– Она была сердечница? – спрашиваю.
– Да, – Альбина вытерла набежавшие слёзы.
– Лечилась?
– Да как мы лечимся! С нашей-то работой! Так и она, подлечится чуток, поглотает таблетки горстями и прекратит на этом. Ох! – Альбина горько вздохнула. – Говорили ей, ляг в больницу, обследуйся, пройди диспансеризацию. Найдут чего, назначат лечение; а она, знай, своё твердит, что это ей в наказание.
– Какое наказание? – интересуюсь я.
– Давно это было, от ребёнка она отказалась, оставила в роддоме. – Альбина передохнула и продолжила. – Никому никогда ничего не рассказывала Нина о ребёнке, о сыночке, кровиночке родненькой, а мне как-то поведала. Видимо, время пришло душу свою облегчить от страдания. Вот и не лечилась толком, умереть хотела, тяжело было ей крест этот нести.
Альбина замолчала, утирала украдкой набегающие слёзы и изредка всхлипывала. Я решился прервать молчание:
– Аля, принеси, пожалуйста, графин водки; выпьем за здоровье Нины, – и сунул в руку тысячную купюру.
– Убери, не бедные, чай, – отбросила мою руку Альбина и добавила, – а за здоровье Ниночки грех не выпить. И ребят заодно позову, чтоб вместе, значит.
– Ребят не надо; потом; давай только ты и я, посекретничаем, – прошу Альбину. – И расскажешь о ней всё, что знаешь.
Альбина ушла; я смотрел в окно и ничего не видел, мои мысли были на той безымянной для меня станции, на которой скорая увезла Нину в больницу; увезла её от меня в никуда.
– Миша, что задумался? – Аля тронула меня за плечо и указала взглядом на рюмки с водкой. – Давай выпьем за нашу Нину, за нашу красавицу.
Аля выпила рюмку мелкими глотками, запила водой и тихо заплакала. Я тоже выпил, сделал глоток кофе и начал ждать, когда Аля успокоится. Наконец, мне надоело ждать.
– Аля, Алечка! хватит плакать, жива она; заболевания сердечные успешно лечатся; и лекарства сейчас хорошие и доктора, – потряс Альбину за плечи, пытаясь вывести её из состояния шока.
Она шмыгнула пару раз носом; высморкалась; налила ещё по одной.
– Вот теперь, Алечка, – начал я, – ты Нину хорошо знала?
Аля утвердительно кивнула головой и зашлась в плаче.
– Аля, – в моём голосе появились жесткие нотки. – Приди в себя, быстро! И, пожалуйста, расскажи о Нине всё, слышишь? всё, что знаешь.
– Нина, – Аля дёрнула воздух носом. – Нина, – Аля ещё раз вздохнула, - хорошая она была баба. Ой! прости, Мишенька, пожалуйста!
– Проехали, – резко оборвал Алины нюни, – продолжай. Была или есть, не суть важно на данный момент.
Протянул Альбине салфетку; она вытерла слёзы; зачем-то поправила причёску, одёрнула кофточку и начала рассказ.
5
В наш город Нина приехала лет пятнадцать тому. Одна, без семьи; как берёзонька во поле одинокая; профессии никакой, потому устроилась поначалу мыть полы в нашей конторе; заработок небольшой, а всё ж лучше, чем без денег сидеть; старательная и трудолюбивая – это было заметно.
Если с нами бабами разговаривала, на шутки отвечала, то с мужиками очень неприветлива была, в глаза сразу бросалось. Мужики, Миша, сам знаешь, если видят, баба одна, да ещё без прицепа, то не упустят шанс получить своё; начали было к ней клинья подбивать. Да не тут-то было! не на ту нарвались! Видел, Нина женщина симпатичная, хороша собой, чистоплотная; конечно, хотелось некоторым на дармовщинку мясца поесть. Да Нина была не про их честь: возьмут, бывало, её за руку, или обнимут за талию, она так даст по ручкам по шаловливым. Взглянет так, ажно мурашки по коже, так и отпадает охота в чужом саду яблоки воровать.
За неприступность, за суровый взгляд прозвали Нину «Горгоной». А уж когда слух прошел промеж людей, мол, Нинка то, та ещё девочка с плеером; не раз в тюрьме сидела, двоих хахалей за неверность ножиком порешила, глазом не моргнув, то мужики к ней близко подходить перестали.
Некоторые, на словах храбрые, выпив в своём узком кругу, рассуждали следующим образом: неплохо бы Горгону проучить; подловить, прибить маленько, чтоб не сопротивлялась, и пустить по кругу; отомстить за погубленных мужиков, которых в глаза не видели, что бы знала, сука, как изводить род мужской. Однако все эти смелые проекты так и остались в пьяных головах; отпор Нина давала не только мужикам. Языкастым и сверх меры любопытным бабам так рты затыкала – любо-дорого смотреть.
Не касаясь прошлого, начальство, видя усердие и трудолюбие, предложили перейти работать в столовую посудницей; аргументировали, не всю же жизнь тебе, Нина, полы мыть. В столовой и питание лучше и зарплата выше; откормишься, была Нина на тот момент кожа да кости: ключицы и рёбра сквозь кожу выступали вместе с синими веточками вен.
Скажу тебе, Миша, Нина и в самом деле приехала, худа как вобла, казалось, при ходьбе переломится пополам; стройной опосля стала, как в столовую перешла посудницей работать; со временем перевели в официанты.
Да, днём была столовая; вечером вешали на окна плотные шторы, столы скатёрками-салфетками украшали, приборы выставляли; всё, как положено в ресторане, чин-чинарём. Тебе ли не знать, официант не одной зарплатой живёт, но и чаевыми. Скупой натурой Нина не слыла, то с уборщицей бабой Капой чаевыми поделится, она внуков троих одна воспитывает, зять с дочкой в тайгу по ягоды пошли, да там и сгинули. Искали их, сердешных, искали да не нашли; то чаевые поварам полностью отдаст. Те ей мясца-маслица дать старались, отказывалась Нина: зачем? мне одной много не надо, здесь поем и хватит. Жила поначалу в общежитии, койко-место дали, затем профком комнату выделил; повторюсь, Миша, хороший человек Нина и работник отличный. Но вот радости в жизни её, ну, никакой не было. Она так и говорила всегда, когда собирались погулять у кого на квартире:
– Упустила я своё время; сейчас же ни к чему оно всё! Пустое!
– Да как же – пустое? Ты молода и красива; надо тебе, Нина, выйти замуж; ребенка родить, – убеждали многие из нас.
Но она как услышит о ребёнке, сразу замкнётся в себе, лицом посуровеет и сразу домой идёт. И не остановить её, не уговорить остаться; она ни в какую, вам, говорит, праздничать и повеселиться хорошо; а моё веселие давно закончилось. Через десятые уши узнали, судима была не за убийство, а за наркотики; бабам нашим легче стало; мужикам своим рты заткнули, чтоб не лезли не в своё дело; мы, бабы, меж собой и без вас разберёмся. Правду скажу, Миша, нас тожет интерес разбирал, за что всё-таки Нину судили; гадали.
Предположения строили; не тянула она на Никиту российского масштаба; тихая, скромная; спиртное пила в таких дозах, комар тверёзый будет, это к тому, мало ли, по пьянке завалила одного, затем другого. Примеров таких пруд пруди. Наш Араньевск взять, к примеру, от других городов ничем из обоймы не выбивается. А про наркоту узнали, сразу полегчало; хотя тоже дело не очень-то благородное, но не убийца всё же… Песни пела Нина, заслушаешься! голос у неё такой чистый, звонкий; как заведёт песню народную какую-нибудь, у всех слёзы на глазах.
Аля прервала рассказ, задумалась и вдруг запела:
На столе стоит посуда чайная,
Милый спрашивал: - Чего печальная?
Милый спрашивал, а я ответила:
– Ты с другой стоял, а я заметила.
– Эту песню чаще всего пела; могла и раз, и два, и три подряд; а исполнит – молчок, слова не добьёшься, – Аля перевела дух, по лицу поползли слёзы, вытерла их платочком, а они текут…
– Аля, не плачь, всё образуется, – что пришло в голову, то и сказал.
Аля продолжила.
– А пуще всего любила Нина песню одного певца; названия песни не помню, как и песню, но врезались в память такие строки:
Спасибо, жизнь, за праздник твой
Короткое свидание с землёй.
И как она слезами после этих слов зайдётся, не остановить. Как-то она сказала:
– Девочки, большая просьба у меня такая к вам, когда умру, попросите, чтобы слова эти на табличке написали и к кресту прибили; ни фото моего не надо, ни дат жизни. Хорошо, девочки?
[justify] Мы чуть от страха не облезли, с чего бы это вдруг ты решила умирать (дело было, Миша, аккурат после Рождества). А она в ответ: – Ангел нынешней ночью ко мне