старушка.
— Да, — соглашался с ней случайно оказавшийся рядом хитроглазый мужичок с мешком за плечами. — Што таить, гражданка… При Царе, правду сказать, ежели и сделал што не так — городовой даст в морду и вся расправа. А теперь свой же брат тебя на мушку, сволочь. Ему, ишь—ли, Москва циркуляр прислала — с мешочниками расправляться на месте. А расправа у них одна — к стенке. Они, душегубы, буржуев обобрали и живут всласть. А мы — с голоду подыхай. Не житье, а каторга. А за что к стенке-то? Там — сахар, тут — мука, мы — развозим. Забыли суки, что без нас, фронтовиков, они бы революцию не сделали! Их, как в пятом году, казаки нагайками разогнали бы. Забыли… Власть взяли, и своего же брата... Как что не по ихнему, один приговор: к стенке. Ежели так, уж лучше по старому, старорежимному, — закончил мужичок. — Это до войны все, кому не лень, внакладку чаем баловались, а теперь Ре—Се—Фе—Се—Ре — русский сахар, фунт сто рублей...
(прим.: РСФСР — Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика)
Соберутся на площади по случаю одолевшей скуки демобилизованные с германского фронта солдаты в кучку:
— Помитинговать, штоль, немножко?
— Против всех уже митинговали. А что толку: одни за, другие против. Нет согласия!
— Не, на жидах все соглашаются. И свободные граждане, и красногвардейцы. Истреблять жидов надоть.
— У нас жидов нету.
— Как нету? А комиссар Гемма?
— Он разве жид? Я думал ишшо кто.
— Сам ты жид. Гемма хохол, с Украины. Крестьянска закваска в ём.
— Ты где видал, чтобы хохла Геммой прозывали? — переругивались потихоньку собравшиеся. Но лениво, только потому, что нельзя же без этого. — Какой он хохол? Горбоносый, черный, без усов и кудрявый...
— Вырожденец…
— Да он у них не внутренний, а политический комиссар… Откуда только у большевиков эти нерусские хари?
— Таких для внушения страха красноармейцам собирают. Ты поглянь на них: в кожаных шапках «комиссарках» с красными звездами, в кожаных куртках, в кожаных штанах, все с двумя, тремя леворвертами на поясах…
— И что главное! Эти «политкомы» всегда выше всех! Выше красноармейцев, выше командиров, выше всего народа! Потому что, хвастают, за ними — пар-ти-я!
— Жид ваш Гемма. В губернии тьма таких. В банках — жиды, в газетах — жиды… Они социлизьму вредять.
— Вот ведь порода какая: кишмя кишат в тылу, а на фронте их не увидишь. Разве что на складе каком или в писарях.
— В Питере, да в Москве их больше всего!
— При настоящей коммуне, конечно, перво—наперво, жидов перетопить…
— Эт точно! Жидов топить надо! И прылитарску кспроприацию живоглотов—буржуев сделать!
И вот уж загорается сам по себе митинг с лозунгами:
— Кспроприация! Да здравствует!
И надрываются до хрипоты:
— Республика!.. Сицилистическа!.. Равенство, братство!.. Прылитырьят, товарисчи!..
А вот уже и на трибуну выступающие лезут, показать себя обчеству, в грудь на людях кулаками постучать.
Выскочит на бочку—трибуну обкуренный газетными свободами, запутавшийся в интернационализме горожанин, и начнёт кричать на солдат:
— Понацепили красных ленточек и думаете — свобода? Кому свобода, а кому еще нет! Мировой имперялизьм не дремлет, германские ксплытатуры своих рабочих душат… Да здравствует война до победного конца и всеобщая революция для освобождения мирового рабочего класса!
— А ты какой партии будешь? Какой веры? За войну он выступает… Ты воевал? Пороха не нюхал!
— Я — своей партии!
— Нет такой партии! Есть антихристы, большаки—меньшаки есть…
— Не антихристы, а анархисты, — с гоготом поправляют крикуна.
— Каторжанской я партии, — вызывающе кричит. — Самой народной. И воевать мне некогда было.
— Во—он как, — тянут примирительно, сочувствуют. — Тебе срок вышел али сам утек?
— Меня революция выпустила...
— А—а. Каторжной, значит, партии. У нас от всякой партии начальников выбирают... Дык, тебя тоже в начальники выберут? От большаков есть, конюхом у барина служил. От меньшаков есть… От антихристов — черное знамя себе сшил с черепами...
— Партий всяких развелось, как блох в собачьем хвосте. И все друг друга не признают, и кто за что борется — волостной судья не разберет.
— Долой его! Долой! Каторжанин он! Не воевал!
— Нет, сперва войну долой… А потом — всем домой!
— Правильно!.. Ого—го—го… — свистят и стучат сапогами солдаты. — Бей земских!..
Проезжающий мимо на телеге мрачный бородатый мужик останавливается, без интереса глядит на митингующих, укоризненно качает головой:
— Эхе—хе… Крикуны… Наши-то фронтовики деревенские, дуралеи, тоже целый день горланят, да только путного от них ничего не услышишь, а беспутства наберешься. По ихнему, Бога выдумали попы, старших и начальства не признавать не надо. И кто бы еще говорил —— пусть бы степенные мужики, а то все непутевые, не иначе как бездомные и голодранцы. А по ночам, как свиньи напиваются, кур крадут, девок норовят попортить, и орут во всю глотку «таперича слобода». Народ мутят, сами не работают и другим мешают. А жить как? Прямо — ложись, и помирай. Сено двести рублей пуд. Господа разбежались — дела нет… Одни товарищи, а им лишь бы митинговать...
Увидев прогромыхавший грузовик, полный солдат, мужик указывает на него кнутом:
— Вона, опять кого-то грабить поехали. Вчера приехали в коммерческое училище, которое Иван Иваныч Кобзарь построил. Вот так же, на грузовике, и весь особняк дочиста вывезли. А ведь Иван Иваныч на свои деньги бедняцких детей учил. Бога забыли, вот и творят неведомо что. Где теперь детишкам учиться?
Безнадёжно махнув рукой, мужик задергал вожжами.
— Хошь бы короля какого нам для порядку прислали... А то устроили похабный мир… Бабы им — общие… Ты свою сначала роди, вырасти, а потом отдай… на общее пользование…
Поодаль наблюдает митингующих прилично одетый господин, держит под ручку молодую даму:
— В сознании рядовых солдат преобладает прямолинейное отрицание всего и вся, — поясняет даме господин, поднимает кверху папиросу и пальцем сбивает пепел. — Их лозунг: долой всё опостылевшее, мешающее утробным инстинктам, стесняющее беспредельную «волю». Бунтующих солдат совершенно не интересует Интернационал, коммунизм и прочая политика. Они поняли только про обещанную вольную жизнь. Солдаты—мужики не признают ни красной, ни белой власти. Они не признают никакой власти! Они не желают платить податей, давать рекрутов…
Дама влюбленно смотрит в лицо спутника.
— В одном я уверен, любезная Варвара Николаевна, русскому народу до свободы далеко. Ох как далеко.
— Ах, как вы правы, уважаемый Иван Пантелеич, — восхищается проницательностью спутника дама.
— Россия — своеобразная страна. Из русского народа, — продолжает господин, — как из дерева, может получиться или дубина, или икона. Зависит от того, кто это дерево обрабатывает.
— Да! Но из этой толпы иконы не получится!
— Народ и толпа, милейшая Варвара Николаевна, разные понятия, как это ни покажется странным. Наш народ победил Наполеона. А толпа… Толпа подобна безмозглому зверю. У толпы нет разума — одни животные инстинкты. Меня ужасает озлобленность и разлитая повсюду безбрежная ненависть толпы к людям, к идеям, ко всему, что социально и умственно выше толпы, что носит малейший след достатка. Ненависть даже к неодушевленным предметам культуры, чужой и недоступной толпе. Беспросветная мразь окутала Россию...
Господин тяжело вздыхает, укоризненно качает головой.
— Мы наблюдаем слом системы ценностей, крушение авторитетов. А после крушения авторитетов неизбежно насилие. Раньше народу кто не разрешал грешить? Господь. Ну, отменили большевики бога. И как теперь мыслит мужик? Бога нет? Значит все позволено! Разрушение авторитета семьи, школы, старших по возрасту вызывает насилие «местного значения»: воровство, хулиганство. Но хуже разрушение авторитета государства и верховной власти. Оно толкает народ к убийствам в частности и к гражданской войне вообще.
Рыжий молодой мужчина в пальто с каракулевым круглым воротником, с рыжими кудрявыми бровями, со свежевыбритым лицом в пудре и с золотыми коронками во рту однообразно, точно читая, говорил о несправедливостях старого режима.
Ему злобно возражал курносый пожилой господин с выпуклыми глазами.
Женщины горячо и невпопад вмешивались, перебивая принципиальный, по выражению рыжего, спор частностями, торопливыми рассказами из личной жизни, долженствующими доказать, что творится чёрт знает что.
Несколько солдат, ничего не понимая, как всегда, во всем сомневались, подозрительно приглядываясь к спорщикам.
Подошел мужик с бледными вздутыми щеками и седой бородой клином, которую он любопытно воткнул между рукавов каких-то все время молчащих господ, стал внимательно слушать. Ничего не поняв, ничему и никому не веря, махнул разочарованно рукой, ушёл.
Подошел высокий синеглазый рабочий и ещё два солдата с семечками в кулаках. Солдаты оба коротконоги, лузгали семечки, глядя на окружающих недоверчиво и мрачно. На лице рабочего играла злая и весёлая улыбка. Рабочий пренебрежительно стал к толпе боком, делая вид, что приостановился на минуту, для забавы, чепуху послушать.
Дама поспешно жаловалась, что осталась без куска хлеба, имела раньше школу, а теперь всех учениц распустила, так как их нечем кормить:
— Кому от большевиков стало лучше? Всем стало хуже! И первым делом народу!
Перебив даму, наивно и зло вмешалась какая-то намазанная сучка:
— Скоро немцы придут. Все расплатитесь за то, что натворили! — пообещала с яростной гримасой.
— Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем,— холодно сказал рабочий и пошел прочь.
— Вот это верно! — подтвердили солдаты и тоже отошли.
О том же говорили и в другой толпе, где спорили рабочий и прапорщик без погон. Прапорщик старался говорить как можно мягче, подбирая самые безобидные выражения, стараясь воздействовать логикой. Он почти заискивал, а рабочий кричал на него:
— Молчать больше вашему брату надо, вот что! Нечего пропаганду по народу распускать!
Покричав «Долой!» или «Да здравствует!», призвав удушить гидру буржуазии или повесить комиссаров, митинги мирно расходились.
Среди рабочего актива преимуществовали меньшевики и эсеры. Менее обеспеченные и малокультурные грузчики анархистствовали и склонялись к той стороне, где обещали лучшее разрешение продовольственного вопроса.
— Что делается — не поймешь, — недоумевал мужик, ехавший на телеге мимо очередного митинга. — Партии какие-то у всех в головах вместо работы.
— Кадеты, меньшаки, сессеры… Без царя всё одно не прожить, как ни ораторствуй, — кивал вслед ему прохожий.
— Никакой власти… одно хулюганство, — укорял третий.
— А кадеты кто такие?
— Сволочи они.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю. У меня сосед из ораторов. Кадеты за буржуев, а большаки против войны и штоб буржуйское богатства на всех поровну.
— Ежели на всех, тогда я за большаков!
— Я уж давно за них!
Для налаживания новой жизни совдеп применял «всю полноту власти». Спешно меняли старорежимные названия. Христорождественская, Николаевская, Александровская улицы стали Коммунистической, Красноармейской и Советской. Облезлые фасады купеческих домов закраснели революционными вывесками: «Уездпотребсоюз», «Уком», «Квартальный комбед»,
