больше, чем магазинов во всём городе.
В Сиротской слободе круглосуточно происходил буйный солдатский разгул. Ехавшие с германского фронта солдаты надолго останавливались в сытом Балакове. Одичав на войне, пили самогон, приворовывали, были завсегдатаями публичных домов.
Учитывая, что солдаты почти не вылезали из «заведений», владельцы домов терпимости давали фронтовикам кров и пользовались ими для самозащиты.
Отряд красногвардейцев шёл по слободе.
Нищие домишки из самана, из полусгнивших брёвнышек и растрескавшихся, покрытым мхом досок, изредка — из потерявшего от старости цвет кирпича пьяно бродили вдоль улицы, кособоко заваливались, как умирающие старухи. Пахло куриным помётом и чем-то кислым — квашеной капустой, что-ли. В полузаросших сточных канавах валялась грязная бумага, кучи окурков и прочие отбросы. Ветер порошил глаза мелким сором.
То там, то здесь группами стояли солдаты в нечищеных сапогах, в нестиранных штанах и рубахах, иные — самого гнусного вида, хоть в банду отсылай. Одни лузгали семечки и плевались, другие пьяно горланили окопные песни и весело матерились. Некоторые были вооружены обрезами, наганами и даже винтовками.
Где-то вдалеке сухо треснул револьверный выстрел.
— Разойдись! — приказал комиссар Гемма пьяным солдатам. — Дома терпимости закрываются!
Солдат без ремня в расстёгнутой на все пуговицы гимнастёрке, с шальными от самогонки глазами растянул малиновые меха саратовской гармошки от плеча до плеча. Голосистый инструмент вскрикнул, словно от боли, и запаниковал всеми бубенцами. Разухабистая частушка, несмотря на осипший с перепою голос, грянула озорно, весело:
И-эх, яблочко-революция,
Скинь штаны, неси в Совет —
Кон-три-бу-ци-я!
— А-а, едренать… Крысы тыловые! Сволочи! — оттеснил гармониста, визгливо закричал выскочивший навстречу красногвардейцам небритый солдат. Белые от бешенства глаза его лезли из орбит, перекошенное лицо побледнело, нос заострился. — Мы четыре года за бабьи сиськи не держались! Правов не имеете баб от нас отымать! Баб рылюцивонна власть таперича обобществила! Нам всё известно по телеграхву! Так что, пошли-ка вы от нас к трёпаной матери!
Стоящие вокруг солдаты засвистели, заулюлюкали. Едкая поганая матерщина наполнила воздух клубами человеческой злости.
Красногвардейцы попытались войти в два дома, стоявшие по соседству.
Бубухнуло раз, другой. Зазвенело стекло, фонари погасли. Судя по громкости, стреляли из обрезов. Сухо захлопали револьверы.
Красногвардейцы кинулись прочь, залегли в канавах вдоль улицы, некоторые спрятались за соседними домами.
— Стреляйте вверх, для острастки, — сдавленно распорядился комиссар Гемма. — Пьяные солдаты, подебоширят и разбегутся. Зато мстить за убитых потом не станут.
Со стороны колокольни донёсся гул колокола, отбивший пять утра. Беспорядочно постреливали солдаты. Изредка отвечали красногвардейцы. Вдруг улицу разрезал пронзительный человеческий крик, стрельба стихла. Было слышно, как солдаты по переулкам бросились наутёк, к Волге. Где-то обрушился забор, кто-то с треском ломился сквозь густые кусты.
Разбежались солдаты и от других домов терпимости.
— Держи её, держи! — закричал красногвардеец, прикрывавший фланг отряда. — Держи, убежит!
Послышался женский визг.
— Я честная! Я не из них! Я к тёте ночевать пришла! — слышались надрывные оправдания.
— Все здесь к тётям пришли ночевать… С дядями… — незло гудел мужской голос. — Не балуй, разберёмся. Коль честная, отпустим.
— Товарищи бойцы! Приступайте к проверке документов! — скомандовал Гемма. — Всех подозрительных дамочек выводи на улицу, в штабе со всеми разберёмся.
Часа через два отряд привел в штаб красной гвардии человек двадцать проституток и бородатого мужика лет сорока пяти, в высоком картузе, в косоворотке навыпуск под пиджаком, и в полосатых штанах, заправленных в хромовые сапоги.
— А этого зачем? — удивился Гемма.
— А это, товарищ комиссар, — хохотнул Сёмка Шкарбанов, — благочестивый купец—кулугур .
— Да ты что?! — поразился Гемма. — Благочестивый старообрядец! У проститутки! Да проще пьяного попа с голой задницей в полдень на площади увидеть, чем кулугура у проститутки! Что же с ним делать, с таким благочестивым?
Арестованный старовер молча хлопал глазами и испуганно глядел на окруживших его молодых весёлых комиссаров.
— Ну что, учредим над купцом скоротечный показательный суд, — Шкарбанов по—приятельски хлопнул купца по плечу. У перепуганного старовера ноги подкосились и он упал бы, но кто-то успел подставить под его зад табурет. — Предлагаю вынесли суровый приговор и запротоколировать его: временную даму купеческого сердца вселить в дом старовера на перевоспитание.
От такого решения купец пришёл в тихое помешательство. Совершенно не замечая окружающих, плакал, беспрестанно крестился двуперстием и нашёптывал непонятные молитвы.
— Чё это он? — полюбопытствовал зашедший в помещение молодой красногвардеец.
— Страшный мы ему приговор вынесли, — пояснил Шкарбанов. — Староверы и кружку, из которой дадут воды постороннему, моют потом так, будто из неё пил прокажённый. А принять в дом проститутку для семьи староверов страшнее, чем сидеть на одной лавке с сатаной.
К неистребимому запаху курева, которым пропитался штаб, прибавился густой сладковатый запах дешёвой парфюмерии.
Мужчин, за годы войны и революции отвыкших от любой парфюмерии, эти женские запахи не сказать чтобы смущали, но заставляли похмыкивать. Тем более, что источали эти запахи женщины, готовые исполнить любую мужскую прихоть и удовлетворить похоть.
Гемма, Новиков и ещё три комиссара, пообедав и освободившись от прочих дел, в полголоса опрашивали проституток, кто к какому ремеслу способен, чтобы определить их на работу, помочь начать новую, честную трудовую жизнь.
Сёмка Шкарбанов, малограмотный командир красной гвардии, бумажной работе предпочёл просветительскую деятельность. Приказы и декреты он читал с большим трудом, а насчёт письма у него было совсем плохо.
— Потому как вы есть необразованный и несознательный элемент, — тоном выступающего на митинге комиссара говорил Шкарбанов, расхаживая между сидящими на скамьях и прямо на полу проституток, — я скажу о назначении женщины и ея социальном положении. Как я могу охарактеризовать положение женщины при буржуазном обществе? — задавал он вопрос и требовательно смотрел на проституток, замолкая на мгновение, словно в ожидании ответа. И сам же отвечал: — Раньше женщина служила наслаждением развращенных буржуазных натур и не имела прав, представленных в своих обязанностях прямого назначения в развитии и воспитании молодого поколения. — Шкарбанов утыкал указательный палец вниз, показывая всю глубину падения нравов эксплуататоров—буржуев. — В коммунистических же перспективах женщина займет благородную роль, и будет достойной матерью грядущего молодого поколения.
Он взмахивал рукой и упирал указующий перст в потолок, показывая высоту идеи, которой служил
— Как же, займёт! — возразила одна из проституток. — Благородную… Пользовались нами благородные, а теперь помыкают неблагородные. Для того же кобелиного удовольствия. Те хоть в баню ходили раз в неделю, а эти… С войны немытые…
— А ты не упрекай! — потребовал Шкарбанов. — Они на позициях были… В окопах вшей кормили по два—три года. Отвыкли.
— Такие и не привыкали…
— Раскаты мировой революции, — поняв бесперспективность спора с женщиной и погрузившись в идейную речь, монотонно продолжил красный командир заученную где-то наизусть речь, — всколыхнули сонное болото буржуазных пережитков. Дотоле несбыточные мечты о народном счастье нашли живой отклик в душах освобождённых граждан. Теперь нельзя равнодушно смотреть на рабство человека вообще и в особенности граждан женщин, которые были вследствие уклада бытовых отношений в забитом рабском состоянии.
— Были, есть и будем мы в рабском состоянии…
— Не имея свободного голоса и самостоятельной инициативы в развитии природных дарований, женщина всецело была игрушкой буржуазных господ, которые по своему желанию калечили ее нравственно и физически. Буржуи окружали себя любимыми женщинами, приспосабливали их к своим господским вкусам и привычкам, одевая их в роскошный шутовской маскарад, где женщины фигурировали в виде балаганных фигляров.
— Где уж нам до роскошных нарядов! Коль сама не выкроишь, никто не оденет.
— Партия большевиков бросила мировой клич: проснитесь и встаньте на защиту попранных прав все, кто не потерял ещё человеческого достоинства и у кого бьется благородное свободное сердце! Освобождённые женщины! Вдохновляйте мужчин на бранный подвиг против своих угнетателей!
— Ты бы, милок, кончал лозунги кричать. Притомил уже. Ложись ко мне под бочок, можа я тебя и вдохновлю на какой подвиг.
— Золотой мой, слатенький, — страстно, томно, с придыханием перебила подругу другая, — ложись ко мне! Губ твоих хочу!
— Женщина, как мать грядущих поколений, — игнорируя или не слыша сомнительных предложений, извлекал из глубин солдатского сознания коммунистические тезисы Шкарбанов, — с женственно—нежным благородным сердцем, есть прекрасный сад, где цветут ароматные цветы, насыщая атмосферу воздуха благоуханием молодых порывов к тому светлому будущему, где нет печали и слез, а где будет вечно братство, равенство и свобода. Поэтому мы призываем всех граждан женщин, вместе с мужчинами, конечно, твердо сплотиться вокруг мирового революционного знамени и идти неустанно вперед, и тогда будущее поколение скажет большое спасибо. Да здравствует свободная женщина, всемирная социальная революция и третий Интернационал.
Закончив речь, Шкарбанов сел на свободный табурет у одного из столов, тылом ладони утёр со лба пот, вздохнул, будто груз с плеч сбросил, и удовлетворённо припечатал кулаком лежащую на краю стола папку:
— О—так—от!
Налил из графина воды в кружку, и жадно выпил, будто после тяжёлой работы.
— Слава богу, утихомирился, — буркнула одна из проституток. — Языком только молоть. На другое что по мужицкой части, видать, не способен.
Притомившиеся «публичные дамы» перестали хихикать и ёрничать, отвечали на вопросы комиссаров тихо и нехотя. На осунувшихся лицах из-под толстых слоёв румян, белил и пудры проступала желтизна нездоровой кожи.
Автоном Кириллович взглянул на очередную даму, в недоумении покачал головой, и принялся рассуждать вслух, словно об отсутствующем человеке:
— Никаких следов осмысленности! Голое рабство отражает чело её.
Вздохнул, подумал, и сделал вывод:
— Это грязь прошлого на одежде революционного настоящего, которая может испачкать прекрасное тело социалистического будущего. А грязь можно только смыть. Смыть и вылить помои на свалку истории.
Проститутка никак не реагировала на рассуждения комиссара. А может, не понимала витиеватости его речей.
Автоном Кириллович весьма угнетался тем, что «дамы» чуть ли не все указывали на своё высокое дворянское происхождение.
— Хоть бы одна пролетарка была! — тосковал Гемма. — С угнетённым классом легче работать.
— Ага, нашёл кому верить! — усмехнулся начальник
