— с иронией спросил поручик. — Осмелюсь предположить, что вами командует даже не унтер, а бывший дворник.
— Дай срок, и из тебя бывшие дворники и унтера надерут лыка на лапти, распротак твою мать в тридцать гробов за мировую революцию, — спокойно проговорил широкоплечий комиссар. — Ты бы, благородие, закурить перед смертью дал, что-ли.
— Этот сильно противился, когда его брали, — сообщил один из солдат. — Прикладом мы его в морду.
— Сильно идейный, значит, — усмехнулся Садальский, вытащил из портсигара папиросу, прикурил и передал через солдата комиссару.
Комиссар жадно, в одну затяжку, вдохнул в себя половину папиросы.
— Да, я идейный революционер, — гордо подтвердил он. — А революция наша — Рабоче-Крестьянская, значит, народная. Между прочим, я доброволец, и за революцию мне жизни не жалко.
— Я тоже доброволец. И защищаю своё Отечество, которое вы, комиссары, своей революцией отменили. Моё Отечество и Отечество моего народа отменили. А у вас Отечества не было и нет. У вас, «пролетариев», нет ничего, «кроме цепей». У вас даже Родины нет, поэтому вы собираетесь разжечь мировую революцию и завоевать мир. Вам не страшно погубить мою Россию ради завоевания всего мира.
Поручик Садальский резко отвернулся от комиссаров, сцепил руки за спиной, взглянул в небо, как смотрят в небо люди, пытающиеся скрыть готовую выкатиться из глаза слезу. Вздохнув, словно успокаивая себя, повернулся к комиссарам и продолжил:
— Я и многие мои друзья — «не—пролетариат». У нас есть Родина, никакими цепями мы не обременены, никаких новых миров завоевывать не собираемся и ни в какие революции не лезем. Красные говорят: жизнь — это борьба! Борись — и будешь счастлив. Потому они кричат: свобода или смерть! Красиво... Да ведь это ложь! Причем умышленно обряженная в красоту! Чтобы умирали. Ведь за красоту и умереть не жаль... Но ни белые, ни красные, воюя друг с другом, не дадут свободы! Смерть — да, а свободу?.. Свобода, это же не пара сапог и не кусок хлеба! Умирать за свободу можно на Куликовом поле. Под Бородино! В другом понимании смерть за свободу — ложь, недостойная человеческой смерти. Вы призываете умирать за искусную, красивую ложь. А она страшнее всего, потому что рядится в безыскусную правду.
— Это война! Красные против белых! — упрямо возразил комиссар.
— Не война. Братоубийство — вот что это... И убивают самых лучших. Это как если бы Пушкин стрелялся с Лермонтовым! А жить останутся те, кто хитрил, по тылам прятался, науськивал смелых умирать за их будущую сытную жизнь. Вы, большевики, — поручик почти ткнул указательным пальцем в лоб комиссара, — призываете народ умереть за ваше счастливое будущее. За «святую» для вас революцию. Нет для вас ничего святого. Вы отвергли мораль, традиции, Заповеди Господни. Вы презираете русский народ. Чтобы жить, вы, комиссары, должны проливать кровь и ненавидеть. Вы не воюете против отдельных лиц. Вы истребляете буржуазию как класс, вы истребляете офицеров за то, что мы давали присягу защищать царя, веру и Отечество. Вы не выясняете, виновен или невиновен человек. Вам достаточно выяснить, к какому классу он принадлежит, какого происхождения, воспитания, образования — это определяет судьбу обвиняемого. А приговор у вас один: к стенке!
— Россия — это целинная земля, которую нужно поднять. Без огня и глубокой пахоты здесь не обойтись, — упрямо возразил комиссар. — И кому-то надо делать эту трудную черновую работу, дышать дымом, мазаться в саже, удобрять навозом, чтобы вырастить хлеб для многих поколений. И потомки оценят и воздадут...
— Вы — поднять Россию?! — возмутился поручик. — Ваша революция уничтожила законы, порядок. Ваши «революционеры» грабили, громили магазины, избивали всех, кто хорошо одет. Убивали за то, что человек носит шляпу! Вышедшие на улицы подонки, чернь и солдатня, потерявшие человеческий образ, искали чем попользоваться, что украсть, кого ограбить. Вы на каждом углу произносили демагогические речи. Какой-то понос речей с бесстыднейшим враньем и обещаниями светлого будущего. Грязь, вонь, глупость, злость и безграничное хамство, убийства, грабежи, поджоги — это основа светлого? Все худшие чувства вылились потоком наружу, как только исчез с угла городовой и появилась безнаказанность.
— История нас рассудит, — буркнул комиссар.
— Историю пишут победители, — сдерживая ярость, подвёл итог разговору поручик. — Поэтому я приложу все усилия, чтобы защитить моё Отечество от безродной хамско—пролетарской власти. Чтобы победить и написать историю своими словами. И готов действовать вашими же методами. К стенке их!
Садальский замолчал, сосредоточенно перебирая ремни на груди. Побагровевшее лицо набрякло, тугой ворот гимнастерки давил горло.
— Прощайте, товарищи! — твёрдо проговорил комиссар. И воскликнул: — Да здравствует мировая революция!
Стоявший рядом с идейным революционером комиссар с выпадающим из подштанников брюхом бухнулся на колени, заплакал, умоляюще протянул руку в сторону поручика. Через расщеперившуюся ниже пупка прореху на розовых кальсонах чернела густая растительность. Заикаясь, он невнятно о чём-то умолял.
Неожиданно идейный революционер запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов...
Он даже не пел, а почти декламировал слова грубым, неспособным к пению голосом.
Его поддержали дрожащими голосами стоявшие комиссары.
Ползавший на коленях плакал, бил кулаками в землю, и словно молился, утыкаясь лбом в землю.
Поручик махнул рукой, и залп скосил шеренгу.
Вспугнутая стая галок заорала над головами и заметалась над деревней, выплескивая на землю дождь известково—белого помета.
— Вот народ... Еще и отпевают сами себя, — посетовал солдат из расстрельной команды, забрасывая винтовку на плечо.
— Они ж безбожники, вот по—своему и молятся, — пояснил другой.
— Перебулгачили Россию, озлобили народ...
Лида, наблюдавшая расстрел издалека, плакала, утираясь платочком.
— Война, сударыня — не пикник и не школа гуманизма, — не поворачиваясь к девушке, заговорил капитан Касаткин. — Война ужасна. Война — гнусная бойня. А война гражданская и того хуже. На войне царит ненависть. Все божеские и человеческие законы на войне перестают действовать. И на войне, сударыня, убивают: а ля герр, ком а ля герр. Здесь обе стороны грешат смертным грехом — убийством пленных.
Капитан сделал несколько шагов в сторону стоявших пленных.
— Слушай мою команду! — как на плацу обратился он к пленным. — Всем, кто хочет защитить нашу Россию от еврейского комиссародержавия, будет сохранена жизнь. Это единственное, что я могу вам гарантировать. Все, кто хочет жить без продразвёрсток, экспроприаций и контрибуций… напра-во! Шаго-ом… марш! Поручик, распределите защитников Отечества по взводам!
Перед капитаном Касаткиным не осталось ни одного красноармейца.
— Я вот о чём думаю, — говорил один солдат расстрельной команды другому, помогая нести за ноги расстрелянного комиссара. — Отчего с прицела двенадцать, или, скажем, с шести, стрелять легче, чем в упор?
***
Юнкер Росин и Лида прогуливались по центральной деревенской улице, единственному месту, пригодному для прогулок. Две другие улицы из-за грязи были непролазны.
Когда они поровнялись с домом, в котором расположился штаб, Росина окликнул поручик:
— Юнкер, подойдите ко мне!
Росин и Лида подошли к поручику. Офицеры козырнули друг другу.
— Юнкер, вы местные дороги знаете? — спросил поручик.
— Нет, я самарский.
— Мадемуазель тоже не местная? — с надеждой, что местная, спросил поручик.
Лида улыбнулась и отрицательно качнула головой.
Поручик задумался.
— Вы по карте ориентируетесь? — спросил Росина.
— Конечно.
— Ну, слава Богу! Это ужин для роты, что в заставе на берегу Волги.
Поручик показал на телегу у крыльца избы, в которой стояла небольшая кадушка, прикрытая деревянным кругом.
— Дороги туда никто не знает, нижние чины в картах не понимают, офицеры все заняты. Придётся вам, юнкер, съездить.
Поручик развернул полевую карту, которую держал в руке, ткнул в неё пальцем:
— Вот здесь — мы. Ехать надо по этой дороге туда. Когда доедете до этой развилки, сверните влево, дорога приведёт вас прямо к заставе.
Костя помог Лиде забраться в телегу. Они сели в передок на доску, переброшенную через края телеги. Медленно, стараясь не расплескать кашу в кадушке, двинулись в путь.
Стоял прохладный летний вечер. От ярко сиявших высоко в небесах звезд было достаточно светло.
Минули село, поехали по накатанной грунтовой дороге, поросшей с обоих сторон деревьями. Из-за огромных деревьев дорога походила на глухую аллею парка. За деревьями с одной стороны расстилались пшеничные поля. С другой стороны кусты на неудобьях чередовались с небольшими лугами.
Было совершенно тихо. В чистом прозрачном воздухе пахло чем-то приятным, — так пахло только на полях старой России.
Доска, на которой сидели Лида и Костя, была совсем коротка. Их плечи и бёдра соприкасались. Лиде, которая почувствовала заботу Кости о себе во время её путешествия из Самары, хотелось положить голову на плечо юноши, прижаться к нему. Он такой сильный! Защитник…
Косте хотелось обнять девушку, прижать к себе, защитить…
— В какое жестокое время мы живём, — проговорила Лида. — Полковник Махин собирается затопить баржу у Хвалынска. На ней больше сотни комиссаров и их помощников.
— Война… — вздохнул Костя. — С германцами у нас война как с завоевателями, это понятно. А сейчас… Свои на своих. Родня на родню. Ладно бы, жизнь с каждым днём от наших междоусобиц становилась лучше. А то всё хуже и хуже. При временном правительстве стало хуже, чем при царе. При Советах — хуже, чем при временном. Я не уверен, что после уничтожения Советов станет лучше.
— А зачем же ты воюешь?
Костя помолчал.
— Отец у меня военный. Я в военное училище пошёл. Мы защищать Отечество присягали…
Проехали довольно много, но никакой развилки не увидели.
Ещё через какое-то время вдали показались огни. Вьехали в село. На околице встретили двух крестьян:
— Что за деревня? — спросил Костя.
— Хрящевка.
Это было уже совсем близко от Балакова.
— Нет ли в селе солдат?
— Есть, — ответил один из крестьян, в лохматой шапке, лаптях, с топором за поясом.
— Грузятся на пароход, — добавил второй. — Похоже, собираются переезжать на другую сторону Волги, в Ново—Девичье.
— А пушка у них есть? — зачем-то спросил Костя.
— Есть и пушки, — ответил первый крестьянин.
— А штаб где?
— На том конце деревни, — махнул рукой крестьянин.
Пушки Костю смутили. Пушка в отряде была только одна. Его пушка. Но не исключено, что ещё одну пушка была отбита у красных.
Не зная, что предпринять, поехали дальше. Выехали на широкую сельскую улицу. В темноте у домов прохаживались, сидели и курили солдаты с винтовками. На телегу они не обращали внимания. К середине села солдат становилось все больше.
— Что-то уж очень большой отряд, — озабоченно проворчал Костя. — Мы из своей бочки его точно не накормим.
С телегой поравнялись шедшие навстречу по середине дороги три крестьянина. Один из них подошел вплотную к телеге и, пристально посмотрев на седоков, спросил:
— Ребята, вы белые?
У Кости на фуражке была
