которой полгода пекло, полгода—непроглядный холод. И крепость очень похожая. А еще мне нравится техника нанесения краски в несколько слоев. Продолжай в том же духе.
Отчаянно заливаюсь краской. Тем временем обсуждение продолжается. Мнения по поводу наброска Ньяра Вайши (это белый шим) разделяются пополам. Одним нравится, что очертания танцующих шима он сделал расплывчатым, другие советуют показать их изящество через четкость линий. Хотя на самом деле там можно размазать еще больше, но тогда изящество потеряется.
Вот у кого изящество не потеряется никогда, так это у мантикорянина, сидящего по правую руку от меня. Какой гордый поворот головы, какие тонкие длинные пальцы… А глаза—не желтые, а приглушенно-зеленые, и тоже подозрительно скосившиеся в мою сторону. Не думать об этом, Юкина, не думать. Думать о творениях. Морские войны на Уллмаре. Деяния Дзинарионы. А можно создать что-нибудь из мантикорянской истории. И показать Эмерику, может, ему понравится. Нет, ну опять началось…
Когда заседание заканчивается, ко мне подходит обеспокоенная Ксавия.
––Юкина, как себя чувствуешь? От духоты голова не закружилась? У тебя цвет лица странный…
Правильно, сижу тут, краской заливаюсь…
––Нет, все хорошо,––через силу отвечаю я.––И окна, между прочим, настежь распахнуты…
––Ну как знаешь.
И удаляется медленно и величественно, как и подобает арбантке чистой крови, тем более Владыке Реки. Длинные рукава чуть касаются узорчатой рамы, которой обведен дверной проем. Следом за ней выходят все, кроме шимов—эти по привычке разворачивают крылья и уносятся через окно, взметнув комнатный вихрь. Я выхожу последней, с трудом уместив картину в распахнутый сумочный зев.
Возле Мудрого Ворона подпирает стену высоченная тень, которая при ближайшем рассмотрении оказывается мантикорянином. Эмерик ждал меня? Какая прелесть!
––Леди Тэй…хм…Юкина… тебе в какую сторону?
––А, не важно. Вся Уллмара—мой дом.
Могла бы сказать прямо, без вывертов.
––Я не смогу обойти с вами всю Уллмару сразу,––тонко улыбается Эмерик.
––Сам куда путь держишь?
––Куда угодно. Сам здесь недавно, хочу восхититься вечерним городом. На Мантикоре таких красивых нет… Конечно, они тоже красивы…но природа суровая и народ такой же.
Я веду его на вершину Храма Всехранителя—здание, состоящее из одних спиралей и изгибов, с витым шпилем, откуда видно весь город, будто звездное скопление, повисшее в пустоте, или собранная в форму шара стая светящихся рыб из глубин. Эмерик даже замирает, заглядевшись. Я тоже…
––Часто сюда заходишь?
––Я не очень чту Всехранителя,––признаюсь.––Но нередко хожу полюбоваться на город. А ты кого чтишь?
––Пять Вечных. Они более справедливы, чем тот, кто вмешивается в дела смертных.
––А разве Пять Вечных не вмешиваются?
––Но не для собственного развлечения…–отрезал Эмерик.
Не буду спорить. А святилище Пяти Вечных у нас тоже есть, и к нему напрямую телепорт проброшен. Выглядит оно не так эпично, как храм Всехранителя—государственной веры Империи Уллмари—и поменьше, наверное, раза в два. Но очень уж красивое и необычное—о пяти башнях, выдержанных каждая в своем стиле. Мне особенно нравится та, что из зеленого стекла, не помню, кому из Пяти посвященная.
––Зеленая—башня Накаррат, дарующей жизнь всем существам,––объясняет Эмерик.
Наверное, я вздрагиваю. Чувствую, как вытягивается у меня лицо.
––Телепатия в действии?
––Нет, видел, в какую сторону ты смотришь. И, конечно, интуиция. Врожденная способность мантикорян.
--Расскажешь про них?
Эмерик устраивается поудобнее и начинает с воодушевлением рассказывать, размахивая руками перед собой. Что он со мной делает, злодей мантикорянский, разве с такими руками можно жить? С ними надо позировать для картин. Так, не думаем об Эмерике. Хотя бы иногда. Думаем о Пяти Вечных. Самый главный из них—Тэриайт Справедливый, его башня из зеркального металла. Укхареб Прорицатель олицетворяет знания во всех видах, и башня его покрыта письменами. Накаррат я уже знаю. Еще одно женское божество—это Миргет Утешение Страдающих, ее башня больше похожа на морскую волну. И рядом стоит башня Защитника Людей, искусно сложенная из мрамора, никаких украшений—только несокрушимость и спокойствие. Но это пришлая вера, своя у мантикорян наподобие шаманизма, и ее последователи неплохо уживаются с последователями Пяти.
Когда из идеального пучка на макушке Эмерика выбивается пурпурно-лиловая прядь, то не могу удержаться и поправляю ее. Мантикорянин замолкает, не закончив фразы, ловит мою ладонь и прижимает к щеке.
Мир замирает.
Следующие дни похожи на яркие витражи в императорском дворце. Каждый день Эмерик встречает меня с работы, и мы беседуем о книгах, фильмах и множестве интересных вещей. Оказывается, он историк, а торгует временно, от безысходности. Но думает в ближайшее время упасть на хвост экспедиции в Дальний Предел, поискать свидетельства существования исчезнувших народов, поскольку рептилоиды, скорее всего, пришлая раса. Несколько раз были случаи, когда большая космическая держава по каким-то причинам теряла связь с частью своих миров, обитатели которых со временем возвращались в полудикое состояние. И, конечно, я иногда рассказываю ему об Уллмаре и остальных мирах империи, хотя о ранней докосмической эпохе мало, что сохранилось, и достоверность хромает. Например, существует миф о том, что еще до уллмариков существовала разумная и очень могущественная цивилизация, но после катаклизмов они превратились в водных существ, которые, в свою очередь и развились в уллмари. Пока ничем не доказано и вряд ли докажут. Но по части мифов Эмерика удивить трудно, у него есть почти все собрание «Легенд и преданий», отдельные сборники мифов разных народов. Надо будет выпросить несколько штук. Фильмы он у меня уже таскает, по большей части исторические, а мой любимый жанр ужасов не признает никоим образом.
Однажды Эмерик показывает переснятые страницы из книги времен республики, которая переполняет меня праведным негодованием, а Эмерика поражает до глубины души. Все имперские достижения свели на нет. Почему-то у них уллмари зверски захватили Арбантару, Шимаору и малые планеты, хотя это был результат мирного договора, арбанты и шима объединились с уллмариками ради защиты. А еще имперские прихвостни вероломно разгромили добрых и честных мафре, которые принесли мир и согласие.
––Юкина, напомни условия договора. Кажется, мафре просили какое-то количество кремния в любых соединениях?
––Не только,––мрачнею я.––Для создания мафре нужны еще и живые существа. Не знаю, как они вытягивали энергию, но такое было. Два уллмари на одного мафре.
––Они когда-то были живыми существами, потом превратили себя в то…что они есть. Кажется, они выбили всех существ у себя на планете и обратили в пыль небольшой астероид… Не понимаю, зачем все это. А тем более не понимаю ваших…революционеров. Неужели этот бред можно воспринимать всерьез? Головой-то думать надо!
––Не знаю…они хотели, чтобы уллмари перестали гордиться своим народом. Выставить их галактическими бандитами и прихвостнями жестоких тиранов, а себя—благодетелями…
––И грабить в свое удовольствие,––продолжает Эмерик.––У нас такое же было. Почему-то особенно духовники старались…
И так почти всегда. Вернее, когда настроение есть. Правда, после таких бесед надо посидеть полчаса, глядя в стену, и осмыслить.
Несколько раз посещаем художественные выставки, на которых почему-то не появляется подлец Рёксва, поэтому Вейнара проявляет к симпатичному мантикорянину повышенное внимание. Героический Эмерик не замечает ни призывного покачивания серьгами, ни хищной улыбки. А когда Вейнара хватает его загнутыми когтями чуть ниже локтя, Эмерик с легким непониманием на лице выворачивается из ее рук. В этот момент мне хочется прибить аклорианку—синеватые царапины от ее когтей на мраморной коже мантикорянина кажутся святотатством. Но Вейнара предусмотрительно отходит от меня и шипит кому-то, что «Мантикоряне-то нашему ходячему эпосу на пользу пошли, хоть рисовать начала поинтереснее и не так уже на имперской боевой славе помешана». Эмерик непочтительно хихикает. А рисовать я в его присутствии действительно стала больше и лучше. Как оказалось, «Мифы и легенды», а так же белокожий красавец—лучшие источники вдохновения.
А на следующих выходных я нахожу у себя несколько набросков, непонятно когда моей же рукой сделанных. Подозрительно похожий на Эмерика уллмарик-убивец в пыльно-серых одеяниях, спрятавшись за изломанной под разными углами колонной, со злорадной ухмылкой растягивает в руках поблескивающую струну. Тот же уллмарик, видимо, изображающий из себя Рэнцэ Миваку, стоит на коленях перед Этельредой, девять крупных алмазов, выпавшие из руки, раскатились по полу. И еще несколько на эту же тему. Когда успела? Плююсь и рву их на мелкие кусочки. Почему-то идея изобразить отъявленного головореза похожим на Эмерика показалась мне очень обидной. Понимаю, что пропала.
Полчаса пытаюсь придать себе благочестивый вид. Художники, конечно, привыкли и к растрепанной макушке, и небрежно повязанному шарфу, но рядом с Эмериком мне хочется выглядеть не хуже, чем он сам. Облачаюсь в длинное зеленое платье с разрезанными на староуллмарский манер рукавами, повязываю полупрозрачный лиловый шарф. Хуже не будет. Да, и положила в сумку картину по зулинским мифам.
Эмерика, ждавшего у телепорта, узнаю не сразу—в белом с вышитыми оскаленными черепами, и с пурпурно-лиловыми волосами, распущенными до плеч, мантикорянин выглядит просто сокрушительно.
--Эмерик, если бы ты не существовал, тебя бы стоило выдумать,--говорю я.—Телепорт в резиденцию Тронтлана открыли, или придется угонять капсулу?
--Во-первых, это ты мне сейчас снишься, а не наоборот. Во-вторых, откуда ты знаешь?
--Догадалась, полгорода афишами обклеено.
Это точно. Сама недавно убирала такую со стены, кое-как отчистила некрасивые разводы клея на зеркальной поверхности.
В самой резиденции ничего не изменилось, разве что вдоль дорожки, выложенной мелким камнем, появились фонари, украшенные стеклянными бабочками. Наверное, ночью они очень красиво сверкают.
Мы проходим в концертный зал, и Эмерик даже вздрагивает от яркой росписи, фонтана с подсветкой с трех сторон и узорных колонн-светильников. Наверное, приходит в дикий ужас, особенно от пылающих рыб, я сама на них не могу смотреть без дрожи.
––Стены—твоя работа?––уточняет он.––Очень ярко и необычно, ни с чем не спутаешь.
Мне стыдно. Нарисовала какой-то бред, а Эмерику приходится его созерцать.
––Ну моя,––заливаюсь оранжевым до кончиков ушей,––А Ксавия всю скульптуру делала. И фонтан тоже…
Зря она опасалась, что из фонтана получится нечто ужасное—вода всего лишь принимает форму переплетенных ветвей. Именно спиной к фонтану и садится со своей арфой неотразимый Хъервар.
Струны настолько прозрачны, что, кажется, пальцы проваливаются в пустоту. А звучание—очень чистое и древнее, как песня едва родившейся вселенной… Позже к нему присоединяются два развеселых зулина, один с чем-то вроде скрипки из гладкого
