Андрей, будучи с детства оторванным от родной матери её же муками, которые и сожрали её, не дав ей дожить и до сорока лет; лишённым до собственного вынужденного преждевременного повзросления осознаваемой им самостоятельности, соответствующей его возрасту в каждый период его жизни; не услышавшего так нужного всегда – и сынам, и дочерям, твёрдого, весомого, защитного отцовского слова. Он всё и всю свою жизнь делал сам: сам пробивался через свои, чужие и естественные дебри, сам делал себя, сам выстраивал для себя и под себя всё в окрест.
Так что… Как выходило, так и вышло. А по-другому-то – и стать-то не смогло бы. Кто-что знает-умеет, тот тому и научит: дровосек, к примеру, – деревья вылить, да просеку прорубать; плотник – сруб ладить, да утварь домашнюю мастерить; печник – печку класть, да каменку. Ну, а другие отцы и наставники, к примеру, палачи? Чему научить смогут? Их воспитанники уже с раннего детства взглянув на топор, легко представить себе смогут разве что головы бестелесные в корзине, да эшафот.
Ну, а ежели не было отцовского слова и примера на глазах?! Что тогда? Случайность, рулеточное колдовство, да и только. Наволочить, сгрести, сбить всё в одну тяжесть, в одну поклажу, взвалить на свой горб – это одно. А что дальше? Что с этой нажитью делать? Куда нести? И – как? А может столбить и не множить боле. А холить и лелеять то, что уже накопилось и сбереглось: разглаживать, расставлять всё по своим местам, успеть сделать что-нибудь доброе, светлое с тем, что уже по праву СВОЁ, а не пытаться утяжелиться новым, до которого во всю оставшуюся жизнь времени не найдётся, чтобы разобрать всё да разобраться во всём дельно, чтоб хотя бы всё собранное, за своё принятое – волочь волоком.
Хорошо б! А как силы на всё это рассчитать? Ведь закромное – само себя не урезонит. Да и не поможет никто из Своих, если всё время на их глазах – ВСЁ сам да сам!
Андрей сотни раз гонял по кругу все эти мысли, рассуждал, спорил сам с собой, продолжая ёрничать и подковыривать сам себя, то от первого лица, то автора – вроде бы он кого-то наставляет, кому-то снисходительно глаза на праведную жизнь открывает.
Но на самом деле, всё это он вновь и вновь повторял сам себе то ли молясь, то ли заклиная:
– Ан нет! Тянет и тянет иной человек на себя всё новое и новое: интересно ему – а вдруг клад сокровенный там в непознанном; а если нет, то в хозяйстве-то где-нибудь да пригодиться. А всё захребетное и так при нём – куда оно денется. И невдомёк ему, что то, заднее, вроде как своё, но без пригляда уже и не своё. Без должного внимания к нему и оно чужим становится. Вот подумаешь: «Во-о! сколько нажил: и то, и это, и там ещё, и ещё…!» А отстранись, погляди пристально, как не свой, как оценщик в ломбарде на всё «своё», так и враз поймёшь, что всё это свойское – вообще уже не твоё, а чьё-то: кто-то чужой там уже шурудит и свои законы настраивает. Вспомнит как-то вдруг человек про своё нажитое богатство, обернётся поглядеть, как там хорошо живут Свои. А воз-то – пуст. Воз, который человек тянул, уже привыкнув к рези сбруи, раз от разу облегчался неминуемыми потерями поклажи, не заметно превращаясь в пустошь на угловатых колёсах – тащить всё одно тяжко, но закрома-то уже растеряны. А возница, впрягшийся вместо коня, выдохнувшись до самых последних физических и духовных сил и скреп, только и рот раскрыть сможет: «А где ж всё нажитое моё?!» А ничего-то и нет. Всё растерял. Да и сам уже вот-вот развалится. А что делать теперь не знает. Вот и тянет дальше по привычке свою уже пустую повозку, не зная, как остановиться. Но так ли уж пуста эта его повозка? А может и нет? Да нет, конечно! Ведь то, что свалилось с неё, потерялось по дороге, а может быть даже украдено было, не в тартарары провалилось, а живёт где-то, а может быть даже понятно где, и поди неплохо, радуется, да и наверняка вспоминает время от времени и даже чаще того, кто по судьбе неотделим от них, того без которого их таких теперешних ни враз не было бы. Помнит беспрестанно, и уж ежели и не без должной благодарности, хоть и с долей обиды, что, как они себе надумали, тот позабыл о них за заботой о них же самих, что был, а может ещё и есть такой, который привёл их к их сегодняшнему счастью: «Спасибо, что ты был в нашей жизни! Спасибо, что частичка тебя есть в нас и останется с нами на всегда!» Мало того, они даже ревнуют – вроде бы права на тебя имеют и предъявить готовы кому угодно по первому требованию или по собственному порыву. Вроде бы ты теперича сам в ИХ возу, который нонче они тянут уже сами и по-своему в свою, то есть в их сторону. Парадокс! На кой ляд грузить на себя лишнего, тяжелиться неподъёмным и тянуть, тужась из последних сил. Лошадь перегрузи – она с места не сойдёт. А человек, набравши неподъёмное ещё и в гору норовит вывернуть, пытаясь доказать себе и всем, что он дюжий, и где-то даже бессмертный. Радоваться нужно тому, что есть, а не пытаться обрести всё то, что ещё не своё и объять всё ещё самим не объятое, ежели, конечно, всё это делается в одиночестве и только лишь для и ради кого-то другого, пусть даже, как кажется, самого любимого в мире существа, а не для себя самих – на потеху или на спор. Наживать и тащить требуется вместе с тем – самым дорогим и любимым для вас, если, конечно, он сам согласится и сможет. Иначе не избежать потерь и того, что уже есть, и того, что только прельстилось. Что бы на итоге не остаться в немой глухоте.
Как-то через месяц, за стандартным домашним ужином, Андрей проинформировал семейство: накануне представители судовладельца умоляли его, просто-таки стояли перед ним на коленях, прося выйти его в рейс на подмену – «всего-то месяца на четыре». И Андрей не смог им отказать: «Хорошие ребята. К тому же у меня скоро аттестация – сдам на капитана. А у каждого капитана – должно быть СВОЁ судно. А где ж я его возьму? Кто ж мне его даст? Капитанов-то безработных хватает. А ребята эти – обещали всё устроить!»
А ещё через две недели Андрей, на быструю руку распрощавшись с Еленой, долго-долго не мог расстаться с сыном, который мало-помалу уже превращался в маленького мужчину. Андрей весь трясся, как в лихорадке: то обнимал Андрюшку и целовал – да всё крест на крест; то с силой отстранял от себя на вытянутые руки, вцепившись в его плечи, заглядывая тому в глаза, такие же как у него самого – глубокие цвета спелых сицилийских каштанов, только ещё искрящиеся детством, и, ненароком показав ему свои слёзы, надеялся увидеть такие же и в глазах сына. То вновь нежно вжимал Андрюшу в себя, каждый раз шёпотом повторяя ему то на одно, то на другое ухо: «Я тебя люблю! Береги свою маму!»
Когда четырёхмесячная «подмена» прошла свою середину, Андрей Юрьевич дал радиограмму своему агенту с просьбой, найти ему вакансию в ближайшем порту, чтобы, не возвращаясь в родную гавань, завербоваться на другой пароход. Агент, не зная подробностей семейной жизни своего клиента, очень удивился таким грандиозным переменам в желаниях Андрея: то он не мог, так сказать, «уговорить» его пойти в супервыгодный денежный рейс, вакансию на который он вырвал с кровью из зубов своего коллеги; то теперь эта готовность к пересадке в чужом порту, как в древние времена – с борта на борт в открытом океане. Но! как сам себе заметил агент: «Это – не моё дело!». И уже через пару недель нашёл для Андрея Юрьевича стоящий вариант.
За месяц до прихода в свой родной порт, который должен был состояться после четырёхмесячного «короткого» подменного рейса, Андрей Юрьевич дал радиограмму Елене: «ПРОСЬБЕ СУДОВЛАДЕЛЬЦА ПРОДЛИЛ КОНТРАКТ ЕЩЁ ПОЛГОДА АНДРЕЙ ПАПА ЦЕЛУЮ СЫН».
В свой родной порт Андрей Юрьевич вернулся через тринадцать месяцев. Он не стал никому давать радиограммы о своём прибытии. По приходу в порт Л., Андрей сразу перебрался в арендованную им через агентство уже как три месяца назад, когда ещё находился в затянувшемся рейсе, комнату в двухкомнатной квартире на последнем четвёртом этаже в панельном доме одной из первых индустриальных серий, в одном из спальных районов города Л.
IV. «Начало».
Жорка сызмальства был авторитетом для Андрея – сильный, высокий, красивый, легко без тени смущения вступающий и поддерживающий любой разговор на любую тему с любым своим ровесником, с любыми незнакомыми мальчишками и девчонками и даже со взрослым человеком. Когда они были совсем маленькими, их бабушка навеличила Жорку Херувимчиком. Вслед за бабушкой Жорку так стали называть все соседи: и по дому и двору в городе, и по загородному дачному посёлку. Херувимчиком Жорку не окликали, а только повторяли по несколько раз шёпотом и за глаза, когда бы и где бы его ни встречали.
В свои с четырёх-пяти до семи-девяти лет мальчонка и впрямь был миленьким: ростом – по возрасту, ни худой и не пухленький, ножки, ручки без грудничковой пухлости, какая у некоторых детишек сохраняется вплоть до подросткового возраста, ладошки и их тыльности – без лишних бугорков и ямочек, со светло-русыми волосиками, всегда подстриженными под «полубокс» за шестнадцать копеек, где им надобно – слегка вьющимися; со светящимися добротой и безобидным детским озорством глазами – светлыми серо-голубыми, непередаваемого не встречающегося в Земной природе оттенка, не по цвету тёплыми, по форме правильными, с чуть нависающими над ними верхними веками, которые придавали их взгляду – томность, глубину и совсем не детскую выразительность.
[justify] Вся эта писанная Жоркина внешность, свойственная всем детишкам в глазах их родителей, впечатляла всех вокруг. В особенности тех, кто бывал на концертах, которые ребятня устраивала во дворе дома Жоркиной бабушки. Ведь и голосок этого херувимчика, читающего наизусть длиннющие монологи, диалоги и полилоги Советских писателей-сатириков, растекаясь чуть приглушённым мельхиоровым колокольчиком по всему двору, проникая и во все уголки многоквартирных соседних домов, заставлял распахиваться окнам, что бы лучше его услышать, развёртываться душам, что бы усладиться, вытаращивать глаза, что бы подивиться, приводя всех внимающих в умилительный восторг, который выражался инстинктивными аплодисментами, разноротыми улыбками – у кого до щёк, у кого до ушей, и переглядками между зрителями, дескать, видали? Херувимчик! в нашем дворе живёт, вот в этом вот доме; к бабе с дедом своим
