сомневаюсь, что наш восхитительный отель воплотит все Ваши мечты о замечательном и романтическом отдыхе среди буйства красок тропических садов и теплого ласкового моря.
-И я в этом не сомневаюсь, - с некоторой долей едва уловимой иронии ответил Герман.
Прежде, чем расстаться с Германом, Хосе по-русски сказал, что все бумаги относительно въезда в отель на Германа уже оформлены, пожелал ему удобно расположиться, хорошо отдохнуть после долгой дороги, и сообщил, что в любое, удобное для Германа время, по первому его желанию готов быть к его услугам.
Герман хотел спросить, как же Хосе узнает об этом его желании, но, вспомнив, кто является патроном латиноамериканца, подумал, что в этом вопросе нет никакой необходимости.
Попрощавшись с Германом и несколько пренебрежительно кивнув головой управляющему, Хосе уехал.
Управляющий показал едва заметным движением бровей служащему отеля на спортивную сумку Германа, которую тот сразу же подхватил и умчался с ней в указанный ему номер. Управляющий же лично препроводил Германа в заранее забронированные для него аппартаменты.
И сам отель снаружи, и все внутреннее его убранство, и номер Германа были поистине великолепны, но Герман не обратил на все это ровным счетом никакого внимания, и только с мысленной улыбкой заметил, что никакой, обещанный в Москве, специалист по взрывам так и не появился. Да он и не мог появиться, потому что все шло чередом, определенным совсем не теми, кто давал это лживое обещание.
Герман разделся, принял горячую ванну, и, обмотавшись по пояс полотенцем, вышел на балкон. Все вокруг действительно было очень красиво. Вдаль, насколько хватал глаз, простирался океан, прямо перед балконом громоздилось серое сооружение, выстроенное в форме пирамиды. Слева, за пальмами, замысловато извивался причудливой формы бассейн с ярко-голубой, несомненно чем-то подкрашенной, водой. Вокруг бассейна, лежа в шезлонгах, и внутри него, плескаясь в воде, наслаждались безмятежным счастьем тропиков десятки отдыхающих. С моря легкий бриз доносил сладковатый запах кокоса. И все бы здесь было просто замечательно, если бы Герману до всего этого было хоть какое-то дело.
«Скорее бы уже это двадцать второе число, - думал он, - когда все и решится».
Герман вернулся с балкона в номер.
«Если бы сейчас здесь была Сара», - подумал он. И вдруг вспомнил, что на всякий случай захватил с собой из Москвы несколько тюбиков темперной краски и три небольших листа картона с наклеенным на них загрунтованным холстом. Раньше он всегда использовал подобные листы для этюдов. И вчера, случайно бросив взгляд перед выходом из квартиры на раскрытый этюдник, давно лежащий под мольбертом без всякого использования, он подумал: вдруг ему захочется набросать какой-нибудь тропический этюд. Потому и бросил в сумку картон, темперу и штук пять наиболее часто используемых им в работе кистей.
Герман неожиданно обрадовался этой мысли и (раз есть и краски, и холст) возможности прямо сейчас набросать по памяти портрет Сары. «И потом можно будет с ней разговаривать», - подумал он, отчетливо поняв, насколько за эти дни соскучился по ее лицу и телу.
Тремя красками – охрой, марсом коричневым и белилами, Герман за час набросал портрет Сары. Поначалу он хотел написать ее в виде отражения в зеркале. Но, едва тронул тонкой кистью – без применения предварительного наброска карандашом – очертания будущей фигуры, как портрет, словно воспротивившись начальному замыслу, начал прорисовываться в виде Сары, сидящей на каком- то полукруглом возвышении. Портрет получался таким, словно Сара действительно только что пришла и села напротив, ожидая, что скажет ей сейчас Герман, о чем спросит ее. Но самым неожиданным в портрете получилось лицо. Может, таким оно вышло от неумения Германа писать портреты по памяти? А, может, какие-то невидимые струны души натолкнули Германа именно на такое его изображение. Но это не было лицо той Сары, которую Герман знал. Это было лицо той девушки (только без шляпки), которую видел он только однажды в своем видении в веселом прокуренном парижском кафе на бульваре Монпарнас, где Дали вместе со своими собратьями по выпивке и творчеству сочинял замысловатую сказку про ошибку Овна, и когда Сара была не Сарой, а звали ее тогда Бланш. Но, в целом, портрет, по мнению Германа, получился довольно удачным. Во всяком случае, он вполне мог служить тому, для чего писался – с Сарой, нарисованной на нем, можно было разговаривать. В этом, выполненом на скорую руку портрете, отразилось то, что Герман хотел в нем выразить и увидеть – это и горечь разлуки, и какое-то, почти неуловимое предчувствие чего-то скорого и трагического, что не в силах был отвратить никто из живущих на земле. И о чем хотелось с ней говорить...
Герман поставил портрет на кресло, а сам сел на диван напротив.
«Перед уходом ты сказала, - мысленно произнес Герман, глядя в глаза Сары-Бланш на портрете, - чтобы я хорошо подумал, прежде чем принять решение. Но о чем я должен подумать? Что попросить у Кукулькана? Но разве зависит от меня теперь хоть что-нибудь? Ты сказала: «Стань бессмертным». Ради тебя я, наверное, пошел бы и на это. Но только будешь ли ты со мной после того, как я обреку себя на эту муку?»
«Муку? Ты серьезно считаешь, что бессмертие может стать мукой?»
«Да, считаю. И оно покажется мукой вдвойне, втройне, вдесятерне, если в этой вечности ты меня оставишь. А ведь ты оставишь... Так что же мне делать?»
Тут его взгляд упал на две книги, на которые Герман до сих пор не обратил внимания. Книги лежали на прикроватном столике: одна рядом с другой. Одна книга была «Библия», другая «Коран».
И Герман подумал: «Может быть, в этом и есть какая-то подсказка? И, может, даже подсказка от Сары».
Он вспомнил, что где-то читал, как раньше, чтобы найти ответ на мучивший человека вопрос, открывали наугад Библию и читали первое, что выхватит из общего текста взгляд. В этом тексте, если суметь понять и применить его для себя, и будет ответ.
Первой он взял Библию и, закрыв глаза, чтобы не подсмотреть случайным взглядом текст и - пусть даже поневоле - не подобрать его под себя, открыл Книгу книг. Так же, не открывая глаз, от отвернул страницы, поставил палец куда-то в средину одной из них, и только после этого открыл глаза.
Это была глава об Иосифе.
Герман, ища в тексте ответ для себя, стал читать о том, как Иосиф был продан фараонову царедворцу Потифару, и как тот поставил его управлять всем своим имением.
«И оставил он все, что имел, в руках Иосифа и не знал при нем ничего, кроме хлеба, который он ел. Иосиф же был красив станом и красив лицем.
И обратила взоры на Иосифа жена господина его и сказала: спи со мною.
Но он отказался и сказал жене господина своего: вот, господин мой не знает при мне ничего в доме, и все, что имеет, отдал в мои руки; нет больше меня в доме сем; и он не запретил мне ничего, кроме тебя, потому что ты жена ему; как же сделаю я сие великое зло и согрешу пред Богом?
Когда так она ежедневно говорила Иосифу, а он не слушался ее, чтобы спать с нею и быть с нею, случилось в один день, что он вошел в дом делать дело свое, а никого из домашних тут в доме не было; она схватила его за одежду его и сказала: ложись со мной. Но он, оставив одежду свою в руках ее, побежал и выбежал вон.»
«Вот и ответ, - сказал сам себе Герман. – Раз эта книга – слово от Господа, значит, Господь подсказал: надо бежать. Иосиф убежал от жены Потифара? – Значит, Герман должен бежать от Сары. Потому что, только убежав от нее, он сможет убежать от Отто. Поступить так, как некогда поступил Иосиф, - снова сказал он себе, – бежать».
Куда же ты побежишь? Разве я – не везде?
«Бежать в небытие, в погибель! Но только от тебя. Умолять Всевышнего, стоя у этой пирамиды, убить меня, уничтожить, забрать мою душу, но избавить ее от твоей власти».
И все же, во время этих патетических мыслей Герман поневоле сумел удивиться силе духа Иосифа, который так легко умел владеть собой. Ведь он – Иосиф – был молод, в нем кипели гормоны молодости, и при всем этом, он все же сумел не поддаться такому соблазнительному требованию этой, наверняка, ухоженной и красивой, а, главное – желающей его женщине.
В том-то и дело... Если бы так все было просто, - снова услышал Герман этот постоянный голос возле себя. – Открой теперь другую книгу и найди то же самое место.
Герман понял, что голос говорит ему о Коране.
Тогда он открыл Коран.
Место само нашлось почти сразу, и он снова прочитал об Иосифе. Но только теперь он совсем с другой стороны увидел и Иосифа, и его, как выяснялось, вовсе не такую уж несгибаемую волю.
«И когда дошел он до зрелости, даровали Мы ему мудрость и знание; и так воздаем Мы добродеющим!
И совращала его та, в доме которой он был, и заперла двери и сказала: "Поди сюда". Сказал он: "Упаси Аллах! Ведь Господь мой прекрасным сделал мое пребывание. Поистине, не будут счастливы неправедные!"
И думала она о нем, и думал он о ней, если бы он не увидал доказательства своего Господа. Так, - чтобы отклонить от него зло и мерзость.»
Ты внимательно прочитал эти слова: «И думала она о нем», но главное – «и думал он о ней»?
«Тогда, где же тут ответ? – спросил себя Герман. – Если даже Иосифу не так просто далось это бегство? Выходит, и Иосиф был не так силен, и тоже терзался?.. И даже.. Вдруг бы он не победил себя тогда?.. Так, значит, что – в таком случае, он мог бы остаться с ней?»
И тут Герман подумал, что, может быть, ответ кроется в последних словах этого аята: «если бы он не увидал доказательства своего Господа. Так, - чтобы отклонить от него зло и мерзость»?
«Может, это ты мне сейчас подсказала?- спросил Герман, снова посмотрев на портрет Сары. – Теперь я знаю, что буду просить Его... А о чем, Он Сам даст знать. Раз Он Сам сказал, что только Он поможет отклонить “зло и мерзость”».
На душе у Германа сразу стало легко и понятно.
Сидя на диване напротив портрета, он продолжал смотреть на нарисованную Сару. Он еще что-то спрашивал у нее, и ему даже казалось, что временами она отвечает, но вопросы эти, как и ответы, становились все более расплывчатыми, и все более бессмысленными. Голова Германа постепенно склонилась на грудь, потом он прилег, по привычке, оставшейся с детства, взбил под головой подушку, свернулся калачиком – тоже совсем по-детски, и вскоре уже спал глубоким сном уставшего от дороги человека.
Когда вечером в номер вошел Отто, Герман все еще спал.
Отто подошел к портрету, вынул из кармана очки, надел их и посмотрел на портрет долгим внимательным взглядом. Усмехнувшись, он отошел от портрета и сел на второе – незанятое портретом – кресло. Что было у него сейчас на уме, не было известно никому.
Молча посидев какое-то время, Отто закурил сигару, налил себе из бара виски, снова вернулся в кресло, взял со стола пульт и включил подключенный к спутниковой антенне телевизор. Пощелкав по каналам, он остановился на русском фильме о датском сказочнике Андерсене. Фильм только начинался, и потому Отто быстро увлекся его сюжетом. Примерно через пол часа он заметил, что Герман проснулся, и теперь лежит, не говоря ни слова, и, заспанный и взъерошенный, тоже смотрит на экран.
-Неплохой набросок,- сказал Отто, не поворачивая лица к Герману и
