было придумать - “взять, размахнуться и, с маху, в зубы им”! Можно было, конечно, еще и усомниться в эффективности такого зубодробления, - слишком уж щуплым на вид выглядел уда-ряющий.
И потом, мать Цезика служила бухгалтером. И не каким-нибудь, а главным. И не чего-нибудь, а центрального ресторана “Загадай желание”. То есть, элементом была, хоть и деклассированным, но самым, что ни на есть бюрократическим.
Отец его, как он сам говорил, служил на партийных должностях, и сколько Цезик себя помнил, его постоянно понижали по службе. То есть, проще говоря, перево-дили инструктором из одного райкома в другой. И потому, за что уж так невзлюбил Цезик бюрократов – оставалось загадкой.
Как бы там ни было, но в истории ненапечатанной литературы появилось сле-дующее стихотворение Цезика. Как знать, не лицезрение ли именно отцовских штанов послужило поводом к этому шедевру, носившему эффектное название “Зеркала душ", и отклоненному не кем-нибудь, а самой “Литературной газетой”.
Опус содержал хлесткие воззрения Цезика на окружающую его действитель-ность, рассмотренную с весьма оригинального места. И вот что «Зеркала душ» собой представляли:
Штаны в магазине
серые, черные,
И прочих цветов,
и разнофасонные.
Штаны,
как недавно рожденные дети,
Чисты и невинны,
пока не надеты.
Зашел в магазин
как-то раз пионер,
В очках, -
может в будующем
инженер.
Коль прав я в прогнозе,
скажу пионеру:
“Купи их,
пока ты
не стал инженером. -
Инженера зарплаты
на штаны не хватит”.
Вот по дороге
идет работяга.
Взглянув на штаны,
отмечаю -
трудяга.
- Как же узнал ты,
скажи бога ради?
- Спереди стерты
больше,
чем сзади!
Шаг приближает штанины, как сводник.
В них обитает
научный работник.
Пятна кислот
и отсутствие стрел
Таков
у ученых штанов удел.
Взгляд бросив мельком
на штаны подхалима,
Воочию вижу
их властелина.
Чуть-чуть староваты,
Чуть-чуть не в порядке,
Подогнутось ног
обозначила складки...
Идея простая
В штанах
измочаленных,
Всегда быть чуть хуже,
чем
у начальника.
Смотри,
пузырят оттопыренным задом
Конторщика брюки -
сомнений не надо.
В означенном месте
уже полысели,
Их в креслах и стульях
до дыр просидели.
Надменно и важно,
живот раздувая,
Директора брюки
себе
цену знают.
Им оды поют
под дымок фимиамов
Штанишки бесчисленных
врио и замов.
Лежат на диване,
зевая от скуки,
Как будто покрытые плесенью
брюки.
Хозяин их вряд ли чем нам интересен –
Он лодырь,
не стоящий рифмы
и песен.
Мораль в заключенье
такую я дам
(Развесьте пошире уши):
К штанам относитесь,
Как
К зеркалам,
Что отражают души!
Отец Цезика, мало того, что в силу своих служебных обязанностей не любил борзописцев в целом, но даже при желании не смог бы способствовать продвижению рифмо-измышлений своего отпрыска в печать. Ладно бы еще сын додумался избрать себе псевдоним. Так нет же! Он непременно желал быть напечатанным под родовой фамилией Пегасов. А этого его папаша - человек, в масштабах города М достаточно известный - никак допустить не мог, всему разумно полагая свой предел.
И тогда, окрепший в борьбе непонятно с кем, Цезик, гордо усмехнулся и напи-сал третью, заключительную рифму:
Хотел, презрев ты гам людской толпы,
До гордых звезд дотронуться руками!..
Что ж… дали дотянуться до узды..,
А на Пегасов сели Великаны.
И всем бы хороша была рифма, не будь этого эпатажного оборота «…а на Пега-сов сели…» .
В конце концов, отец строго-настрого запретил сыну касаться в своих рифмах всех, сколько-нибудь скользких тем. А именно: бюрократов, штанов, пегасов, и осо-бенно – И ОСОБЕННО! - сочетания пегасов и великанов в любых, даже самых малых, пропорциях. Причиной последнему требованию послужила тщательно скрываемая, хоть и давно всем известная, связь Цезикова родителя с небезызвестной в городе Со-нечкой Великановой. (С ней мы еще встретимся на страницах нашего романа).
С тех пор прошли годы.
Цезик стал тридцатилетним человеком, худым и в очках. Он продолжал диси-денствовать, нигилировать и, по-прежнему, не печататься.
Отец его, пережив пору застойного расцвета, служил теперь секретарем в Пар-тии своего бывшего шефа, некогда первого секретаря горкома, Самуила Ароновича Сливы, которому, вместе со своим почтением, передал и заботу о бывшей своей пассии Сонечке Великановой.
Ко времени описываемых событий, его шеф Самуил Аронович принял на себя, вместе с лидерством над новой партией, также и новую фамилию. Теперь он стал не Сливой, а Отребьевым. Самуилом Ароновичем Отребьевым.
А партия, созданная и возглавленная Самуилом Ароновичем, с некоторых пор стала именоваться Партией Обездоленных Трудящихся и Селян. Самуил Аронович ре-шил по-еврейски мудро: коль скоро ранее представляемая им партия называлась Пар-тией Рабочих и Крестьян, то после того, как ее обездолили, она сделалась Партией Обездоленных Рабочих и Крестьян. А поскольку дело происходило на Украине, а по-украински крестьяне и есть никто иные, как селяне, стало быть, и новая партия стала именоваться Партией Обездоленных Трудящихся и Селян. Сокращенно - ПОТС.
Но довольно казуистических пауз. Вернемся к Цезику Пегасову.
К тридцати годам наш герой окончательно духовно разошелся со своими роди-телями, что, впрочем, физически не мешало ему иногда проживать и постоянно быть прописанным на их жилплощади.
Он надел на себя купленную за какие-то несусветные деньги, но положенную поэту по статусу, рвань, и запоздало отрастил вокруг несомненной лысины длинные волосы.
К тем же тридцати годам он все чаще стал оставаться на ночь у некогда падшей, а ныне просто очень пожилой женщины, и на минуту нашего с ним знакомства принял решение, что так дальше жить нельзя, и пора уже удивить этот пакостный мир чем-то большим и светлым, а именно - собой.
Вторую неделю он терзался этим заключением, и брезгливо заставлял себя ис-кать истину в вине. Он терпеть не мог алкоголя, и даже сама мысль о завтрашней го-ловной боли приводила его в ужас. От спиртного его дико рвало, причем в самых не-подходящих местах. Но что делать, ведь он был поэтом? А что еще должен делать поэт, когда ему чертовски не пишется, он окружен стеной непонимания, а падшая женщина, в чьих порочных объятиях всегда искали утешения поэты, уже настолько немолода, что мало походит на музу, вдохновляющую поэта?
Как именно жить нельзя дальше, и как дальше жить можно, Цезик, как и всякий поэт, для себя сформулировать поленился. И только какая-то неясность, непередавае-мая словами, настоятельно требовала обозначения себя в этой жизни. – То ли старушку пора было зарезать, то ли на Сахалин уехать? В этих метаниях и произошла встреча, зашедшего в вокзальный ресторан в поисках воды, Симы, и давно сидящего там, в по-исках истины в вине, Цезика Пегасова.
ГЛАВА 8
в которой происходит встреча героев.
Зал ресторана, по мнению Симы, был, практически, пуст, если не считать склонившегося за столиком, и одетого в рванье и очки, человека.
Официанта Сима в зале не нашел. Зато за столиком оборванного челове-ка, рядом с графином водки и блюдцем салата из огурцов, он увидел то, что об-радовало его гораздо больше, чем отсутствующий официант - пластиковую бу-тылку «Миргородской».
В бумажнике у Симы, помимо обычной мелочи, лежала теперь целая де-сятка. Ее положил туда на почин старший лейтенант Зафедул-Дубровский.
Привычка носить деньги в бумажнике осталась у Симы еще с тех времен, когда в него иногда было что класть. Денег в бумажнике давно не водилось, но привычка осталась.
Единственное, чего хотелось сейчас Симе, так это выпить воды. Но просить во-ду, и не делать при этом заказ, в ресторанах почему-то считается неудобным. Потому и подошел Сима к сидящему за столиком человеку, и иссушенный похмельной жаждой, без обиняков спросил:
-Можно я выпью стакан воды из вашей бутылки? – И, сконфузившись, пояснил: - Дело в том, что я с будуна.
Человек оторвался от созерцания грязной скатерти и воззрился на Симу взгля-дом голубых, многократно увеличенных диоптриями, глаз.
Глазами он показал на бутылку, и затем, сложив ладонь в жест «будем знако-мы», протянул руку Симе.
- Пегасов. Поэт.
- Очень приятно. Бесфамильный. Инженер. - Фамилия такая – Бесфамильный, - пояснил Сима во избежание недоразумений. - И, выпив стакан воды, добавил: - Бывший инженер.
-Официант! – громко крикнул Пегасов-поэт. – Принесите еще одну рюмку. Для бывшего инженера.
-Нет, нет! Я не пью, - суетливо запротестовал Сима, и тут же выпил еще один стакан воды. – То есть, водку не пью, - поправился он, и тут же покраснел. И добавил: - Буду воду пить.
-Официант, больше рюмок не надо! - крикнул в пространство кухни поэт.
-Если можно, я еще водички, - попросил Сима. И, снова не дожидаясь разреше-ния, опрокинул в свои горящие недра еще один стакан воды.
-Может, еще стаканчик? – спросил поэт. - Официант!
-Нет, нет! Хватит, - приложил руку к сердцу напившийся Сима.
-Хватит! – крикнул поэт.
-Странно, - заметил Сима. - Вы столько раз позвали официанта, а он так ни разу и не появился.
-А он и не появится, - пояснил Пегасов. – Здесь нет официантов. Здесь самооб-служивание. Официантов сократили.
-Зачем же вы тогда его зовете? – не понял Сима.
-Ну, мы же все-таки в ресторане, - резонно ответил поэт.
Сима поблагодарил за исчерпывающий ответ и за воду, и собрался откланяться.
Но поэт тоже встал, вывернул наизнанку пустые карманы, посмотрел на них и, засунув пустые карманы обратно, сказал:
-Я тоже иду.
-А как же?… - показал Сима глазами на недопитый графин с водкой.
-Да я видеть ее не могу, - перекосясь лицом, сказал поэт. – Одни ищут повод вы-пить, а я ищу повод, чтобы открутиться от выпивки. Но сегодня я честно пропил все.
-Зачем же?..- опять хотел что-то спросить Сима, но опять увяз в многоточии.
Они вышли из полутемного ресторана в яркий июньский полдень, и оба неволь-но зажмурились от нахлынувшего солнца.
Отморгавшись, Сима пошел к своему «Запорожцу». Поэт же пошел в сторону ровно противоположную. Но затем остановился и, обернувшись, окликнул Симу.
-Инженер! – крикнул он и защелкал пальцами в поисках забытой фамилии. Но вспомнилось только то, что ее у инженера как бы и не было.
Сима обернулся.
- Вам в город? – спросил он. - Могу подвезти.
-Ну, тогда, значит, в город, - определил свой путь на сегодня ищущий пути поэт.
И «Запорожец», к удивлению Симы, сразу завелся.
«За сегодня уже второй раз», - с ощущением дурного предчувствия подумал Си-ма. Но вслух произнес только одно слово: - Странно.
-Что? - не понял поэт.
-Странно, что эта машина опять завелась.
И тут, незаметно для себя, Сима рассказал незнакомому человеку обо всех зло-ключениях своих последних недель. Он рассказал об армянине, и о его скрипучей кро-вати, о «Запорожце», и о своей неверной жене Эсмеральде Энверовне…
-Француженка, что ли? - с любопытством перебил поэт.
- Наша, - разочаровал его Сима. - Отец ее ерунды какой-то начитался, потому и назвал так.
Рассказал Сима и о нужде своей после сокращения с работы, и о том, как истер-зал его проклятый вопрос: «Ту би ор нот ту би?».
-Что в переводе означает «Что делать?», - пояснил Сима.
-Что? - переспросил отвлекшийся на что-то постороннее поэт.
-Что
