Андрей с раннего возраста был крайне чувственным и слёзообильным. Всё его нутро с детства, до полной зрелости и дальше, умоляло, просило и требовало от окружающих, от родных и близких, но далёких от него – так ему тогда казалось, понимания всего того, что Андрей вольно или невольно скрывал от них, при этом, тем не менее, твёрдо считая, что все они должны непременно видеть и разделять его скрытые и сокровенные печали и обиды, включая его обиды на самого себя, и уж ежели не помогать, хотя, и это – вроде бы как тоже должны делать, то уж точно – громко сочувствовать, прямо-таки в голос, но при этом так, чтобы зная это, чувствуя и видя их соучастие, Андрей – как бы ничего об этом и не знал бы. Георгий был во многом такой же: если уж и не по крови, то по душе – точно! Вот такой вот ребус-сканворд.
По сюжету фильма во время смертельной снежной бури, спасатели эвакуируют полярную экспедицию. Спасают всех людей, в том числе главного героя фильма, в состоянии обморожения и без сознания. Придя в себя в госпитале уже на большой земле, он сообщил, что там – в снежном плену остались его ездовые собаки, которых ещё с их щенячества он кормил и тренировал, которые теперь даже официально – по штату – являются участниками его экспедиции, за которых он, будучи начальником полярной станции, несёт такую же ответственность, как и за других членов своей команды – людей. А через полгода, выйдя из больницы, он с огромными трудностями, так как все посчитали его настойчивость бредовой затеей, сумел-таки сколотить поисковую партию для отправки на ту метеостанцию, где остались забытые всеми полноценные полярные исследователи, такие же, как и он сам – его собаки. Надежд на их спасение не было ни у кого. Ни у кого, кроме него самого. Приобретя за свои средства всё необходимое для новой спасательной операции, арендовав морской буксир с вертолётом, он, возглавив экспедицию, вместе с другими добровольцами, отправился на выручку своих питомцев. Прибыв на место, он нашёл всех лаек мёртвыми. Действительно, спастись, будучи привязанными к своим домикам, у собак шансов не было. Их окоченевшие тела, со спокойными, как будто бы уснувшими лицами, говорили о том, что они ждали Его до последней секунды своей жизни. Ждали в надежде, что он их непременно найдёт и спасёт: что вот-вот, ещё чуточку потерпеть и появится он – их отец и учитель, их друг. Нашли всех. Кроме одной. Вожака собачей стаи – самой умной, самой сильной, самой смелой, самой доброй и ласковой – его любимицы, среди заиндевевших тел не было... Через несколько суток бессонного поиска, он нашёл и её... Живой! Как она смогла освободиться от привязи?!.. Как она выжила в полярную зиму без еды и тепла?!.. Он – обнимал её и целовал, плакал и просил прощения. Но казалось – что они вместе обнимают и целуют друг друга… Её спасла их вера: их вера друг в друга. А ещё – их верность себе и преданность другу. И, конечно же, их взаимная нечеловеческая любовь.
Фильм – закончился. Андрей и его жена, сидя на последнем ряду не до конца заполненного кинозала, плакали.
В зале стояла гробовая тишина. Андрей, оглядев зал, увидел над спинками кресел полутела других зрителей... без голов. Эти полутела – одни вздрагивающие, другие трясущие своими плечами, лишь украдчивыми звуками женских всхлипов, перемежающихся со шмыганьем мужских носов, подбирающих предательски вытекшие из них чувства, обозначали то, что все они живые. Уже когда все посетители побрели к выходу из зала, их поникшие головы, то и дело косясь по сторонам стесняющимися взглядами, беспрестанно утыкались в таких же потрясённых и радостных, как и они сами – сопливых и мокрых от пережитого, но спасших – вместе со всеми и с главным героем – любимого друга. А может быть, кто-нибудь из них спас себя самого...
От этого рассказа, от прозвучавших чувственных откровений, серо-голубые глаза Георгия превратились в водянисто-циановые кахолонги. Две пары глаз взрослых мужчин, одновременно заполнившихся слезами, попытавших упереться своими взглядами друг в друга, ничего не могли разглядеть перед собой. Да это было и не нужно: настоящие братья чувствуют друг друга не только без слов, но даже и без взглядов. Только тогда Георгий и Андрей поняли, как много у них общего: по внешней жизни – схожего, а в душе – сродного: скрытого от других, так и непонятого, неразобранного никем – их душевной чувственности и подлинных устремлений…
**
…В тех концертах – уличных театрализованных постановках, которые ребятня устраивала во дворе дома их – Жоркиной и Андрюшкиной – бабушки, младший из братьев никогда не принимал активного участия, несмотря на то, что остальные «артисты» его постоянно к тому призывали и даже не раз наставительно поручали выучить какие-нибудь стишки или песенки. Но Андрюшка всегда со стеснением отнекивался. Хотя и помогал и на, и за, и под сценой – и как подавальщик разных звуков, и как рабочий сцены, выполняя всё то, на что зритель обычно не обращает никакого внимания или же вообще не знает и не представляет, что и это – необходимый и немалый труд: он и слаживал как мог бесхитростный реквизит, и по команде выносил требующуюся по сценке утварь, которую он же заранее приготовлял, и молча сидел на краюшке одного из множества разложенных на траве двора пледов, выполняющих роль подмостков, в ожидании своей надобности, или же присутствовал в дальнем углу площадки: то стоял, то медленно прохаживался по её обочине, изображая массовку.
Главными же героями всегда были брат и сестра Жамновы – Серёжка и Олька – совсем не похожие друг на друга двойняшки: они играли различные роли из телепостановок для малышей, пели песенки из детских мультиков, читали стишки Агнии Барто и Корнея Чуковского, отрывки из «Тимура и его команды» Аркадия Гайдара. Все зрители всегда подолгу хлопали после каждого их выступления.
Жоркины же выступления были всегда исключительно сольными, сопровождаемыми особым зрительским вниманием и оглушительной тишиной, в которой можно было разобрать даже секретные пересуды старушек из соседнего двора. Так внимают, наверное, лишь редким да случайным заезжим знаменитостям из столицы или из-за границы: неприкасаемым, недосягаемым, высасывающим из их поклонников всё их внимание и волю, приводя их в беззаветное оцепенение.
Жорка читал монологи и диалоги Райкина и Жванецкого – шпарил их наизусть, с выражением в голосе, с амплитудной жестикуляцией и гомерической мимикой, как настоящий декламатор. Это было действительно забавно и смешно: слова и смыслы были взрослыми – заученными, а должная взрослая многослойная пантомимика – в детской интерпретации. Всё это подкупало дворовых театралов Жоркиной заострённой непосредственностью и как будто бы специально сдвинутыми им акцентами во всем известным миниатюрах: так воспринимали увиденное и расслышанное степенные зрители. Некоторые слова были абсолютно непонятны ему. Бывало так, что он даже произносил их неправильно. Но от подобной тарабарщины публике становилось ещё польстительнее и смешнее, что выражалось опусканием их голов для выплеска эмоций, шумного выдоха в собственную пазуху или за спину соседа и такого же жадного вздоха. И всё это зрители ближайших к сцене рядов делали для того, чтобы не перебивать, не отвлекать артиста и не мешать всем тем, кто смотрит и слушает выступление позади и на зарядье, высунувшись из окон домов, окружающих открытый театр.
Больше того: Жорка вообще мало что понимал из всего того, что сам же и декламировал. Этот было видно по нему самому – смысл им прочитанного почти всегда не соответствовал его пантомиме. Но у взрослых ценителей прекрасного подобная невпопадность кратно увеличивала интерес к его выступлению. Сердечные аплодисменты разговевшихся душой зрителей, как бывших рядом со сценой, так и высунувшихся на половину туловища из распахнутых на всю окон домов, даже из тех, из которых можно было если уж не услышать, то хотя бы увидеть выступление этого херувимчика, разносились на весь их проходной и на соседние дворы, напрочь заглушая звуки автомобилей, проезжавших по соседней улице, да и отдалённые возмущения воробьиных и вороньих стай, вынужденных то и дело отлетать от своих прикормленных мест.
Жорка не чувствовал себя ни звездой, ни вообще артистом. Он всегда с ужасом выходил на импровизированную дворовую сцену, из последних сил преодолевая своё собственное смущение и направленные на него досужие жаждущие зраки вполне себе добродушных зрителей. Но когда он начинал читать монологи и диалоги наших знаменитых сатириков, заученные с виниловых пластинок за раз-два прослушивания, все его смущения скоро сходили на нет, запрятываясь по прозоринкам* и шхерам* закулисья, духу своего на свет не являя вплоть до завершения громогласных и благодарных оваций в его, Жоркину, честь.
С первой же своей фразы всё окружающее и независящее от Жорки словно исчезало. Пропадало всё, вместе с направленными на него софитами восторженных и одновременно снисходительных глаз мам, дедушек и бабушек соседских ребятишек, жителей бабушкиного и соседних домов, выносящих мусор, всех случайных прохожих, плетущихся и спешащих по тротуарам и топани́нам* к местному центру – перекрёстку улиц Ново-Вокзальная и Победа, где было множество магазинов, салонов бытовых услуг и остановок трамваев, ходивших тогда по главной Победе. (Улица Нововокзальная вместе с улицей Победы были главными артериями Безымянки – рабочей окраины Самары, тогда и на короткое по историческим меркам время звавшейся «Куйбышев». Но это был иной мир. Местные про тех, кто ездил в центр города, говорили, мол, «в Самаре был», или «в Самаре работает». Хотя – так говорят и теперь.) И те прохожие, вдруг воспрявши и замеревши, тормозили и впадали в ступор, с удивление и благоговением глядя на выступающего уж до конца Жоркиного монолога. Когда же Жорка заканчивал представление и уходил за кулисы, сделанные из простыней и пододеяльников, позаимствованных поблизости, и развешанных на натянутых между столбами проводах-верёвках для сушки белья, то смущение возвращалось к нему и не покидало уже до конца концерта. На следующем концерте всё повторялось как под копирку. И так происходило каждый раз: и в первое выступление, когда ему было лет пять, и через год, и дальше.
[justify] Подобные концерты ребята устраивали довольно часто – почти в каждый воскресный выходной. И, конечно, только в жаркие солнечные дни. Когда же было пасмурно, а тем более, когда шёл дождь, то все сидели по своим квартирам, чем давали траве, примятой сценой и уличными зрителями,
