Полночный рассвет

черно-матового панциря нимфийского жука-плывуна, другой с ударным инструментом из нескольких металлических тарелочек, после чего получается нечто и вовсе сказочное. Когда после двухчасовой мистики они откладывают инструменты, у Эмерика хватает смелости попросить: «Хъервар, а можно новое творение? Для леди Юкины и для нас всех».
Хъервар улыбается так, что затмевает светильники, и серебряные пальцы ложатся на струны.
--Да, эту вещь я написал недавно и не знаю, насколько она хороша. Почему-то решил назвать ее «Полночный рассвет». В чем смысл? Не знаю, музыкальные критики придумают за меня.
Слышится одобрительное хихиканье. Да уж, эти люди, как никто другой, могут найти скрытый смысл. Есть он там или нет—это выше моего понимания, но музыка восхитительна. А заканчивается выступление старой песней «Одинокий следопыт», известной еще во времена первого космического переселения. Хъервар поет по-зулински, но «Одинокого следопыта» знают почти в любом мире Звездной Конфедерации. Зулины начинают негромко подпевать, не заглушая голоса Хъервара, к ним присоединяются остальные, каждый на своем языке, особенно интересно звучит мелодичное шипение и щелканье рептилоидов. Я добросовестно подтягиваю на уллмарском, немного стыдясь за то, что плохо помню. Когда народ кидается раскупать записи, я прибираю к рукам сборник «Утро нового мира». Только когда кристалл с записью падает в сумочку, позволяю себе подойти к Хъервару с аккуратно завернутой картиной.
––Спасибо за выступление. Разрешите преподнести вам эпос, как и обещала…
  Развернув картину, Хъервар смущенно улыбается, на серебряных щеках проступает легкая зеленая дымка. Кажется, я угадала, изобразив битву громовержца с подземным великаном, в то время как жена громовержца прикрывает руками последний росток среди выжженной земли. По преданию, из этого ростка возродится мир.
––Очень благородно с вашей стороны, леди Тэй.
––Простите Эмерика, не знаю, что на него нашло…
––Между прочим, мой большой друг, для него ничего не жалко. А откуда вы его знаете?
––Столкнулись на выставке,––признаюсь я.
Хочется найти мантикорянина и напуститься на него с вопросом: «Что ж ты  раньше-то молчал? Оказывается, с такими удивительными личностями близко знаком, и сразу не сказал?» Но он о чем-то оживленно беседует с развеселыми музыкантами-зулинами, с восхищением рассматривая скрипку из жучиного панциря. Когда, уже покинув поместье Тронтлана, задаю ему свой вопрос, Эмерик в долгу не остается…
––А что же ты сама ни полслова? Вы с подругой ему зал оформляли, потом чай пили…А ты не сказала…
––Я и про концерт знала, но стеснялась сказать… И не была уверена, что психоделическая музыка тебе по душе.
 Ну да, ибо о его музыкальных пристрастиях я знаю. Не зря же рассказывал о большой коллекции музыки. Даже кое-что послушать дал. По большей части мантикорянский тяжелый рок… Под него можно рисовать, забыв обо всем.
И только у дома Эмерик решается поцеловать мои пальцы, едва не поранившись шипами, и сказать виновато:
––Юкина, а завтра мы не увидимся. У меня важное дело.
А я нахожу в себе силы столь же виновато улыбнуться:
––Удачи тебе! А я хоть порисую спокойно…
Явно не желая уходить, Эмерик задает странный вопрос:
--Сможешь изобразить полночный рассвет?
--Если сосредоточусь, то смогу.



Нет  его на следующий день, и еще на следующий. А я сначала пытаюсь рисовать, но получается какой-то ужас. Ведь полночный рассвет—это война. Взрывы, стартующие корабли, боевые спутники, сирена воздушной тревоги: «Внешняя защита разрушена, всем спуститься в убежище».  Я никогда не видела войны, а любые попытки представить и изобразить оказываются слишком ужасными, чтобы на них смотреть. Когда становится невыносимо находиться дома,  выхожу проветрить голову.
Если бы меня попросили нарисовать карту собственных перемещений по городу, то она напоминала бы спутанный клубок—не особо смотрела, куда иду. Никак не удается избегать мест, которые мы посетили с Эмериком, ибо я показала ему все самое красивое, на что способны Уллмари. И бесконечно-высокий шпиль Храма Всехранителя, и воздушные сады, и даже необычный фонтан, бьющий не только вверх, а на восемь сторон––все напоминает о прекрасном мантикорянине. А особенно грустно становится, когда я усаживаюсь на кованую скамеечку у храма Пяти Вечных…  И пожаловаться некому. Ксавия уехала на планету Ярраниру—здоровье поправить, местные курорты славятся на пол-Конфедерации.
  Непонятно зачем захожу в ювелирную лавку, и начинаю примерять клятвенные браслеты, задвигая их до локтя—дальше не пускают шипы. Все-таки у мантикорян запястья намного шире. А клятвенные браслеты—это такая интересная штука, которая ничего общего не имеет с обручальными кольцами, арбантскими ошейниками и прочей рабовладельческой атрибутикой. Такое украшение означает: «Неважно, будем ли мы вместе, но я клянусь в верности». Изнутри и снаружи они покрываются несложным узором, и обязательно гравируется надпись. А клятвопреступникам в старые времена ставили метку раскаленным браслетом. Жаль, что не все обычаи дожили до нашего времени, иначе бы некий зулин был заклеймлен до самой макушки.
--Юкина, это ты кому высматриваешь?
Я поворачиваюсь. Вот уж настигло аклорианское проклятье, так настигло. Вейнара стоит у зеркала, примеряя безвкусное, но дорогое ожерелье со множеством камней, и заодно пытаясь испортить мне настроение.
--Впрочем, можешь не говорить, я знаю. Вот этому желтоглазому чудовищу. Только что-то я его не вижу. Сказать, почему? Он уже никогда не вернется, уладил свои дела и отправился на Мантикору. Думаешь, ты ему нужна? Ты не из уважаемого клана, ты вообще не той расы. Надеешься в глубине души, что он бы позвал тебя с собой? С такой тонкой кожей ты не выдержишь ни обжигающего холода, ни нестерпимой жары… У него там и своя мантикорянка есть. И я больше чем уверена, что она намного лучше тебя…
  Неделей раньше я бы очень расстроилась, но после «Полночного рассвета», оказывается, не так-то просто сломить боевой дух.
--И все? Я думала, ты будешь говорить вечно.--я даже не смотрю в сторону Вейнары, разглядывая на просвет красивую подвеску в виде кристального клинка с серебряной рукоятью, не для себя, для Эмерика.--И когда ты бегала за зулинским бандитом, то не особо смотрела на расовые различия, жену и десяток таких же умных. Кстати, где он? Забрал подаренные серьги и вернулся на Зулину? Возможно, подался в бега от закона.
--Да ну тебя, сумасшедшая тетка...--ворчит аклорианка и выскакивает за дверь, так ничего и не выбрав.


С душевными терзаниями, хоть они у меня нечасто случаются, я хожу в самое любимое (после художественного клуба) место в городе--на площадь Творцов и Защитников.  У подножий огромных изваяний выживают только тенелюбивые цветы. Кстати, ночные цветы  уже распустились, и теперь тускло подсвечивают зеркально-гладкий мрамор площади. Людей по позднему часу нет никого.  Привычно останавливаюсь перед высеченной  из черного с серебристыми вкраплениями камня Первой Императрицей Дзинарионой, объединившей три народа. Очень ей восхищаюсь. Тем более, высечено очень красиво—в бьющихся по ветру старинных одеяниях, чуть раскосые глаза полны печали, а над раскрытыми ладонями парят три драгоценных камня: Улмарра, Арбантара  и Шимаора. «Пристал, как пьяный уллмарик к изваянию императрицы»––вспоминаю я, нехорошо хмыкнув. Еще несколько деятелей, не столь великих, я их даже не помню, да и выполнены изваяния не так художественно, как императрица. А вот бронзовый предводитель революционеров, надолго испортивший жизнь всем трем народам, указывает рукой вдаль. Статую не снесли, так как во времена республики его чтили, некоторое время после того тоже чтили по привычке,  а теперь просто лень связываться. Но когда я замечаю, рядом с кем поставили его изваяние, начинаю рычать и плеваться. Кто додумался поставить революционного пройдоху рядом с леди Джениквай, верной делу Уллмари? Она смогла спрятать книги из императорского дворца, полную летопись, от Дзинарионы начиная.  Кстати, то,  как ее изобразили, тоже не радует. Измученного вида шима в платье до земли, из красноватого сплава, в руках стопка книг, на шее—блестящий амулет, босые ноги тоже блестят настолько, насколько дотягиваются низкорослые уллмарики. Таков обычай—перед экзаменами касаться статуи Мудрейшей. Вон не очень большая, но красивая статуя шимского же поэта—всего-то в полный рост (с некрупного уллмарика, даже обидно), зато высеченная из цельного зеленоватого кристалла. Этельреда—из белого камня, но непрозрачного, со вставками блестящей бронзы, на пьедестале, изображающем осколки льда.
––Вот так-то…Все меня оставили и вообще обидели до смерти,–– пожалилась  я непонятно кому, усаживаясь на край клумбы рядом со статуей.
Этель смотрит серебристыми глазами вдаль и вверх, как будто ожидая нового нападения мафре.
––Какие тут мафре,––мрачно говорю я ей,––от аклорианцев житья нет. И мантикорян…
Из густой тени доносится слабый стон. Эй, кто здесь? Я думала, одна тут…сижу, на жизнь жалуюсь. Перехватив сумку поудобнее для замаха, я захожу в тень. Длинное худое тело лежит на камнях лицом вниз, одежда и волосы испачканы пылью. Ладонь неловко подвернутой руки—даже не белая, а сероватая. Еще один стон.
––Подожди, я сейчас.
Перебегаю площадь, оскальзываясь на гладком мраморе. Зацепившись сумкой, разбиваю локоть о статую революционера. «Подлец, портит жизнь честным уллмари»––ворчу я, выскакивая на ленту-дорогу. Едва не проламываю своим некрупным телом лобовое стекло пролетающей капсулы. Та резко виляет в сторону, развернувшись вокруг себя. Успеваю заметить, что она очень красивой, почти каплевидной формы.
––Куда прешь, отродье, глаза потеряла?!––вопит на меня перепуганная крепкая рагнарка в серебристой блузе, отделанной черным мехом.
––Простите, леди, тут человеку плохо, спасать надо. На площади…
––Да, знаю, как им плохо бывает…––встряхивает она крашеными в четыре цвета волосами.––Набрался до полусмерти или аззаки поел.
––У вас что, ни капли милосердия?––наверное, голос у меня такой пронзительный, что она не выдерживает.
––Ладно. Садись и указывай путь, поможем, чем сможем. Только это…по ровному месту, перепад давления под днищем не принесет пользы моей ласточке.
Я забираюсь в кабину. Рагнарка внимательно рассматривает мое лицо в свете приборной доски.
––Подожди, ты, случайно, не художница? Я тебя видела как-то.
––Да, наверное, в Серебряном Зале или в Эдерне…но я вас не очень хорошо помню.
––А я ваши творения помню.––рагнарка трогает капсулу с места.––Кстати, может, у вас есть мифы нашего мира?
––Что-то было. Скучаете по родной планете?
Рагнарка не отвечает, протискиваясь между революционером и Джениквай. Я останавливаю ее у статуи Этельреды, и рагнарка лихо заворачивает капсулу.
––А вы ас!––восхищаюсь я.
Он все еще там. Какая-то крупная раса, обитатель Z-17 либо Демоникуса, или какой-то планеты с ослабленной гравитацией. Аклорианка хватает его четырьмя руками под плечи, а я—за ноги. В мягких воровских сапогах… Он шипит сквозь зубы. Уложив на заднее сиденье—для этого