восхождения на Эверест и опускание в Марианские глубины, написание «Войны и Мира» и «Моны Лизы», авантюризм и войны – разве это не суета и не борьба с безмерной унылостью и бессмысленностью земного существования в принципе? Уберите все эти человеческие ухищрения, и что останется по сути? – Суета и бессмысленность: проснулся, поел, совокупился, заснул; проснулся, поел, совокупился, заснул; проснулся... Можно, конечно, в этот небогатый перечень добавить поработал, но это снова будет, в одном случае – метод борьбы со скукой, в другом – средство для того, чтобы снова есть, спать, совокупляться... и снова продолжать увеличивать суету. Ведь живут себе животные без всех, свойственных людям, устремлениям – и что? Может, кто-то скажет, что у них попросту не хватает ума, чтобы понять, что их жизнь скучна? Но, во всяком случае, ни те из них, кто съедает, ни те, кого съедают, никогда не выглядят счастливыми или несчастными. Они просто живут, и не более того. А что должно быть более, чем сама по себе жизнь? И счастье, может, - это всего лишь радостное ощущение краткого мига победы над скукой? Посмотришь на всё тех же животных, и в голову приходит неутешительная мысль о том, что если бы и человек жил так же, т.е., просто жил – без всей этой своей жужжащей, во все проникающей, все разъедающей и все подминающей под свои интересы деятельности – и Земля, наверное, так и оставалась бы одним большим, общим для всех райским садом. Да, одни бы в нем поедали других, но даже потенциально съедаемые не были бы несчастливы. Кто-то, может быть, спросит, что бы мы ели, если бы не работали? Но какое из животных работает? А едят, тем не менее, все.
Так и не найдя для себя ответа, Герман снова вспомнил лицо Владимира Николаевича.
«Чем же он так напоминает мне отца?», - снова подумал Герман.
С этой мыслью он и заснул.
22.
Когда на следующий день Герман пришел к озеру, часы показывали 10.30. Владимир Николаевич, как оказалось, был уже на месте. Он пришел часа три назад и за это время успел просмотреть какую-то книгу средней толщины. Герман вернул Владмиру Николаевичу томик Библии, поблагодарил, и, как бы извиняясь за опоздание, хотя точное время встречи оговорено не было, пробормотал:
-Знаете, старая привычка городского жителя свободной профессии. - И чуть не добавил: «к тому же изрядно и систематически пьющего». Но не добавил, хотя интуитивно чувствовал, что Владимир Николаевич не из тех людей, которые попрекнут его за это.
В свою очередь, тоже как бы извиняясь за столь ранний приход, Владимир Николаевич признался:
-А я, сколько себя помню, страдал бессонницей. Но это только окружающие воспринимали мою склонность спать не более пяти часов в сутки, как болезнь. Я же чувствовал себя великолепно, проспав даже меньше. В зрелом возрасте так называемая «бессонница» стала привычкой и нормой. Не пришла тяга к продолжительному сну даже при выходе на пенсию, хотя потребность просто отдохнуть – без сна, а хотя бы побыть в тишине - с каждым годом становится все более необходимой.
Рядом с Владимиром Николаевичем лежала спортивная сумка Германа, забытая им вчера. Все содержимое сумки, которое было вложено в неё прошлым вечером, осталось на своем месте.
Виктор Николаевич предложил снять пробу с коньяка Германа, и они с большим удовольствием выпили по рюмочке.
От коньяка по внутренностям Германа разлилось приятное теплое ощущение, которое обычно испытывает от приема хорошего алкоголя умеющий пить в свое удовольствие человек. С этим ощущением, которое, похоже, снова начало возвращаться к Герману, в его мозгу мелькнула мысль, такая мгновенная, как будто она хотела остаться тайной: «А вдруг и вправду приезд сюда каким-то образом прервет связь с… С кем?!» - Герман не произнес даже мысленно имени того, о ком подумал, словно боясь упоминанием его напомнить о себе. «...И прервется эта страшная, так явно просматриваемая цепь уходов из жизни тех, с кем пересекалась в последние месяцы моя жизнь. И исчезнет ощущение вины за эти уходы».
Нет! Не прервется! И вина твоя будет с тобой теперь всегда!
Герман снова сейчас услышал тот голос. И сразу же пить коньяк расхотелось, как и расхотелось любоваться пейзажем, который, казалось, сам просился на холст.
Сославшись на внезапно разболевшуюся голову, Герман быстро ушел, пообещав прийти вечером на квартиру к Владимиру Николаевичу.
Но к себе он не пошел, а прямиком направился в монастырь.
К удивлению Германа, Настоятель, казалось, уже ждал его у монастырских ворот. Молодой священник почти радостно приветствовал Германа:
-А я знал, что именно сегодня ты придешь ко мне.
Герман понимал, что никаких видимых признаков о возможном посещении монастыря он никому не подавал, потому что и идти-то сегодня сюда не собирался. Но вопросов по поводу прозорливости настоятеля не задал, расценив ее, как начало какой-то игры.
-Мы как раз сегодня проветриваем Собор Рождества Богородицы, в котором находятся наши знаменитые фрески, - как бы отвечая на незаданный Германом вопрос, сказал Настоятель. – Потому я был уверен, что чутье художника сегодня обязательно приведет тебя сюда. Не мог же Господь допустить, чтобы ты, побывав здесь, не увидел этих фресок. Мы ведь нечасто открываем этот Собор.
Ни о чем пока не спрашивая, батюшка провел Германа в Храм Рождества. Этот небольшой с виду собор внутри оказался неожиданно просторным. Как будто, войдя в него, Герман попал в другое измерение, но не то, которое показывал ему Отто над Бимини, а какое-то совсем другое, светлое, наполненное свежим воздухом. Даже о солнечном свете, наполняющим этот Храм, хотелось сказать «свежий». В Храме Рождества Богородицы не было иконостаса, по словам Настоятеля он давным-давно был разобран чекистами и вывезен в неизвестном направлении.
Основная краска, которую древний художник использовал при росписи стен был лазурит, потому и цвет в Храме преобладал голубой. Сами, довольно хорошо сохранившиеся и местами подреставрированные фрески, написанные, как сказал батюшка, Дионисием, двумя его сыновьями и артелью помощников всего за 34 дня, были выполненны в сдержанной, почти скупой палитре – пурпур (киноварь), голубая и светлая - почти желтая - охра, которая даже по истечении стольких веков казалась золотой.
По правде говоря, Герман не слишком интересовался иконописью в принципе, мало что понимал в ее канонах, не видел такой уж красоты в ее знаменитой обратной перспективе, и потому осматривал фрески скорее для того, чтобы доставить удовольствие батюшке. Ради приличия он даже произнес что-то вроде «Надо же, как здорово!», на что батюшка пустился в простанные объяснения о том, что писались эти фрески во время, как он сказал, исихазма. Поняв, что Герман не знает этого термина, батюшка пояснил, что, в двух словах, исихазм – от греческого исихия – это непрерывная безмолвная молитва.
-Понятно, - сказал Герман.
Герман еще какое-то время смотрел фрески, в то время, как батюшка рассказывал ему, что это не просто церковные росписи, а в них Дионисий наглядно изобразил слова Акафиста Пресвятой Богородице.
-Понятно, - время от времени говорил Герман.
Когда, наконец, они вышли из Храма, батюшка неожиданно спросил:
- А теперь рассказывай, с чем пожаловал? Я ведь заметил, фрески тебя мало интересовали.
Герману стало неловко от того, что священник так легко раскрыл его неискренность, и постарался хоть немного загладить неудобную ситуацию.
-Нет, что вы, батюшка! Очень все интересно было, просто у меня голова второй день раскалывается. К погоде вашей, наверное, никак не могу привыкнуть.
-Не надо оправдываться, - сказал батюшка. – Я ведь не тебя корю, а себя. Ты, наверное, за советом пришел, а я тебе... Ладно, ты уж прости меня грешного.
Герман хотел возразить, но батюшка движением руки остановил его.
-Рассказывай!
Тогда Герман, не вдаваясь в объяснения, попросил растолковать ему, как в Православии понимается смысл «Книги Екклесиаста».
Батюшка легко усмехнулся.
-Я что-то не то спросил? – не понял Герман причину усмешки.
-Нет, все то, - поспешил успокоить Германа священник. – Просто книгу ты выбрал не из легких.
-Не из легких для чтения или для объяснения?
-Читается она, как раз, довольно легко, - сказал батюшка. - Каждая фраза так на душу и ложится... Не так ли?
-В том-то и дело, что так, - согласился Герман. – И главное - после ее прочтения становится непонятным, почему эта книга вообще вошла в Библию?
-Что ж, - неспешно тронувшись вперед и тем поневоле увлекая Германа идти за собой, произнес батюшка, - давай вместе и попробуем разобраться в ней. Мне это самому, думаю, будет полезно. Слишком уж много суеты вокруг, правда? *(Прим. Приведенное ниже толкование взято из материалов лекций Протоиерея Геннадия Фаста. – Автор)
Батюшка взглянул Герману в глаза.
Герман не ответил, но молчание его говорило лучше слов.
-Вся Библия, - произнес священник, - раскрывает, по сути, одно - Премудрость Божью. Почитай книгу Притч, книгу Премудрости Соломоновой, книгу Иова. И в Екклесиасте тоже говорится об этом. И все же, как ты справедливо усмотрел, Екклесиаст как бы несколько выпадает из Писаний. Как, скажем, выпадает и Песня Песней. Не так ли? – снова, с некоторой хитрецой, задал свой вопрос батюшка.
-Да, - согласился Герман.
- Екклесиаст - это книга философская, и, вероятно, потому в общем ее контексте есть немало высказываний, которые вызывают естественные, и порой очень неудобные вопросы. В первом же стихе этой книги мы читаем: «Слово Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме». И сразу обращаем внимание на то, что ничего не читали о том, чтобы у Давида был сын с таким именем. Получается, что в книге не называется автор? Перечитываем первую строку: «сын Давидов», да к тому же «царь в Иерусалиме». Но есть только один человек, одновременно подпадающий под эти два условия - Соломон. О каком же Екклесиасте тогда идет речь? Екклесиаст – слово греческое. В еврейских текстах оно звучит как Кохелет, от слова Кохал – собрание. То же самое означает и греческое слово Екклесиа. То есть, Соломон собрал жителей Израиля при освящении Храма и обратился к Богу. Следовательно, вся эта книга есть как бы обращение перед собранием. Но обращение не только к Богу, но и людям, которые были собраны вокруг Храма. Единственного, надо сказать, Храма, так как других иудейских храмов, кроме Иерусалимского, в те времена не было. Существует два мнения об авторе этой книги. Первое мнение основано на традиции, и считает автором Соломона. Второе мнение высказывает научная критика, и она отказывает Соломону в авторстве. Она относит книгу к послепленному периоду, и в таком случае автор ее, говорят последователи этой теории, некий элинизированный иудей, приписавший свою книгу авторитету Соломона. Такая практика в те времена имела место.
-Но, вероятно, - предположил Герман, - у такой версии тоже есть какие-то свои веские аргументы?
-В доказательство этой теории ее последователи приводят следующее: в первой главе, двенадцатом стихе сказано: «Я Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме». Якобы, Соломон не мог сказать о себе, что он «был царем», он бы сказал «я есть царь». Впрочем, этот аргумент, на мой взгляд, довольно слабый. Дальше, в
