Примерно тоже самое сказал и старпом, к которому Андрей подошёл после разговора с капитаном. Старпом, щурясь, с обычной ехидцей на себя, посетовал: «Мой первый брак, старик, закончился ровно через год после рождения первенца. Вина в том, конечно же, моя – мужик всегда виноват и за всё в ответстве… Но вот ведь ещё какая штука… Послухай. Жили мы тогда то на съёмной комнате, то у тёщи… Потом жена дочкой разродилась… Э-хе-хе!.. Нельзя было жену без пригляда одну в чужой квартире оставлять, когда я в море… Давно всё это было, да преочень… «Кооперативов», понимаешь, тогда-то – ещё никаких и не было… Очередь на жильё была – крутилась бесконечно, как сама по себе… Как удавка на горле… Как дорога без конца – не укоротить, не обойти, не перепрыгнуть… Да-а, уж!.. Некоторые мореманы получали свои долгожданные отдельные метры лет через тридцать, опосля… хм! «счастья» – попадания в ту ожидательную вереницу... Знаю одного боцмана, хе-хе! – так он ордер на двушку получил в один день… вместе с пенсионным билетом… А вот жизнь с тёщей отравила и убила всю нашу с Анюхой любовь… А потому и семьи… той – нашей… не стало… Так-то вот! Свои метры, конечно, не благое зелье и от дураков назойливых… вовсе не спасут. Но и без них – совсем кранты. Однозначно! Это, Юрич, я тебе точно говорю! Я уже через это прошёл. И дальше уж – не повторялся.»
Старпом всегда и по всякому поводу начинал рассказывать занимательные и поучительные истории из своей жизни. При этом – и на своём лице, и в тембре голоса – он наперёд являл всю палитру своего эмоционального отношения к тому, что послужило поводом к начинаемому им очередному повествованию: к примеру: «Нет! Ну, ты не прав! Не так нужно было… Вот у меня был случай…» Начиная свою историю, он постепенно, но скоро уходил в себя. И продолжая говорить, общался уже… ну, как бы сам с собой. В такой момент его первоначальный собеседник и слушатель, мог уже спокойно или заниматься своим делом, или же начать разговор с кем-либо ещё, или вообще уйти куда угодно – хоть спать. Старпом же продолжал бы говорить, не обращая никакого внимания: и слушатели, и собеседники находились в нём самом – внутри него, внутри старпомовских историй: с ними он спорил, за них возражал и соглашался, в них находил моральную поддержку и надёжную опору – как в его повествовании, так и в его жизни.
Андрей, впечатлённый чужим опытом своих коллег, прислушавшись к советам близких ему людей – своих друзей, подтвердил капитану своё согласие на второй – спаренный рейс.
Особенность морской жизни, нахождения в её среде (да и вообще – в любом пребывании в стеснённом, а паче замкнутом пространстве или состоянии), приводит, помимо прочего, ещё и к тому, что если пробыть, проработать в ней достаточно долго, то обычные дни и месяцы, чётко и последовательно отмеченные календарём на большой и твёрдой земле, однажды и неизбежно в миг превратятся в непролазную бескрайную трясину, в смертоносные зыбучие пески из секунд и минут. Тогда всякий начинает сходить с ума – кто-то в раз, кто-то медленно. Сбежать оттуда (куда? как?) – не получится. И спасения в одиночестве не найти. У Андрея ещё на курсантской практике был случай, когда один из членов экипажа, несколько месяцев в одиночестве – не делясь ни с кем, проносив в себе оставленный на берегу свой семейный разлад с женой, выбросился за борт… Спасли… Хорошо, что день был… И этого прыгуна вовремя заметили… Конечно, кто-нибудь скажет, что, мол, дурак. Да нет! Не так! Просто человек сошёл с ума, оставшись один на один с собственной нестерпимой, невыносимой, неразделённой им ни с кем душевной болью. Его эвакуировали, отправив ближайшим попутным судном домой – на родной берег. Где врачи – подтвердили его временное помешательство. Потом, он – полгода провёл в стационаре до нормализации своего состояния.
Выход один – идти к людям. Тем более, что моряки – люди с открытым сердцем. И дружная команда – обычное дело. Потому и не редко случается, что, сдружившись крепко-накрепко с кем-нибудь из экипажа в одном полугодовом рейсе, такая дружба длится многие десятилетия. Да так, что даже их семьи на берегу – их жёны, дети, родители – начинают ходить друг к другу в гости, встречая вместе праздники, берут за правило перезваниваться между собой время от времени, сообщая друг другу о своих обновках и потерях. И всё это они делают даже тогда, когда сами главы семейств находятся в рейсах, причём – каждый в своём. А сами главы семейств, сдружившись однажды, в дальнейшем – вплоть до самой пенсии могут больше так ни разу и не увидеться друг с другом.
Через месяц с небольшим Андрей вернулся из своего первого рейса в должности четвёртого помощника капитана в город Л. По курсантской привычке, также, как он поступал тогда: возвращаясь с мореходских практик – никому не сообщал о своём возвращении, Андрей и теперь, прикупив по дороге к Оксаниному дому пять гвоздик и бутылку игристого, вбежал в подъезд и взмахнул на этаж тёщиной квартиры, почти не касаясь лестничных маршей.
Андрей, слегка промокший под ранневесенним, но уже тёплым дождём, весь всклокоченный, слегка покачиваясь, как будто бы немного пьян, хотя ни грамма не употреблявший, оказавшись перед квартирной дверью Оксаны, безрезультатно пытаясь поостудить внутренний кипяток встречного волнения глубокими вдохами и шумными выдохами, выпрямившись, как в парадном строю, весь трясясь в искушающей приятности приготовленного им сюрприза своего неожиданного появления, носом нажал входной звонок.
Дверь никто не открыл. Он позвонил ещё раз. Ему показалось, что уже прошло достаточно времени, чтобы дойти до двери с той стороны из любого конца квартиры и наконец-то впустить его. Андрей, посмотрев на часы, почему-то без грамма волнения подумал: «Странно, что никого нет... Уже девятнадцать тридцать… Ну, не спят же они, в самом деле!» Он позвонил ещё раз и одновременно озорно – «тук, тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук, тук-тук» – постучал в дверь.
И тут он услышал шум в подъезде. Где-то в самом низу. Появившись, шум сразу затих – так же резко и вдруг, как и возник. Хотя, как будто бы и не совсем, а почти. Замерев и прислушавшись, Андрей разобрал голоса… Два голоса: один – явно мужской, другой… знакомый… Потом – тишина… И опять – те же два голоса… Вдруг эту чехарду звуков стали прервать шершавые то ли топтания, то ли то шажки – медленные, осторожные, то и дело замирающие, похожие на поступи крадущейся, постоянно и без видимых причин озирающейся кошки...
Опять сильный шум внизу. И теперь – дробь бегущих по ступенькам женских туфель, неразборчивые шепотные голоса...
Андрей подошёл к лестничным пролётам и посмотрел между ними и перилами вниз.
Двумя этажами ниже от себя он увидел голую женскую руку, быстро приближающуюся к нему лестничным «зигзагом» и в такт звукам шагов – раз-два, раз-два, подскакивающую на перилах ограждения, как балерина на подиуме. Ещё одну руку, вернее её кисть, выглядывающую из-под кружевного манжета, но с таким же в точности перебором пальцев, как и у предыдущей, он разглядел где-то в районе первого этажа. Также меняющая своё положение на перилах, только степеннее и основательнее, как в замедленном кино, она тоже продвигалась вверх.
Неожиданно она – первая рука – что-то почувствовав… прекратив свои танцульки, замерла, вцепившись всеми своими пальцами в деревянные перила. Но уже через секунду, словно собрав в одно – волю и решительность, она рванула в прежнем своём направлении: теперь уже с усилием вдавливая пальцы в поручни с каждым шагом ног. Как спринтер, с выстрелом пистолета, помогая себе руками, плечами, всем телом, искривляя рот, с обезобразившимся, вырывающейся наружу страстью к победе, лицом, старается быстрее выбраться из стартового жиле, вытаскивая прилипшие к начальной черте ноги. Так и рука – вела, тащила за собой всё остальное, всё то, от чего она была неотделима. Всё то, что пока было скрытым от Андрея. Так казалось руке.
То была рука Оксаны. Андрей понял это сразу. Но он не стал ни оспаривать это, ни подтверждать. Он не думал… Или – не желал всё это принимать.
Оксана бежала вверх по лестнице: через ступеньку, через две, ломая сопротивление сковавшихся мышц своих ног и ступней, втиснутых в модельные лодочки на высоком каблуке, подошвы которых, чуть только касаясь очередной ступеньки для толчка, словно прилипали к ней, мешая сделать очередной рывок навстречу. Навстречу… Навстречу чему? Об этом она не задумывалась.
Андрей, кинувшись было ей навстречу, не успев шагнуть ни разу, словно бы увяз по колено в болотной жиже сомнений: «Так ли надо?!» Его движения стали судорожно-нервными: то резкими, ищущими баланс равновесия, то, находя его, стопорными и неуверенно замедленными. Как загустелая сгущёнка из холодильника, не желающая опустошать свою перевёрнутую банку, цепляясь за её стенки, так и Андрей не сделал ни одного встречного шага. Его сознание стало расползаться страшными пятнами, как расплывается и пузырится изображение на экране, поданное с судового проектора, когда перфорированная киноплёнка съезжает с зубьев подающего её ролика.
Андрей вновь подошёл к квартире. Но не успел он ещё раз позвонить, как сопровождавшие все эти его передвижения по лестничной площадке звуки, цоканье бежавших туфелек, сблизившись с ним до крайности, оборвались. Андрей почувствовал на себе чей-то взгляд. Резко обернувшись, он увидел Оксану.
Та стояла в восковом ступоре с растерянным, удивлённым и, как ему показалось, извиняющимися видом. Лицо её было белое с чёрными кругами под глазами, как огарок догорающей парафиновой свечки в дорогом канделябре. Её убегающий неудержимый взгляд, на мгновенье выловленный им, вскрыл в памяти Андрея, неоднократно виденные ещё в детстве глаза его матери, которыми та смотрела на его приёмного папу Юру, когда приходила домой «с работы» чуть помятая, слегка навеселе и намного позже отца.
[justify] Его, да и её реакции были… какими-то… странными, неродными – для любящих друг дружку мужа и жены. Что-то не давало, что-то мешало Андрею и Оксане,
