явственно опоздал, а дерево у остановки живо вполне, оглянулся – ничего не изменилось. Хорошо ли это?
Грозные, ограждавшие мир от войны ворота с выпуклыми звёздами распахнуты. На углу плаца сложены срубленные ветки, по подъёму к складам – теперь ресторан и стоянка машин, а постоянно запертые тогда ворота – снова главные.
В корпусе штаба полка и казармах снова иезуитская гимназия: дети вернулись, расположения перекроили классы и студии, лестницы уже не казались огромными (заставят сейчас мыть...!), краски – добры, не угрожающая охра, выбегают дети, торопясь домой.
Сопровождать меня любезно вызвался директор гимназии, десятки лет работавший в Крупке, и я его узнал – приходил к нам молодым, окружённым стайкой детишек...
Лет много кануло – поколение целое. Кроме него и случайных прохожих – никто по-русски уже не говорил. Везде понимают «дорожный» английский, даже отвечая, при этом молодёжь кроме чешского и немецкого «не розумеет» никакого. Мой уровень английского даже хвалили!
Несколько раз приезжали такие как я, но в последнее время – никого. Десять лет.
-Девяностые... Почему не встречаем ровесников? Кончились.
Двухлетие – два часа. Всё обошли, о многом вспомнили. Работы ему – не початый край: уходили, всё бросили как есть; вкладываться надо – переделывать ещё многое. А в расположении химвзвода – пол сохранился, окна, на крыше солнечные батареи.
Вот канцелярия.
-Здесь стояла моя кровать...
Я закашлялся.
«Три скрипа».
После поверки, планов на завтра, нарядов и выволочек, забежки в туалет «на пару тяг», мы бросаемся к кроватям, часто раздеваясь на ходу. По команде Отбой гаснет свет и следует крик –
Три скрипа!
Скрип! Как бы ни береглись измождённые, истосковавшиеся по теплу сырой простыни тела, кто-то всегда «прорывался». Ведь застыли в тех позах, что застало мгновение.
-Раз!
Раздаётся в ответ.
Притихли под одеялами. Воском оплывали фигуры, осторожно ввинчиваясь в постель. И как бы ни старались -
Стук.
Сколько проклятий! А сердце заходится. Дыхание всех тайное.
-Два-а!
Прохаживающиеся «деды» или сержанты (в офицерском училище 2-й над первым курсом) ведут грозно бровями. Никто уже не дышит.
Им тоже пора по своим делам, и часто через пять минут все мирно спят, но растянулась пружина панцирной сетки – Три!
-Подъём!
«Прорыв!»
Ничего не важно! Любой ценой! Несмотря ни на что! Отрёкшись от всего.
Ради чего?
...11 ноября 2011 года иду светлыми, полными рисунков, плакатов и стендов юношеской жизни коридорами и думаю – как бы ни пришлось вновь съезжать. И я – опа, в шинели... Режим неспроста затеял олимпиаду – Европа занята, и будущее в движении на Кавказ (решать с ним всё равно придётся), а там и Восток подтянется. Военный бюджет красноречив. Погубив едва ли не последнее из мест нашего морского отдыха, возводят гигантские терминалы и транспортные узлы, льют миллионы тонн бетона...
Деревья у плаца разрослись пуще, к ним добавились новые. Дорожки перекроило детство, на плацу разметка едва видна, а вот на губе сохранилась живо.
Гауптвахта – мёртвое двухэтажное здание без внутренностей: дверей у камер нет, окна повыбиты, пол усеян мусором. И повсюду сопровождавшими осколками стеклоблоков – было такое поветрие на издохе режима, вперемешку с листьями, покрывшими теперь землю.
Баня. Развалины кочегарки, как и остальное начавшие скрываться зеленью. На стене цел облезлый обрывок обязанностей караула, но вокруг трава и кусты. Какие выросли берёзки!
Скелет столовой. В варочном цеху – будто пеньки основы котлов. Крохотная хлеборезка с выбитой дверью.
Ремрота едва уцелела. Офицерские общежития теперь отделены забором наглухо и переделаны. На месте парка боевых машин – дома и частью пустырь.
КПП 1 заколочено. А от КТП нет и следа, разве что среди опавшей листвы – месяц так и называется «Листопад», угадывались куски бетонных плит.
Я сюда попал на 18-ти летие оккупации. Десятки тысяч побывали здесь. На пятачке чешской земли (нем. Граупен), будучи чуждым организмом, не давая жить себе, и мороча голову соседям.
В 6 вечера пустынно. Ветер с гор гонит сумерки и за подпирающими их сгустками леса угадывается «Комар вышка». Промозгло.
Крупка почти не изменилась – разве что магазинов и рестораций чуть больше, дома посвежее. Купальня заброшена и единственно осталась чаша бассейна.
«Ланова драга».
Вместо загородного стрельбища – конное ранчо, а на той самой остановке – фото с уже другого вида стендами.
Кружка пива в баре с местными выпивохами, и интерес есть, и время, но контакты во мне оплавились, и возвращаюсь в пансион читать, набрав с дерева у КПП таких же вкусных яблок.
Ночь подступала пронизывающим до костей туманом, в котором плавились огни фонарей и я с ритуальным костерком у забора парка боевых машин (по-прежнему никак не горел он – растопка сразу отсыревала), но я его победил, разогрев тушенку - «колядовал» привезёнными с собою солдатиком, мини батончиком белого с кусочком масла.
«За всех»!
Страх покинул меня. Ничего не осталось.
В пансионе было уютно... Как мечтал тогда о таком!
В 9 утра открылись двери Богосудовской базелики (думаю, никому и в голову не могло придти устроить нам экскурсию – через забор). Опоясывающие её полусферические анфилады уместили всю историю – фресками и скульптурами, внутри – захватило дух: здесь века имеют место, их можно коснуться.
Как так получилось? Их воспитывала католическая церковь – суровая, в средние века заложив базис европейской культуры жизни (потерпев фиаско в обуздании нравов «московитов»). Разумеется, под ведьм с еретиками «стригли» всяких, прочим публичные казни в устрашение – головой не отделаешься! И альтернатива – правильная жизнь, не без лёгкого греха, что можно было искупить – будь человеком.
Стрелки часов близились к десяти и разгоняли хмурость, улицы Крупки светлели. Чашка кофе в «Спорт баре», бывшем «Гриль и звоны», где, не смотря на рань, веселились люди, собираю вещички и возвращаюсь в Прагу. Расписания поездов не знаю, зато «маю» карта. Сориентируемся!
Солнце – яркое, Лаба – тихая. Вьётся железная «надраже» по краю гор и берегу реки, и «влак» увозит меня от прошлого.
Прощай! Я сделал это!
2.«Свет и тьма»
Картины происходящего в средние века встают предо мною...
Именно написанные маслом зачастую небольшие куски холста или панели, вытканный гобелен или орнамент витража – словно репортажи, и отчасти резьба, и лепка – макеты позволяют увидеть прошлое. В средние века - жёстко. Упрощённо. Да и некогда было! Жуть всякая. Тёмные краски. А какие ещё?
Суровые законы и власть силы. И – веры, возведённой в абсолют.
Ещё в школе я написал эссе про инквизицию, чей институт буквально пронизал всю раннюю историю Европы.
Нравы – просты до дикости, суровы, ожесточены. Зрелища распаляли жажду жизни. При аскезе католического мира – мучения прелестных дев позволяли инквизиторам «оттянуться», вознаграждаясь поллюциями, отмоленными следующей жертвой, неистовой страстью избавиться о давления. Дьявол был рядом. Мрачная атмосфера всеобщей запуганности взвинчивала людей. Случись что – рвались разделаться с любым.
Жертв - хватало. И не всех корёжили – был подход.
Для власти экзекуции имели воспитательную цель – проповедь после. Не делай так! Зримо, чувственно это в сером, подавляющем масштабами храме. И до дрожи: нет покровителя – ты не застрахован от подобной участи. Оступись только: прельстится кто твоим хозяйством или с языка слетит что лишнее, поспоришь зря или сорвёшься в гневе... Тогда так было: взяли город, либо сожгли и всех жителей вырезали, либо через одного.
Долго терпела Европа, но Церкви развитие общества сдержать было нельзя и благодаря Реформации европейцы избавились от столь жёсткого призора, как и поправилась Церковь, но уже и сами не давали повода для репрессий. Устоялось всё. За несколько веков так воспитали европейцев, что стали они дружелюбными, приветливыми и улыбчивыми.
Вон, сварливым бабам – железную кованую маску в виде зверя на голову под замок на недельку или подвесить на цепи, выставить на посмешище и издевательства толпы на площади в дурацком, неудобном, а то и терзающем наряде. И отыграются на тебе обманутые или обиженные. Общественные работы – мусор возить, нечистоты или на стройке горбатиться, а также знаменитое - обвалять в дёгте и пуху и волочить по улицам на потеху публике. Да и ботинок стальной поносить, колокольцем звеня, достаточно будет: собьётся в кровь ступня, сведёт мышцы.
Стационарно: колодки – деревянные, всевозможных устройств или позорные столбы, были распространены повсеместно. Предупреждающее наказание - руку закуют, ногу, целиком. Это второй уровень. Как постоять коленями несколько часов на деревянных колышках, а то – под настоящий – со стальными шипами пресс колени, раздробим все пальцы, один за другим, не забывая о щипцах, кусачках и шиле, плети и кнуте...
Или – содомитам, хулителям и слабым на передок – анально-орально-анусная груша специальная – проучить, применяя по области греха.
Для совершивших посерьёзней проступки и подозреваемых во всяких делах – начиналось следствие. Почему так много заговоров, интриг и смертоубийства всякого в то время – выхода нет: не ты, так тебя.
«Гладильная доска» - растянут на блоках словно на «шведской стенке», подпалят бочка – по 6 свечей связкой, строго по схеме и правилам, нет «грехов» - свободен.
А уж развязался язык – держись!
Палач сразу подавлял волю жертвы к сопротивлению, используя небольшой, но действенный арсенал цепей и смирительных рогатин (распять тебя на раскалённой решётке было не интересно, должен был корчиться, и для прижимания и отковырывания специальные рогатые вилы). Палачу и подручным – к чему с тобой лишняя морока - средства держать жертву в узде они имели, но напрягаться лишний раз считали лишним: узники покорялись из-за условий, стремительно истощались и слабели.
Не сразу калечили: сперва допрос с пристрастием – покажем орудия и поиграем твоими членами, упорствуешь – ледяной водой будем, матушкой, тебя - потчевать внутрь или обливать снаружи, если уже размяк и готовишься «сбросить дьявольскую пелену лжи» - к теплу пойдём – у огня возможностей неизмеримо более. Даже небольшой ожог очень болезненен (заживают при лечении десятки дней), а здесь рвали мясо, коптили и палили, раны покрывались струпьями, стеснявшими движения, при новых допросах раны вскрывались, и в них сыпали соль, лили уксус; едва зажив, они гноились. Гнили заживо от сырости.
О каком-либо пристойном содержании вряд ли заботились: охапка соломы, тряпки, миска и кружка. Ко всему добавьте неуют, холод, мрак, сырость, холод, голод, вонь; заковывали специальными приёмами, ограничивающими не только подвижность, но в причинявших дикие мучения позах, к примеру, «якорем». Нагноения, при тогдашней антисанитарии, означали верную смерть или ущербность.
Стон и дикие вопли оглашали мрачный мертвенный каземат, пыточную залу или колодец, откуда выволакивали безвольную «тушку». Сопротивлявшимся резали сухожилия. Бросали на склизкий пыточный стол – буквой «Y» и... Сознание более тебе не принадлежало.
Пытки длились днями. Травмирующие:
