людей. В честь его победного возвращения состоялся короткий митинг. Бойцам кричали громкое «ура!», «Да здравствует красный генерал товарищ Шкарбанов!».
Утомлённый только что законченными боями и бессонными ночами, Сёмка смущённо приветствовал участников митинга, праздновавших его победу.
— Ну, рассказывай, — нетерпеливо потребовал Новиков, когда Шкарбанов с комиссарами, наконец, покинули митинг и уселись в комнате заседаний.
— А чего рассказывать, — с усталой ленцой, немного бравируя, начал Шкарбанов. — Наши германцы, видать, не чета фронтовым. Окружили мы первую колонию. Они, конечно, охраняют, у костров на улицах сидят, по улицам ходят с ружьями. Ну, мы, чин чином, предложили им сдаться. Мол, хенде хох, мать вашу в пять, и руки в гору.
— Во Сёмка даёт! По германски гутарить научился!
— Да не, только хенде хох и выучил… Они, конечно, в отказ, лютеранско племя. Ну, мы из пулемёта вдоль улицы прошлись. Каких побили, каки сами разбежались. Ну и всю ночь отстреливали потихоньку. Где шевельнётся что — туда палим. К утру сдались они. Мы, конечно, выяснили, кто участвовал в уничтожении рабочих. Ну и по приговору военного трибунала расстреляли. Зачинщика на ихней кирхе, на колокольне повесили. На страх врагам революции. За три дня взяли восемь колоний. Три наших товарища вот погибли, — Шкарбанов вздохнул, сокрушённо хлопнул ладонями по бёдрам. — Отдали жизни за дело революции.
Секретарь горкома Новиков расстроено качнул головой, приложил туго сжатый кулак к столу.
— Ну да ладно… Хлеба мы привезли. Конфисковали у колонистов. Сытно живут, сволочи!
— Много хлеба? — обрадовался Новиков.
— Ну… Подвод по десять с каждой колонии. На каждой подводе по шесть мешков… В общем, тысячи две пудов взяли.
— А транспорт откуда?
— Ну откуда… У них же и реквизировали. Так что и кони у нас теперь есть.
— Так, товарищи, — деловито встал Новиков. — Я думаю, хлеб надо немедленно погрузить на баржу и отправить в Москву. Две тысячи пудов маловато будет. Ну, недостающее из амбаров догрузим. Надо поддержать революцию в центре. Товарищ Жерихов, — обратился он к комиссару труда, — немедленно следуйте на пристань, грузите пшеницу на баржу и отправляйте в Москву. Охрану обеспечит товарищ Коломытов.
Иван Михайлович Жерихов, комиссар продовольствия, из литейщиков. Плотный, с длинной бородой, основательный во всех вопросах, сторонник решительных действий в экстренных ситуациях, но в мелких конфликтах старался договариваться. Вместе с Коломытовым они отправились сопровождать подводы с хлебом на пристань.
Пока в Совете дебатировали вопрос о революционной совести, о чистоте революционных идей, вернулся товарищ Жерихов.
— Маленькая неприятность, Андрей Никитович, — смущённо обратился Жерихов к Новикову. — Грузчики требуют спирта.
— Мы презираем такие требование грузчиков! — возмутился Новиков.
— Но грузчики требуют спирта, — развёл руками Жерихов. — Товарищ Коломытов митингует с ними, грозит мерами за саботаж, но они требуют спирта.
Новиков с Жериховым поехали на пристань.
На берегу Жерихов рассказал грузчикам про красные фронты, про заграничную революцию:
— Кругом близится победа, — завершил он речь, — но советская власть все же пребывает в тяжелом положении: хлеба не хватает. Ежели мы не поможем, безжалостная смерть скосит тысячи голодающих детей пролетариата красной столицы, и костлявая рука голода удавит революцию.
Посовещавшись, грузчики согласились грузить пшеницу, нехотя отправились к гружёным подводам. Но, подойдя к подводам, снова принялись мять шапки и сокрушаться:
— У нас так заведено: на начало погрузки — магарыч. Плохого от этого не будет, а бегать — со спиртом, оно веселее.
— Ну заведено так! — проникновенно глядя в глаза комиссарам, и, будто сами мучаясь от независимой от них помехи, стонали грузчики.
— Ладно, беру на себя ответственность, — безнадёжно махнул рукой Жерихов. — Съезжу в город, есть у меня в одном месте заначка.
С одобрительным ворчанием грузчики проводили комиссара в город, а через полчаса приняли четверть спирта. Бригадир взболтал бутыль, спирт завился водоворотом, закипел светлыми точками.
— Чистый! — восторженно засвидетельствовал бригадир.
Причастились по одной, остальное оставили, чтобы отдохнуть после работы.
К вечеру глубоко посаженная в воду баржа, пахнущая смолой, вышла из затона. Лёгкий катер вёл её на буксире. Гудок нарушил тишину, сообщая о выходе баржи в Волгу. Хлеб голодающего Поволжья отбыл на поддержку революции.
Один из грузчиков, бродивший по пристани, увидел, что пассажирский пароход ожидает жена продовольственного комиссара. В подогретом спиртом мозгу взыграла революционная бдительность.
— Может, она золото увозит…
— Обыскать бабу!
— Отпустите меня! — закричала женщина. — Я жена продовольственного комиссара Жерихова! Вы поплатитесь за самоуправство!
На женские крики собралась толпа подвыпивших грузчиков.
— Ну что, дамочка, сама снимешь одёжку, или помочь? Вон, Федька, большой мастер по снятию платьёв с женщин!
Женщина с презрением, с брезгливостью сняла жакет, кофту и юбку, осталась в одном белье. Грузчики гоготали, говорили сальности о её теле, о белье. Из корзины вытрясли содержимое, каждую тряпку тщательно прощупали в поисках спрятанных драгоценностей.
— А это что?
Один из грузчиков сунул в нос полуобнажённой женщины носовой платок с таинственными нерусскими буквицами.
— Тайнопись! Она германская шпиёнка! Айда дома у неё проверим, что за шпиёнский притон там открылся!
Грузчики двинулась с пристани в город.
— Да все комиссары — шпиёны! Мне один сэсэр говорил, что сам Ленин — германский шпиён, засланный в Россию в запечатанном почтовом вагоне!
— Всех комиссаров проверить! Айда в городской Совет!
Большая часть толпы повернула в сторону Совета.
Мятежники ворвались в здание Совета, вломились в помещение продовольственного комитета, избили комиссара Жерихова.
— Айда других комиссаров заарестуем!
Грузчики выскочили в коридор, ринулись к лестнице на второй этаж, куда предусмотрительно ретировались комиссары. Дорогу им преградил командир красноармейского отряда товарищ Шкарбанов. Выхватив маузер, он выстрелил вверх. Грузчики остановились, растерянно переговариваясь. Шкарбанов молчал, щупал толпу свирепым взглядом. Лицо его перекосила злая гримаса, глаза налились кровью.
— Сволочи! Гады! — выкрикнул, наконец, Шкарбанов, потрясая маузером.
Толпа смолкла.
— Слушайте, вы! Сейчас прибежала жена одного комиссара и пожаловалась, что неизвестные люди пришли в её квартиру с обыском. Я послал красноармейцев арестовать бандитов. Когда их приведут сюда, я прикажу их расстрелять.
— Мы думали золото… — буркнул один из грузчиков.
— Тайнопись у неё. Шпиёнка, может… — крикнул кто-то из-за спин товарищей.
— Кто дал вам право обыскивать комиссаров? Эх вы, грузчики! Я же работал с вами. Вы избрали меня на ответственный пост. Вы что, думаете, я покрываю воров и шпиёнов? Вы дебоширите на руку мелкой буржуазии и врагам революции! Жёны комиссаров такие же ответственные люди, как и их мужья. Они не могут быть ни шпиёнами, ни ворами! Идите и работайте, пока я, ваш вчерашний товарищ, именем революции вас не расстрелял!
Грузчики потоптались немного, почесали затылки и побрели на улицу.
— Какой дурак сказал, что комиссарова жена шпиёнка и золото прячет?
— Швадня сказал…
— Тю, нашли кого слушать! У него разговоров — на воз не покладешь, на паре не увезешь. У него мыслей много, да все с ветром носятся, а ветра, как известно, не догнать... Надо же, удумали — у комиссаров дома обыски делать! Попёрлись…
— Бешеной собаке семь вёрст не крюк…
= 3 =
Автоном Кириллович Гемма, тридцатичетырёхлетний сын украинской деревни, был настоящим поэтом в революционно—практических действиях. Свой комиссариат внутренних дел он называл учреждением «благочиния» и любое благо стремился учредить за один день и повсеместно. Идеи, периодически воспламенявшие его, гасли в порядке воспламенения, и не в зависимости от претворения их в жизнь, а по мере того, как его одолевали новые идеи.
На очередном заседании городского совнаркома, начавшемся с раннего утра, Автоном Кириллович вынес на обсуждение проект об изничтожении корней местной проституции.
— Пришло время оздоровления революционных душ и тел, товарищи! — встал над заседателями Автоном Кириллович, вынул часы—луковицу, отколупнул крышку, посмотрел время и вскинул вперёд и вверх руку с зажатыми тезисами резолюции. — Мы с корнем выдернем этот пережиток буржуазии, изничтожим его повсеместно в масштабах нашего города!
Щурясь, Автоном Кириллович безрезультатно пытался отогнать от себя едкий дым самокруток, сизым туманом заполнивший комнату. Курильщикам можно было и не разжигать самокрутки, а просто вдыхать этот загустевший, настоянный на дыме воздух.
Как у любого некурящего, от дыма у Автонома Кирилловича сильно болела голова. Но, признавая принципы свободы, он никогда не выражал недовольства по поводу курения окружающих.
— Товарищи! — решительно продолжил выступление товарищ Гемма. — Вот в этом большом и изящно отделанном зале совсем недавно лакеи во фраках прислуживали господам в манишках, которые говорили «шарман—сильвупле» и расшаркивались перед разодетыми по самой последней моде дамами, развлекались…
— Ну, товарищ Гемма! Ну, выдал по—иностранному! Знай наших! — одобрительно загудели заседатели.
— Кто такой этот Шарман? А Манишка — это Маняха, что—ль, с Селитьбенской? Она францускую болезнь подхватила, зараза, ты мужиков предупреди, чтоб не ходили к ней…
— А вот теперь, благодаря советской власти, здесь стоят простые стулья и грубые скамьи. И мы, представители народной власти, сами из народа, сидя на этих грубых скамьях, решаем серьёзные вопросы по обустройству народной жизни. Решаем вопросы, а не развлекаемся! Нам, товарищи, нужно вырвать гнилые корни старого быта, все эти декольте—микольте, и утвердить новый быт, быт рабочий, простой, суровый и твердый. Из нашего нового трудового быта должен быть исключён такой порок, как проституция!
— Я ж говорю, про Маняху он!
— И тут, как говорит вождь мирового пролетариата Владимир Ильич товарищ Ленин, «без чистки и насилия не бывает революции и пролетарской диктатуры». А посему, корни местной проституции определяю изничтожить завтра на рассвете, радикально и глобально, дабы к этому вопросу потом никогда не возвращаться.
Гемма резким движением ладони над столом подвёл черту под грандиозным планом.
— Прошу голосовать, товарищи. Кто «за»?
Городской совнарком принял проект безоговорочно.
— На этом заседание позвольте закрыть.
Товарищ Гемма стал по стойке «смирно». Присутствующие встали, торопливо, словно солдаты, увидевшие приближающегося генерала, убрали в кулаки цигарки, и с суровыми лицами слаженно запели гимн пролетариев всего мира «Интернационал»:
«Вставай, проклятьем заклеймённый
Весь мир рабочих и рабов…»
***
На рассвете следующего дня, вооружившись и всем составом возглавляя красную гвардию, совет отправился в предместье Балакова — Бодровку, или, как её чаще называли, в Сиротскую слободу, где домов терпимости было
