Жора же в свои тринадцать-четырнадцать лет был готов гулять одновременно со всеми своими сверстницами, которые были ему милы. Периодами он по-юношески влюблялся одновременно сразу в несколько девочек – назначал им свидания, встречался и целовался… ну, не со всеми, а с некоторыми.
Жорка проделывал это филигранно. По установленному им расписанию, неизвестному никому, каждый отдельный день недели был закреплён за какой-нибудь одной его избранницей. С той, по тайному плану, они гуляли по вечерам по городу – не в своём районе, чтобы случайно не пересечься с какой-нибудь другой его зазнобой, целовались в подъездах, а у двоих из них он даже побывал несколько раз дома. В тогдашнем представлении Жорки всё это было нормальным порядком вещей: ко всем девочкам он относился искренне, с чистейшей юношеской откровенностью, не имея никаких «взрослых» ни целей, ни помыслов. Он даже не задумываясь над тем, что однажды ему всё же придётся на ком-либо из них окончательно остановить свой выбор и… жениться – ну, когда наступит срок. Но вот как тогда объявить… объясниться… Как сказать всем остальным, что он теперь… – уже по-настоящему влюбился… И вообще, нужно ли всё это объяснять или оправдываться… А уж если и нужно, то – когда и каким образом это сделать… Жорка как-то никогда и ни разу так и не задумался.
Кто из них кем будет, когда станет взрослым и самостоятельным? Как всё настоящее повлияет на их будущее, к чему приведёт? Жора не задумывался. Только спустя многие годы, Георгий через десятые уши и языки узнает, что у одной из тех девчонок – всё хорошо по жизни сложилось, у другой – скандалы семейные не переводятся, у третьей – ни то, ни сё, а у иных… А иных – как будто бы и вовсе не стало, простыл их след: никто о них ничего не слыхивал, а кто слыхал, то уж и позабыл, когда последний раз видел…
Так сложилась сущность Георгия, что она никогда не отпускала от себя его прошлое: если хотя бы раз его чувства трогало что-либо, вызывая в нём радость или боль, то это переживание впитывалось в его психику, врастало в него, становясь одним с ним целым, неотделимым даже смертью. Он всю свою жизнь рассуждал сам с собой и фантазировал: «А вот если бы тогда – я признался бы ей, то мы… Скажи я тогда одно лишь слово – «да» или «нет», то всё стало бы… по-другому…»
С годами к Георгию Александровичу пришло ещё одно понимание: что слово – это главная движущая сила в жизни любого человека, её первооснова и оружие, против которого полноценной защиты нет. Слово, как сказанное в нужный момент, так и непроизнесённое тогда, когда это было необходимо, своей неизмеримой силой и мощью, способно сделать человека, как счастливым безмерно, так и враз свести в могилу – в любой момент и без предупреждения! А ещё, уже будучи взрослым мужчиной, Георгий Александрович стал замечать за собой, что чем старше он становится, тем острее начинает воздействовать на него его собственная беспокойная натура – остро чувствующая всё и всех вокруг.
Георгий с младенчества был чувствительным мальчиком: этого, конечно же, он не понимал, но подсознание – всё знало. Может быть ещё и поэтому бабушка, а вслед за ней все соседи и знакомые стали называть его херувимчиком. О том, что он не помнил или позабыл, ему, подросшему, порассказали взрослые. То, что запечатлелось в пластах его памяти само – растолковалось вместе с понарассказанным уже в высокой взрослости, годам эдак к… Ну, к большим годам – за… за… Ну да, уж, примерно, к этому сроку – точно! И никак не раньше.
Эта чувственность была непонятна Жорке – он её до поры до времени и явственно не ощущал, не выделял, да и просто не задумывался. Как никто не обращает внимания на собственное дыхание. Ну, пока его не перекроют. А когда перекроют… Вот тогда-то мысли человека о счастье, будущем, вселенной, да обо всём о чём угодно, на миг являются перед глазами и в тот же миг проваливаются в тартарары. И только инстинктивное стремление не умереть, заставляет человека крутить головой, всем телом, собственной требухой и своим мозгами, чтобы найти, уловить и хотя бы прильнуть к живительному источнику, с пригодной для сохранения жизни смесью. Но случается, что та «живительная» смесь оказывается жутко грязной. И тут возникает трилемма*: испить её такую, как она есть – лишь бы жить, или же терпеть и ожидать с надеждой, чего-нибудь ниспосланного, или же искать другой источник – чистый.
А может быть всё же ничего страшного и вовсе нет: ну, глотнуть смрадной грязи разок-другой… Глотнёшь и в раз станешь другим: от тебя чистого и непорочного не останется и следа – противоядия от такого нет.
Значит – ожидать манны небесной… Так ведь это – ни что иное, как лотерея, как азартные игры: когда от человека ничегошеньки и не зависит, а он сам – ни гроша не стоит. Всё то возможно, но лишь до той поры, до того момента, когда кто-либо твой жизненный крантик вновь поукрутит, а то и вообще – перекроет.
Только – борьба! С кем? Да хоть с самим собой. Только поиск выхода! Только продолжая истово искать благодатный источник с проточной водой и чистым, свежим воздухом – без остановки, не покладая рук, не жалея ног – остаёшься живым и самим собой.
*
Всего подобного у Андрея не было. Андрею не помогало ни ношение Лениного портфеля из школы, ни предложения готовности помочь ей в чём угодно. Даже стихи, которые Андрей тогда писал и посвящал Лене, неплохие такие, от всего влюблённого
* Трилемма – выбор из трёх вариантов возможных решений. На подобии «дилеммы» – выбор из двух вариантов.
неопытного сердца, хотя и по-детски наивные, с неказистыми рифмами типа «пойдем – найдем» или «тебя – меня», не помогали. А единственная попытка как-то раз по пути из школы поцеловать её, чуть было не привела к их ссоре.
После восьмого класса Андрей поступил в мореходное училище и уехал из Самары, как оказалось потом, практически навсегда. Одно время они с Еленой переписывались: на его толстые, многостраничные послания, полные трепетных чувств, она всегда отвечала сухо, чуть ли не односложно, умещая все свои новости на одной стороне одного тетрадного листа. Когда Андрей приезжал на каникулы, они несколько раз виделись: он хотел и искал встреч с ней, она – позволяла ему это. Такие встречи были короткими и, как и раньше, молчаливыми. С каждым приездом Андрея их свидания становились всё короче и короче, словно отпущенный на них жизнью лимит времени был практически выбран. А к последнему курсу мореходки те скоротечные заезжие рандеву вместе с перепиской исчерпались вовсе: в свои последние – предвыпускные – каникулы Андрей и вовсе не приехал в Самару…
**
…Мало по малу все двоюродные братья и сёстры Андрея выросли: кто-то уже окончил школу, кто-то готовился к выпускным экзаменам, другие перешли в старшие классы, и им уже стало неинтересно сидеть всё лето на даче в компании бабушки и дедушки. К тому же у деда Мити с каждым годом усиливалась астма. А бабушке с её больными ногами становилось всё труднее и труднее ухаживать и за Андреем, и за многочисленными внуками, хоть и приезжающими к ней лишь в летние каникулы.
К тому времени Юрий Дмитриевич, приёмный отец Андрея, уже развёлся с его матерью и ушёл к другой женщине, которая была несколько старше его, у которой был сын – ровесник Андрея, дача за городом, сад, огород, приличный земельный надел под картошку. И к тому же – огромная необходимость в ком-то том, кто будет тянуть всё это хозяйство на своём, а не на её горбу. Андрей же уже несколько лет постоянно проживал у бабушки и дедушки, практически не встречаясь со своей матерью. Папа Юра стал видеть сына Андрея всё реже: лишь изредка забегая на час-другой к своей маме – бабушке Андрея, да и то не каждый день и только после после своей работы на заводе.
Закончив восьмилетку, перед Андреем, а точнее сказать перед всем его семейством, встал вопрос – идти ему в девятый класс или поступать в техникум. Второй вариант был предпочтительнее, так как помимо получения профессии, при хорошей учёбе выплачивали стипендию. В школе Андрей учился почти что на «хорошо и отлично», поэтому расчёт на пополнение семейного бюджета со стороны Андрея, был вполне обоснованным и резонным.
Спустя несколько дней после школьных восьмиклассных экзаменов Андрея, бабушке позвонила её дочь, тётка Жоры и Андрея, тётя Марго – родная младшая сестра Жоркиной мамы. Остро красивая, статная, просто-таки роскошная, сильная, целеустремлённая женщина сорока двух лет, проживающая в городе К. в одной из Прибалтийских республик, уехавшая туда сразу же после окончания института около двадцати лет тому назад, под стать себе рассказала – как нужно поступить.
– Мама, мореходка, – безапелляционно утвердила она.
– Что?! – не поняла её бабушка, давно привыкшая к неудержимому напору дочери в любых делах.
– Мо-ре-ход-ка! – чеканя каждый слог, для однозначного понимания слова, повторила тётя Марго. – Мореходка – это выход из всей сложившейся ситуации.
– Да, Ася Никитична! Нужно поступать в мореходку! – продолжил дядя Эдвард, приняв телефонную трубку, врученную ему тётей Марго.
[justify] Дядя Эдвард, который когда-то тоже учился в мореходке, а закончив её, ходил в море механиком, был вторым мужем тёти Марго, и имел значимый авторитет у бабушки. Дядя Эдвард – здоровенный сорокалетний красавец с аккуратной, выверенной до волоска, прямо-таки картинной бородкой эпохи барокко, как на работах Веласкеса, всегда говорил, даже смешное, да и смеялся сам, чинно и со знанием дела – тёплым бархатным басом с небольшой хрипотцой. Вот и теперь его слова были произнесены им неторопливо, с должным акцентом на каждом, столь же уверенно, как и тётя Марго. Но ежели идея тёти
