Омен: Девчушка-чертенюшка

бросив взгляд на Сашу. В этом взгляде не было ни злобы, ни осуждения — только страх. Страх — как будто он и Делия вдвоём вбежали в какую-то опасную игру, правил которой не знали, а вот она — знала. И очень боялась, чем всё это кончится.

Саша остался стоять, растерянный. Гудение в ушах не проходило — будто те слова, которые вылетели у Делии, теперь неслись эхом внутри него самого: ненавижу... Сволочь... Кровь... Похороны...

Он ещё долго смотрел им вслед, пока фигуры не скрылись за поворотом сада.

...666...

Позже вечером Джозефина сидела в комнате Делии, на краешке стула, словно готовясь исповедаться за чужие грехи. Она сидела прямо, натянутая, как струна, пальцы теребили платочек, а губы дрожали — не от холода, а от ужаса. Её локоны выбились из-под чепца, глаза метались по комнате, полной кукол, лент и книг, которые она сама же и подбирала для барской дочки, думая, что это très innocent.

— Я... Я не про этого... Сe garçon de cuisine! Как это... Ой, mon Dieu, кухонный мальчик! — начала она, запинаясь, мешая французский с русским. — Нет-нет, не о нём, pardon! Господи, прости!

Делия сидела напротив, спокойно, ноги поджаты, на лице — ни тени раскаяния. Её тёмные глаза поблёскивали в свете лампы, а пальцы задумчиво теребили край платья, будто она не замечала паники гувернантки.

— Это про слова, ma petite! — Джозефина ткнула пальцем в воздух, будто слова летали вокруг, как мухи. — Такие ужасные слова! C'est scandaleux! Нельзя так говорить, Делия! Это... Это... Catastrophe politique! Ты понимаешь? Ты говорила про царя, про бунт! Это не для юной demoiselle!

— Но я только сказала, что думаю, — спокойно ответила Делия. — Все так говорят.

— Qui?! Кто эти все? — взвизгнула Джозефина, её французский путался с русским в панике. — Tout le monde? Какой monde? Что за... Как это по-русски... Толпа? Люди? Ты что, с рабочими на базаре шепчешься? С этими... Révolutionnaires?

Делия пожала плечами, будто речь шла о погоде:

— Ну, слышу от людей. Дома, в лавке, слуги говорят. И... — она взглянула в окно, где сгущалась апрельская ночь, — это просто видно. А ещё я читала «Эдинбургскую темницу» Вальтера Скотта. Там про Джона Портеуса, капитана стражи. Он был жестокий, распутный, бил жену, плохо обращался с сыном, а на службе давил всех, кто смел возмутиться. Народ его казнил за убийства невинных. Разве у нас не так? Разве наши чиновники и полиция лучше?

Джозефина замерла, будто её окатили ледяной водой. Вальтер Скотт? Эдинбургская темница? Она даже не открывала эту книгу! Она знала только, что Скотт пишет про рыцарей и любовь — «Айвенго», кажется, или «Квентин Дорвард», что-то romantique! Она дала Делии его романы, чтобы та мечтала о принцессах и турнирах, а не о... А не о самосуде! Портеус? Кто такой Портеус? Это что, из книги про благородных рыцарей?

— Quoi? Портеус? Это кто? — переспросила она, задыхаясь. — Какой Портеус? Я думала, Скотт — это про... Chevaliers, про любовь, про замки! Я давала тебе его книги, чтобы ты училась élégance, мечтала о балах! А ты... Ты нашла там казнь? Бунт? Какой-то monstre во власти? C'est affreux! Ты сравниваешь это с нашими... С нашими autorités? Это же... Scandale!

Делия выпрямилась, её взгляд стал острым, почти взрослым.

— А почему нельзя говорить о царе? — спросила она, в голосе звенящая сталь. — В книге Портеус был во власти, но народ не стерпел его жестокости. Он был не лучше наших чиновников. У нас то же самое! Посмотри на тех, кто сидит в присутствиях, в полиции. Они как Портеус — странные, жестокие, берут взятки, давят бедных за малейший проступок, а богатых покрывают. Разве народ не должен таких свергать, как в Эдинбурге? В книге народ сделал то, что было справедливо.

— Non, non, non! — Джозефина чуть не задохнулась. — Нельзя! Jamais! Никаких разговоров про царя, про бунты! Как это... Révolte? Ой, как по-русски... Восстание? Нельзя, Делия! Я не знала, что в этих книгах такие ужасы! Я думала, Скотт — это про princesses, про доблесть! А там... Казни? Толпа с топорами? Ты хочешь, чтобы у нас было так же? C'est impossible! Я хотела, чтобы ты училась манерам, а не... А не готовила insurrection!

— А если в мире есть неравенство? — Делия смотрела прямо в глаза, не отводя взгляда. — Если бедным хуже, чем богатым? Что, молчать? В книге народ не молчал. Они наказали Портеуса, потому что он заслужил. А у нас? Разве в России лучше? Наши Портеусы в мундирах — такие же. Я читала про шотландский народ, и увидела там, как пролетариат борется с несправедливостью. Разве это неправильно?

— Par Dieu! Молчать! — Джозефина вцепилась в платочек, будто он мог её спасти. — Этот Скотт! Я не читала его prison d'Édimbourg! Я думала, это всё про chevaliers, про amour! А ты нашла там... Бунт! Ты сравниваешь наших... Les fonctionnaires... С каким-то злодеем? Это опасно, Делия! Это не romans gentils! Это... Это poison! Я хотела, чтобы ты мечтала о балах, а ты мечтаешь о... Guillotines!

Делия, глаза её горели, но голос оставался ровным, с лёгкой дерзостью:

— Да помилуй, Джо, все так говорят. Что мне нельзя? В книге народ был прав, когда восстал. У нас тоже несправедливость кругом. Папа говорит, что у нас неравенство, и это неправильно. Мама называла Корженевского с его ужинами свиньёй. И ещё...

Она замялась, будто решая, говорить ли дальше, и наконец выпалила:

— И ещё дядя Серёжа рассказывал про царя...

Это стало последней каплей. Джозефина вскочила, её лицо побелело, как мел:

— Qui?! Дядя Серёжа?! — завизжала она, размахивая платочком. — Это кто такой? Какой Серёжа? Non, non, c'est fini! Больше никаких дядей! Ни Серёжей, ни Петь, ни... Ни этих révolutionnaires! И никаких Скоттов! Эти книги, я думала, gentil, про рыцарей, а они... А они diabolique! Портеус, царь, бунты, дядя Серёжа! Это всё зараза! C'est la fin!

Она подхватила шаль, накинула её задом наперёд, как римский центурион, и вылетела из комнаты. Сквозь лестничный марш доносились обрывки:

— Corrompue! Она corrompue! Этот Скотт! Этот Серёжа! Эти... Ouvriers с их proclamations! Или как это... Délégations? Mon Dieu! Портеус! Бунт! C'est la révolution!

Делия осталась в тишине. Не вздохнула. Посмотрела в окно, где вечер хранил отблеск футбольного поля. На столе лежала раскрытая «Эдинбургская темница», и в голове девочки звучали строки о том, как народ расправился с жестоким капитаном, который, подобно многим в России, прикрывался властью, чтобы творить несправедливость.

А Джозефина, с вытаращенными глазами и шалью, надетой задом наперёд, металась по прихожей. Куда идти? Кому жаловаться? К матери Делии? Non, миссис Йорк сама говорит сомнительные вещи! К отцу Мэттсону? Он философ, ещё похвалит за liberté! К кухарке? Ne ris pas, Joséphine! Mon Dieu, mon Dieu! Как могла она, гувернантка, не читавшая толком Скотта, думать, что его книги — это невинные сказки про рыцарей и принцесс? Как могла «Эдинбургская темница» заронить в голову Делии мысль, что народ должен свергать таких, как Портеус, и что в России полно своих «Портеусов» во власти? И этот дядя Серёжа! Она хотела воспитать леди, а вырастила... révolutionnaire!

И тут её взгляд упал на фигуру, медленно бредущую по улице. Жалкую и одновременно — как бы это ни было странно — величественную.

Старец Ной. Юродивый, местная достопримечательность. Кто-то крутил у виска, кто-то осенялся крестом, а дети просто убегали. Его знали все — но никто не знал, откуда он, где живёт, и зачем на него всегда пахнет одновременно свечками, бараньим жиром и чем-то… И чем-то погребальным.

Он был сутул, со скошенными плечами и круглым выпуклым животом, который почему-то напоминал буханку хлеба, спрятанную под рясой. Лицо у него было поросшее рыжей бородой, всклоченной и подозрительно сальной. Глаза — мутные, рыбьи, как у кота, который видит, но не смотрит. Волосы, вероятно, не знали мыла годами, зато от них стойко тянуло лампадным маслом — с примесью чего-то мерзко-сливочного.

Джозефина замерла.

— Это знак... — прошептала она. — Un vrai signe de Dieu...

Конечно. Именно так, как в книгах. Не священник, не профессор, не друг семьи — а старец, юродивый, божий человек, которого сам Господь послал именно в этот момент. Он шёл прямо по их улице. Именно сейчас. А ведь раньше его не было. Или она просто не замечала?

«Он будет проводником. Он вырвет дитя из лап сатаны. Он знает путь», — билась у неё мысль, одновременно театральная и отчаянная.

— Monsieur Noah! — выкрикнула она, выбегая к калитке. — Подождите! Arrêtez-vous! Я... Я вам... Я нуждаюсь в вашей... В вашей божеской силе! Это срочно! Это духовно! Это — fille damnée! Погибшее дитя! Вы должны...

Но старец, не изменив выражения лица, просто прошёл мимо. Лишь на секунду повернул голову — и его глаза, рыбьи и пустые, встретились с её. Что он там увидел — если увидел хоть что-нибудь — осталось тайной.

Джозефина, однако, решила: он принял вызов. И теперь всё зависит от неё. И между тем, если кто из питерских и говорил с уверенностью, что никто не знал, откуда взялся этот странный юродивый по прозвищу «старец Ной», то, увы, глубоко заблуждался. Знали. Да ещё как! Просто история его была такой... Ну, такой что не каждый сразу и расскажет, не расхохотавшись или не перекрестясь.

Настоящее имя старца было вовсе не Ной, а Ферапонт. Родился он в уважаемой династии священников — у них даже кот, казалось, благословлял миску перед едой. Отец его, дед и прадед — все в рясах, с бородами и серьёзными взглядами, даже на фотографии глядевшими так, будто собирались отправить тебя в покаянный пост.

Ферапонта, понятное дело, с детства наметили в духовные — пошёл в духовное училище в Екатеринославе. Учился он там усердно, но без радости, как кто зубрит список покупок чужими словами. А потом однажды — бац! — увидел на улице колонну пехоты, за ней артиллеристов, а в конце — гордо ехавшего трубача, который дул в рожок так, что у прохожих ёлки в голове загорались. Ферапонт тогда понял: всё, к чёрту (извините) катехизис — хочу маршировать!

Он вымаливал у отца разрешения пойти в юнкера, отец предложил «ещё чуть-чуть потерпеть», но «чуть-чуть» затянулось, и вскоре отец вообще организовал ему помолвку с Ариной — доброй девушкой, но с мечтами о борще, а не о пушках. Взбешённый Ферапонт сбежал в Чугуев и поступил в военное училище. Там оказался неожиданно хорош в литургии (!) — и впечатлил даже генерала. Но когда тот спросил, будет ли он в бою молиться или командовать, Ферапонт понял: раз уж и военные шутят про его рясу, то, видимо, никуда от неё не деться.

Отец нашёл его, вернул домой, обвенчал с Ариной, рукоположил в священники. Всё бы ничего, но жизнь в браке напоминала комедию «чужие люди живут в одной квартире»: Арина готовила борщи, Ферапонт читал «О вере» и чувствовал себя как в санатории с очень скучными вечерами. А когда Арина умерла в родах вместе с их ребёнком — он стал совсем невыносим.

Кульминацией стала исповедь одного купца, который побил своего работника и подставил его. Ферапонт, решив спасти невинного, пошёл к епископу — но тот заявил, что исповедь святая и пусть уж пострадавший помучается.

Ферапонт взял — и плюнул ему в лицо. Прямо в лицо, как есть! Монахи хотели связать его, но он сбежал, сорвав рясу, и исчез.

С тех пор в Петербурге и бродит странный юродивый с запахом лампадного масла и повадками полуфилософа-полусумасшедшего. Питерские дети боятся, торговки крестятся, а Джозефина — ах, Джозефина! — уверена, что он послан ей лично с небес, и сейчас, увидев перед собой этого опустившегося человека, она, ведомая озарением (и лёгкой истерикой), вцепилась в его руку так, словно ловила спасательный