только по настроению. В себя-то пришел, но глаза до сих пор запавшие…
Знаете, а я боюсь. Точнее, страшно стесняюсь. Вчера бедный мантикорянин ничего не замечал, а сегодня… Вот уж не знаю, как ему показываться в фисташковой, в мелкий цветочек, пижаме до пола. И самое обидное, что вопль: «Отвернись и не смей подглядывать» Эмерик пропускает мимо ушей. Он уже перелез в мою старую блузу до пят, продранную шипами, и в прорехах сверкают белые плечи. Я благочестиво отворачиваюсь, а вредный мантикорянин продолжает созерцать и цветочки, и босые лапки. «А тебе идет!––изрекает он.––Ходи в таком виде на выставки». Открываю рот, чтобы возмутиться, но вместо этого получается «Я рада, что тебе нравится». Даже позволяю себе свернуться клубком, положив голову Эмерику на плечо. И двухцветный злодей не против…
На следующий день у нас появляется куча важных дел. Для Эмерика—незаметно перевезти вещи, для меня—углубиться в галактическую сеть с очень специфическим вопросом. Мантикорянина я решаю замаскировать под обитателя Z-17, для чего густо намазываю лицо и руки темно-серым гримом, волосы немилосердно крашу в белый и закутываю его в какую-то хламиду. Получается вполне сносно, но Эмерик, осмотрев себя, начинает непочтительно хохотать. Прикрыв лицо шарфом, с трудом выпутанным из змеиного клубка, Эмерик убегает. Что ж, самое время заняться архиважными делами.
Поставив в печку летучих рыб с травами, я надолго пропадаю из реальности. В галактической сети действительно есть все, вплоть до бомбы в домашних условиях, только надо уметь искать. Например, к средству для очистки металла от ржавчины прилагается подробный состав и меры предосторожности. В медицинских разделах можно найти информацию о веществах, вызывающих тяжелое отравление только у определенной расы. Выделить эти вещества из безобидных вещей, вроде того же средства для очистки металла, химику-экспериментальщику не составит труда. К чему такие сложности? Я хочу, чтобы яд испарялся, а потом его было трудно обнаружить.
Дальше на пластиковом, практически нерастворяемом и не рвущемся холсте намечаю гнусную морду Рёксвы. Плююсь, убираю обратно. Успею сделать.
На всякий случай связываюсь с Нирасхой. Притворяюсь дурочкой: «Ой, я слышала, что на той неделе выставка будет в Эдерне, это правда?». И все складывается как нельзя лучше. Во-первых, не через неделю, а через две, на день Объединения Империи, во-вторых, Нирасха просит, чтобы я притащила побольше исторической тематики, в-третьих, не в Эдерне, а в Серебряном...что несколько затрудняет жизнь, но Нирасха обещает все уладить.
Вспоминаю про рыбу, кидаюсь в кухню, ругаясь на арбанти. Спасаю ужин с наименьшими потерями—морские жители запеклись в собственном соку и распространяют умопомрачительный аромат. Так что жить можно.
Дверь вздрагивает, и, пригнув голову, входит чернокожий бугай. Аккуратно поставив туго набитую сумку у порога, он закрывается в умывальне и через полчаса превращается в красавца мантикорянина, а я удостаиваюсь чести высушить и расчесать пурпурно-лиловую гриву.
За ужином мы смотрим «Последний легион» из коллекции Эмерика—фильм о закате Форлийской империи. Это был оплот цивилизации на древней Мантикоре, со всех сторон окруженный дикостью и варварами. Форлийцы отставили после себя совершенные произведения искусства и строения из мрамора, простоявшие десять тысяч лет, но с не меньшим старанием они завоевывали все новые земли, несли порабощение и разрушение, устраивали кровопролитные бои на аренах. Однажды захваченные земли охватил бунт, и вскоре варвары обратили Форлийскую империю в пыль. «Последний легион» как раз об этом. Думаю, форлийцы бы победили намного превосходящие силы--по тем временам они были лучше всех вооружены и подготовлены—если бы ими не командовали самодовольные аристократы, не смыслившие в военном деле.
Мантикорянин остается у меня на неделю. Я, как обычно, работаю, он остается дома. Несколько раз выходит поздно вечером, замаскированный с макушки до пят. Все это время мы смотрим фильмы, слушаем музыку—особенно Эмерику полюбилась староуллмарская песня «Клятва», я как-то сказала «Мы связаны клятвой», имея в виду музыку, но совершенно не к месту вспомнились изящно гравированные браслеты. Я безуспешно пытаюсь нарисовать полночный рассвет, на этот раз получаются мраморные форлийские руины, подсвеченные солнцем. Параллельно работаю над портретом Рёксвы и еще кое-чем.
В конце недели я заворачиваю Эмерику старательно приготовленный завтрак, маскирую его под обитателя Z-17 и мы расстаемся возле хронически перегруженного телепорта. На прощание я вешаю ему на шею украшение в виде кристального клинка с серебряной рукоятью, купленное вечность назад. «Спасибо, Юки! Я этого никогда не забуду!»--шепчет он и удаляется. Длинная тень наискось рассекает ленту-дорогу. «Тогда он был немного ниже ростом, но тоже прямой и гордый»--подумалось мне. Когда? И вообще о чем я?
Работаю я ударно—и над картиной, и над новыми реагентами, которые бы нейтрализовали все токсичные вещества в морской воде, и над тем, что нейтрализовало бы поселившееся на Уллмаре зло. Хронически не досыпаю, так что глаза у меня напоминают втиснутые под веки огненные шары—и по цвету, и по ощущениям. Ем на бегу всякую пакость. То есть весело живу.
Два раза оживает устройство сверхдальней связи: леди Ирдрин рассказывает, как ей отдыхается на Зулине, и просит еще месяц не ждать, и какой-то далекий искаженный голос, в коем я не сразу узнала Эмерика, повествует о путешествиях в лесах Шимаоры. Вопроса «Как тебя туда занесло?» он не услышал. Вроде бы он там нашел что-то интересное, что обязательно хочет показать мне.
В Серебряный прибываю в полной боевой готовности—попробуй определи, огонек вдохновения в моих глазах или просто бессонная ночь плохо подействовала. И уллмари, и иномирцы оглядываются мне вслед, ведь я в ослепительно-белом. В сумке лежит немало картин на имперскую тематику: не обошла я своим вниманием и Джениквай, и уллмарских воинов, выходящих из воды, и древние здания, среди которых бегают маленькие уллмарята.
--Я думаю, Тэй не придет,--говорит кому-то Вейнара, я не вижу ее за изгибом стены, но прекрасно слышу.--Эта уродина оскорбляет меня своим видом.
--И не говори. Думаю, служители не пропустят эту неблагодарную скотину.--это уже змеиный голос Рёксвы.--Я оказал Серебряному услугу, когда вместо ее бесполезной мазни выставил свои прекрасные творения.
Если бы я не была такой уставшей, я бы задохнулась от ярости. А так я делаю над собой усилие и смотрю мимо Вейнары, как будто у меня никогда не было подруги-аклорианки.
Момент я выбираю очень удачный—за изгибом стены нет никого, кроме меня и Эльстара.
––Эльстар Рёксва,––обращаюсь к нему я.––Хочу извиниться перед вами за неслыханную дерзость.
Юкина, что ты несешь…Не стоит расстилаться в пыли перед каким-то…
Отставить, леди Тэй, ты делаешь это для Ирдрин и прекрасного Эмерика….
––Раскаялись, уллмарская леди, это очень похвально,––голос мягкий, обволакивающий, как болотная жижа.––Я готов принять извинения.
Надо же, уллмарская леди…почти как Имперская.
––Я прошу прощения за свой поступок. Готова вас заверить, что искренне восхищаюсь вашими картинами, наполненными глубоким смыслом и внутренней красотой….
Какой стыд, ну я и бред несу. Эльстар улыбается и кивает, а я продолжаю:
––…и хочу преподнести вам скромный дар.––поклонившись, протягиваю картину, обернутую полупрозрачной пленкой.––только прошу вас, осторожнее с ней, краски быстро выцветают под прямыми лучами солнца.
Если он не поверит и развернет прямо здесь…
––Хорошо, я разверну ее дома. Что ж, и творения такого ничтожества могут кому-то понравиться.––он широко улыбается, довольно жмурясь, и не видит, как полыхнуло оранжевым мое лицо.––Вопрос о благосклонности подниму позже, чтобы ты осознала всю свою низость. Целуй руку, и ты прощена.
Ради тебя, Эмерик…
Закрыв глаза, представляю себе изящные, с длинными пальцами, руки мантикорянина. Мраморно-белая кожа, не столь тонкая, как у уллмари, но удивительно гладкая и мягкая.
Не помогает. Широкая, как корзина, серебристая кисть зулина прохладная и скользкая на ощупь. Рёксва, увидев отвращение на моем лице, улыбается еще шире. Растоптал и унизил, жаль, некому насладиться его триумфом.
Подозвав своих головорезов, Эльстар приказывает им отнести картину в капсулу. Что ж, пусть любуется картиной дома. Яд начнет испаряться, едва снимут пленку, но не причинит вреда рагнарцам-телохранителям. За десять минут он разложится на безобидные составляющие, так что и леди Ирдрин картина не принесет ничего, кроме свободы. Если повезет, подумают, что Рёксва перебрал аззаки. В любом случае, его после меня увидит еще куча народа.
Незаметно вытираю рот ладонью. Нахожу стол с дармовым угощением и позволяю себе сжевать полтарелки красиво нарезанных фруктов, после чего душевное равновесие возвращается. Что бы ни случилось с Рёксвой, я этого не узнаю. И вообще, мы слишком разные и нас ничего не связывает. Так что веду себя как обычно, чуть ли не прыгаю от радости при виде собратьев-художников, поздравляю с успехами, восхищаюсь картинами. Кстати, рассказ о том, как я учинила погром в Серебряном (со слов Тана, я отлупила троих хранителей, разнесла половину зала и оборвала все картины) прошел на ура, ну не любят художествующего бандита.
…И тогда мафре заплатили ему за погибель Этельреды и Июмира четырнадцатью полновесными алмазами, хотя не Миваку обрек их, но предатель. Тогда Рэнцэ отдал часть алмазов на оснастку боевого корабля. И только один алмаз, не очень ценный для мафре из-за «лавовой» оранжеватой окраски, словно чистая уллмарийская кровь, он оставил себе, приказав сделать из него фокусирующий кристалл для лучемета. Так он поклялся мстить за Этельреду, и занялся тем, что умел лучше всего. Множество мафре и предателей пали от его руки. И только когда их отбросили далеко от границ Империи Уллмари, Миваку вернулся к обычной жизни на Шимаоре…
Я вернулась, но не так, как Миваку. Просто села и уставилась в стену, подперев голову кулаками и грызя шипы. Сидела и ждала, когда за мной придут—неважно, полиция или головорезы Рёксвы.
На три раза вымыв руки и голову, чтобы избавиться от темных мыслей и отвратительного касания скользкой кожи, я начинаю собирать теплые вещи. У нас на Уллмаре климат мягкий, а я здорово мерзну даже в сезон дождей. Говорят на планете-тюрьме еще хуже. Голый камень и пронзительный ветер—все, что там есть, не считая обезумевших от тяжелой жизни убийц и бандитов. Надо бы завернуть с собой что-нибудь съестное, с кормом там тоже туго.
Пугаюсь собственной тени и любого шороха. При виде полицейских стараюсь незаметно просочиться куда-нибудь, не вызывая подозрений. Никуда, кроме работы не выбираюсь—на всякий случай.
Через три дня, когда я старательно добиваю исследования, успевая поправлять на десять раз переделанный отчет, под дверь просачивается бледная, как дымчатое стекло, Раяцу с Демоникуса, с гривой алых волос. Как вся демонианская раса, она умеет изменять форму тела, а потому пролезает везде, и соответственно, все про всех
