше, тем более явной, поведывала Андрею. Со стороны же чужих и непричастных – такой их «диалог», случись он в каком-либо публичном месте, походил бы на пламенную речь трибуна перед толпой глухонемых иностранцев. А заодно и одновременно с этим – и на заунывную лекцию всезнайки очкарика из какого-нибудь гуманитарного вуза с философским уклоном, к примеру, на тему – «Кант. О модальности суждения о возвышенном в природе».
С тем разговор и прекращался. Нормальный диалог двух взрослых людей, думающих и заботящихся об их общей семье и друг о друге, о их дальнейшей благополучной совместной жизни так ни разу и не сложился. Андрей опять уходил в море, накапливая и трамбуя в себе все эти недоговорённости и недопонимания.
Однажды, в какой-то из своих приходов, когда, дав заблаговременно радиограмму о скором окончании рейса, по устоявшейся к тем годам традиции, на причале среди прочих встречающих Андрей не разглядел Елену. Та уже более десяти лет, без единого исключения – по болезни ли или по погоде, приходила на причал морского порта встречать Андрея: поначалу в одиночестве, затем с коляской, в которой спал или глазел Андрюшка, а уже пару-тройку последних лет – за руку с их подросшим сыном. Но в этот раз – причал для Андрея оказался пустым.
Чувство, что ОНИ все вместе, которое его ни на миг не покидало, а лишь немного затенялось, слегка заслонялось в течение полугода ежедневной судовой жизнедеятельностью, с окончанием рейса вновь прояснялось и выходило на передний план. Но в этот раз она не пришла. Такое случилось впервые за всю их совместную жизнь. И СЕМЬЯ – самое главное в жизни, та, что остаётся на берегу, но никогда не забываемая в море, та, что как верит любой моряк, геолог и космонавт всегда находится под надёжной и неусыпной охраной всего того, что СВЯТО, та, что держит наплаву и не позволяет, забравшись на грота-бом-брам-рею, выдохнув из лёгких весь запас кислорода, нырнуть в один конец, вдруг как будто бы растворилась и исчезла в бездонной пучине без следа.
Однако… Вдруг лёгкая улыбка пробежала по лицу Андрея. Он вспомнил про ЧП! В этом рейсе на борту их судна произошло чрезвычайное происшествие, которое теперь – вот прямо сейчас – не позволило бы ему сразу же отправиться домой, даже если Елена оказалась бы среди остальных встречающих. Андрей впервые в жизни обрадовался тому, что прямо сейчас ему предстоит перелопачивать кучу всяких бумажек, давать подробнейшие объяснения на прямые и каверзные вопросы всевозможных инспекторов из всевозможных комиссий, которые вот-вот поднимутся на борт и не дадут сойти на берег ни одному члену их экипажа, пока не будут установлены все обстоятельства случившегося.
А случилось вот что.
Его судно начало свой промысловый рейс у берегов Западной Сахары – одно из традиционных мест достаточно свободной добычи рыбных ресурсов в мировом океане.
Всё шло, как обычно: постановка, траление, подъём трала, вновь постановка, опять траление и так далее, раз за разом, перемежая всю эту рабочую идиллию лишь с ежемесячными отвлечениями – буквально на двое-трое суток, для захода в порт Дакар – столицу Сенегала, для выгрузки готовой продукции и бункеровку ГСМ. Вот в один из таких заходов, уже закончив все береговые дела, получив «добро» у властей на выход в море и запросив лоцмана, Андрей, будучи в те часы на своей вахте, отдал швартовую команду «по местам стоять». Капитан поднялся на мостик. Судно отвалило от причала и, коротким маневром выйдя на внутренний рейд, встало на якорь в ожидании лоцманского катера, прибытие которого береговой диспетчер назначил на 22:00.
Но тут, неожиданно, по внутренней судовой связи вахтенный механик доложил на мостик, что у него в машинном отделении отсутствует вахтенный же моторист Бигис. А ещё то, что они – всем составом механической службы, уже обежали все судовые помещения, где мог бы быть «этот чёртов Бигис», включая все каюты, однако обнаружить его, нигде не удалось.
И обо всё этом Андрей немедленно доложил капитану. Тут же была объявлена общесудовая тревога согласно судового Устава и правил БЗЖ. Досмотрово-поисковые партии несколько раз обошли весь пароход и проверили все помещения: отсек за отсеком, каюту за каютой, включая марсовую площадку и цепной ящик. Обыскали всё, как говориться, от носа до кормы, от борта до борта, от клотика до нижнего трюма. Бигиса нигде не было.
Доклады капитану от старших досмотровых групп шли непрерывно. И каждый такой доклад, нить за нитью утончал спасательный конец надежды на то, что «всё будет хорошо, даже тогда, когда хуже уже некуда, но может быть и будет непременно, даже если всё сложится лучше чем могло бы стать, но не станет никогда, хотя надежда умирает последний, но всё же скончается – раньше или позже».
[justify] Все эти пустые поисковые отчёты вели и, в конце концов, неизбежно привели бы лишь к одному результату – объявлению ЧП. А там уж неминуем доклад о происшествии по всем инстанциям: от местных портовых служб и полиции и вплоть до... Короче – всё по инструкции. С последним сообщением от поисковиков капитан,
