Однако теперь Андрей обрёл стопроцентную уверенность, что водворился в Еленину жизнь надолго, а скорее всего – навсегда.
*
Андрей встречал Елену с сыном Андреем у входа в родильный корпус. Все – такие же обезумевшие ожидающие с базфокусными глазами, как и он; растерянные навещающие; весь стоический медперсонал, вышедший из дверей, чтобы проводить новоявленных, обескровленных, но улыбающихся мамочек и вручить многослойные шёлковые кулёчки с запрятанными в них грудничками из своих слаженных рук в неуклюжие и нескладные хваталки ошалевших папаш, притом – никого и ни с кем не перепутав, в раз – утонули в море из садовых ромашек и всяких там полевых и луговых цветов. Всем им вдруг показалось, что перед медицинским учреждением разродился бесшабашный фейерверк вселенского слёта флористов – как будто бы в первый и последний раз. Или же то, что где-то, совсем-совсем рядом, нежданно-негаданно зачался день открытых дверей… на кладбище, дорога до которого пролегла через роддом…
…Последующие дни, недели, а потом и месяцы Андреева отцовства бежали перед ним вприпрыжку, клубясь вместе с ним вокруг малыша и всего с ним связанного. Взвалив на себя все заботы-хлопоты о грудничке, выкинув из своей головы всю память и помыслы, которые здесь и сейчас непосредственно не касались Андрюшеньки, Андрей-старший безоглядно и безостановочно помчался по петлям восходящей спирали: распашонки, подгузники, соски, бутылочки, термометры, термосы, молочная кухня, стирка, убаюкивание, качание на руках и в колясках, ночные бдения, пение колыбельных, которые пришлось-таки вспоминать или уж сочинять заново, прогулки, магазины, детское питание, распашонки, подгузники, соски, бутылочки, термометры, термосы, молочная кухня и всё дальше, всё дальше, и дальше – все вперемешку или наоборот, или и так, и эдак, или одновременно. И чем дольше всё это кружилось, тем быстрее и незаметнее скручивался календарь, а спираль хлопот становилась всё шире и шире, вбирая в себя всё больше и больше и времени, и пространства, и забот, потому что малыш рос, рос, рос, да так стремительно и неудержимо, как приметно поспевает огурец в доброй теплице при правильном сдабривании и достаточном поливе. А сами заботы-хлопоты менялись: одни заканчивались, им на смену приходили иные – ещё более неотложные и ответственные, на которые ещё вчера можно было не обращать никакого внимания и даже о них не догадываться, а уже сегодня нельзя было проигнорировать либо отложить на завтра, потому что завтра – они станут не такими уж и важными, не особо нужными или, вообще, станут вовсе неактуальными.
Елена же вновь вернулась к своему Делу, которое вероломно и беспощадно прервало её декретный отпуск и так беспощадно обрезанный ею самой до минимума, да ещё и с двух сторон: в роддом Андрей доставил её прямо из её же офиса, а первый звонок с работы раздался на следующий же день после родов. Но, несмотря на всю эту неизбежную и в тоже время благостную суету, Елена и Андрей были счастливы.
Хотя рождение ребёнка внесло в их отношения определённые изменения: и он, и она стали смотреть друг на друга и сами на себя – как бы через Андрюшеньку. И исключительно – только так. Тот встал между ними, не давая им возможности, хотя бы изредка, выпрастываться – освобождать себя от бытийной и душевной наволочи и осадков. А он – их сын – такой возможности не предоставлял, даже когда спал.
Меду супругами, как-то неожиданно, возникли – невидимые ими поначалу, а потом, как по щелчку, чётко обозначившиеся – то ли какие-то взаимные недопонимания, то ли неформулируемые встречные претензии. И ни то, чтобы Андрей ни с того, ни с сего взялся вдруг подсчитывать, что и сколько он сделал и делает для сына, совсем нет. Хотя, при этом, он вдруг стал рассуждать про себя о том, что только ОН всё и делает И ни то, чтобы Елена – прямо в лицо или за глаза, стала высказывать свои укоризны, что, вообще-то, именно ОНА и есть в их доме главный добытчик, а следовательно и Хозяин: хотя квартира, да и всё, что в ней находилось, и так была её личной собственностью.
И вот все эти объявившиеся недосказанности, свалившиеся откуда ни возьмись – как ком на голову, раз за разом, день за днём стали раскачивать их самосознание, а в нём – их собственную самооценку, повышая их самозначимость. Все эти раскачивания и повышения – возникнув, стали саморефлексировать, причём у каждого по-отдельности и без желания и потребности узнать, есть ли подобное у другого. Все исключительно и единственно важные значимости каждого из них, всех их дел и забот, их собственную неоспоримую весомость в семье, а по сути – совместный вклад в неё, в их же собственных глазах, затмевал наличие того же самого у другого. А вернее – не позволял иметь аналогичные оценки значимости другого и его мнение о себе. И не важно, что значение каждого в каждом семейном деле разновелико по каждому параграфу в отдельности. Ведь на самом деле, они оба были и важны, и нужны друг другу. Но как возможно это познать, если оба молчат. А ведь жизнь, тем более семейная – это не пометки на полях, ни оглавление, ни вырванная из контекста фраза, и даже ни каждый взятый из книги параграф. Нет! Жизнь, как и семья – единый, целостный организм: разложи его на части, и она умрёт. Или же, как минимум, переиначится до неузнаваемости и станет уж совсем другой, а может быть даже и абсолютно чужой.
Самое же главное было в том, что они не понимали, не могли или не хотели попытаться понять друг друга, хотя бы в мыслях поменявшись местами. И чем дальше, тем больше, всё происходящее приводило к натягиванию связующих их струн, невысказанностью взаимных упрёков взаимного же недопонимания, а от этого к взаимоотталкиванию, как двух равнозначных магнитных полюсов. Постепенно эти струны, натянувшись, истончились до такой степени, что даже от маленького сквознячка, от чуть ощутимого бриза, от граммулевой гирьки, от нейтрального междометья, от косого взгляда за дверью, они готовы были лопнуть и, освободившимися, самоскручивающимися концами петель, убить и друг друга, и самих себя. Но внешне как будто бы никаких скандалов и не происходило.
В таком режиме прошёл первый год после рождения Андрюшки. А за тем подошёл к концу и второй. Андрей Юрьевич уже почти два с половиной года не ходивший в море, стоял на судовых вахтах: то на ремонтной базе, то на подменах на готовящихся к отходам в рейсы пароходах.
Время от времени он брал в отделе кадров работодателя отгулы «за свой счет», которые ему пока ещё давали. Но его агент, который по контракту с Андреем Юрьевичем, искал для того подходящие вакансии, был крайне недоволен такой береговой перспективой своего клиента, так как доход агента складывался из выплачиваемых ему процентов от контракта судовладельца с нанимаемым им специалистом, то есть с Андреем Юрьевичем. А ежели соискатель сидит дома, то мизерные выплаты за его береговые вахты, желаемое вознаграждение агенту не приносили. Чем агент постоянно долбил своего подопечного и плющил тому мозг. Да, честно говоря, Андрей и сам хотел в море…
***
Настоящим, истинным мореманам* известно, что в море ходят лишь те, кто его любит, существовать без него не может, те, для кого морская стихия и дом, и семья, и работа, а значит и праздник, и радость, и сладкая боль, и счастье – сложи всё это бережно вместе, аккуратно, не баламутя, перемешай – сама Жизнь. Но есть и другие – антиподы, то есть те, кто до поры до времени считает, что в море он сможет заработать побольше и полегче, чем на берегу или же те, кто бежит от семейных неурядиц и прочих сухопутных проблем.
А ещё есть молодые и случайные. Первые – от романтической бредятины, которая, правда, довольно быстро проходит, стремглав перерастая либо в беззаветную любовь к морю, либо в страстную жажду к «шальным» деньгам, либо к бессмысленному бегству от сиюминутных проблем. Причём, вторые вскорости безвозвратно исчезают из судовых ролей: или когда их «случайности» заканчиваются; или когда морская болезнь от штормовой болтанки вдоль, поперёк и винтом многократно выворотит всё их физиологическое нутро и выжмет до последней капли все их слюни и желчь; или когда изойдут и просохнут все сопли и слёзы, и у них нежданно-негаданно как бы само собой выйдет не съехать с катушек от тоски по уютной постельке и домашним тапчонкам, по оставленным за тысячемильем близким, которых оскорбили или опорочили эти случастики, но настигла пора покаяния; или когда ежедневное испытание неестественным удовлетворением естественных потребностей одолеет их хлюпкое терпение; или когда вот-вот лопнут жилы от тяжёлой, порой даже очень тяжкой, каждодневно двенадцатичасовой, а то и более, работы без выходных, без праздников, без отпусков, без отгулов (ни за свой, ни за чужой счёт), без больничных; или когда шестимесячное, а то и годовое пребывание в замкнутом пространстве – меж двух бортов и цепным ящиком с румпельной – круглосуточно с одними и теми же людьми, когда их вполне дружелюбные лица на отходе уже через пару-тройку месяцев в собственном представлении «случайных» превратятся в хари и рыла; или когда случится всё это вместе, а по отдельности или на выбор почти не бывает (это ж не ресторан или каталожная отоварка*), накроет и станет нестерпимым, более, чем причины побудившие испытать на себе (как бы помягче сказать) столь «непривычное», – а-а! чего уж там, – ежели на прямоту, безумное для любого сухопутчика морское естество, а они не смогут ни допустить, ни преодолеть подобный кошмар, чтобы обычный морской быт и труд не превратился в цепную каторгу.
***
…Елена уже более чем полгода назад взяла для Андрюшеньки няню, чтобы смотреть за ребёнком, при этом приняв все те заботы, которые до этого тащил на себе Андрей. А кроме того, она стала заниматься и домашними – хозяйственными делами: убиралась в квартире, готовила еду, ходила по окрестным магазинам. Андрей был рад этому. Он почувствовал себя свободным: ни то, чтобы «наконец-то», ни то, чтобы «гора с плеч». Просто теперь он только играл с сыном и иногда гулял с ним в парке, когда не был на вахте.
* Мореман (жаргонизм) – профессиональный моряк, любящий море.
* Отоварка (жаргонизм) – закупка различных товаров в достаточно больших объемах, но для личного пользования; сам товар, купленный таким образом.
[justify] Так было в самом начале,
