Война без героев

было много. А один, как потом мы выяснили, с утра гороховой каши натрескался, да квашеной капустой с ржаным хлебом закусил. Ну и, ясное дело, стало его пучить на заседании. Мужик терпел, покуда можно было терпеть. Ну а как терпеть невтерпёж стало… Такой гудок произвёл, и, главное, такой длительный, какой и пароход общества «Самолёт» при отплытии не даёт. Понятно, что у присутствующих от его капустных газов языки защипало, глаза заслезились и дыхание перехватило. Одним словом, заседание пришлось прервать, а нарушителя заарестовать для расследования на предмет саботажа и умышленного срыва заседания Совета.
Комиссары сдержанно засмеялись, а Новиков продолжил:
— Нам пришло письмо от земляка, красного командира Василия Ивановича товарища Чепаева. Товарищ Чепаев сетует, что балаковский пролетарьят забыл свой двести двадцать пятый Балаковский стрелковый полк. В соседних, мол, Ивановском, Вознесенском и Сызранском полках есть даже оркестр духовой и пишущие машинки. А мы, мол, совсем забыли о взаимопомощи. У кого какие мнения по этому вопросу?
— Разрешите мне! — поднялся Автоном Кириллович Гемма. — Духовой оркестр в городе совсем один, у пожарников. У сталелитейщиков оркестр собирается из собственных гармошек и балалаек. Пишущих машинок не хватает и самим, а вот помочь нашим красным защитникам чем-то другим пролетариат и крестьянство могли бы. Провианту собрать, да из обмундировки чего…
— Хорошо. Порешаем этот вопрос в рабочем порядке… Тут притч Ильинской церкви села Криволучье обратился в волостной исполком с просьбой освободить церковный дом, занимаемый милицией, под квартиру местного попа. Какие будут по этому обращению мнения?
— Вношу категоричное предложение! — стремительно встал и рубанул воздух начальник уездной милиции Коломытов. — Нынче крестьян лицемерными излияниями и христовым именем не проведешь. Я считаю, что попу дом излишний, а милицию располагать надо.
— Понятно. Отказать… — сделал пометку в бумажке Новиков.
— Андрей Никитович, к вам комиссар из Николаевска, — доложила секретарша, осторожно заглянув в дверь.
— Ну давай комиссара, что он там хочет.
В комнату заседаний, громко скрипя офицерскими сапогами, вошёл молодой человек. Мешковатая военная форма из дорогого сукна топорщилась на плечах, словно надетая на кол. Чёрная кожаная фуражка с красной звездой прикрывала кудрявую голову. У тощей ноги болтался маузер. За поясным ремнём торчал наган. Следом смущённо протопал мужик в потрёпанной солдатской форме без знаков различия.
— Мы к вам делегацией, — объявил николаевский комиссар и подал Новикову мандат.
Новиков взял мандат.
— Предъявитель сего… товарищ Крицман Лев Нейманович… начальник продотряда… Что ж, товарища из Николаевского продотряда послушать можно, — пожал он плечами и жестом предложил гостям сесть рядом с товарищами напротив стола председателя.
Николаевская делегация осталась стоять рядом со столом председателя.
— Вы, — начал требовательно комиссар Крицман, — согласно административным картам, подчиняетесь городу Николаевску…
— Революция перекроила административные карты, — спокойно возразил Гемма. — Она диктует волю пролетариата, а пролетариат признаёт, что уезд — ячейка старой власти.
— У нас под тридцать тысяч населения, — добавил Новиков, — десять тысяч производственного пролетариата. Вы же, кроме армии служебных лиц, ничего не имеете. Мы отклонили ваше уездное попечительство. Будучи в двухстах верстах от губернского города, мы объявили себя самостоятельной республикой.
— У республики должна быть территория! — попытался возразить провозглашению балаковского суверинитета николаевский комиссар.
— А мы объявили декрет о том, что сёла, которые имеют к нам экономическое тяготение, присоединяются к городу механически, — похвастал начальник уездной милиции Коломытов. — И мы требуем, чтобы ваши продовольственные отряды не бродили по нашей территории и не отбирали хлеб у крестьян. Потому как мы сами отобрали все излишки. Наши продовольственные отряды будут вести вооружённую борьбу по защите нашей территории.
Комиссар Крицман выхватил из-за пояса наган, и, тыча им в мандат, молча захлебнулся в негодовании.
— Вы бы, товарищ комиссар Крицман, не устрашали нас обнажённым оружием, — спокойным жестом остановил пантомиму Новиков. — Мы много всякого оружия повидали за беспокойное революционное время: и кулацких обрезов, и офицерских наганов…
— Товарищи, — выступил из-за спины Крицмана его спутник в солдатской форме и заговорил тихим голосом, каким сообщают печальные вести. — Комиссар Крицман по причине своей молодости погорячился. Но дело с хлебом у нас в городе катастрофическое. Голодает пролетариат, голодают дети пролетариата… Стыдно сказать, собак и кошек всех поели…
На глазах солдата выступили слёзы. Не скрываясь, он вытер глаза кулаком.
— Нам бы чуть—чуть продержаться… Хотя бы до весны…
Балаковские комиссары сидели, понурив головы.
— У нас самих на грани того…
— Всё у крестьян выгребли. Сколько раз уже продотряды ходили.
Новиков тяжело вздохнул, исподлобья оглядел товарищей. Одни отвели взгляды молча, другие нехотя жали плечами.
— Ладно, — решил Новиков. — Разрешим вашему продотряду сделать одну ездку по нашим районам. Как думаете, товарищи?
— Пусть возьмут… Если смогут.
— Мы ж понимаем. Да только всё уже у крестьян выгребли.
Новиков дописал что-то в мандате николаевского комиссара и приложил печать, узаконивая его действия на чужой территории.
— А может из своих запасов поможете? — растеряв ярость, тихо попросил комиссар Крицман.
Новиков от возмущения даже приподнялся.
— Что у нас есть — то неприкосновенный запас для Москвы и Питера! У нас свои голодают, но хлеб, собранный для революции, мы не тронем! Река вскроется, отправим хлеб в Москву. Этот хлеб нужен революции!

Весна, перепуганная революционными событиями, наступала темпами, критикуемыми товарищем Ульяновым—Лениным в его известной статье: шаг вперёд, два шага назад.
Изъеденный к вечеру солнечными лучами снег за ночь скреплялся жёстким морозом, чтобы к полудню раскиснуть и перемешаться с конским навозом. Своим оппортунистическим поведением природа приводила, говоря словами вождя мирового пролетариата товарища Ленина, к дезорганизации всей партийной работы, порче дела, торможению всего и вся.
«Демократизм ведет к анархии, — заявлял товарищ Ленин, — и этим отказывает рабочим массам в праве на участие в решении политических вопросов. Социал—демократ должен быть якобинцем; без чистки и насилия не бывает революции и пролетарской диктатуры».
Руководствуясь словами вождя мирового пролетариата, в целях экономии хлеба, городской Совет издал приказ: мельницам поснимать вальцы и вырабатывать пшеницу простого размола.
Избалованный дореволюционным сытным чёрным хлебом и вкусными белыми пирогами, балаковский обыватель недовольно зароптал. Меньшевистские профсоюзы поддерживали недовольства обывателей, выносили резолюции, посылали делегации в Совет городских депутатов и осаждали продовольственный комитет.
Продотряды, посылаемые в разные стороны, выскребали остатки крестьянского зерна.
Из соседнего городка Вольска в балаковский Совет прибыла рабочая делегация.
— Немцы—колонисты расправились с нашими товарищами — рабочими цементного завода, которые пришли к немцам за хлебом, — негромко рассказывал один из делегатчиков, одетый в короткий суконный пиджак и в штаны с пузырями на коленях, заправленные в растоптанные, рыжие от старости сапоги. — У колонистов громадные запасы хлеба. Рабочие цементного завода и пошли. Помогите, мол. Помогли, — рабочий горько усмехнулся. — Гутын таг, говорят. Здравствуйте, по—ихнему. К церкви повели. Там, мол, поговорим.
— Церковь у них есть?
— Есть, а как же. Кирха называется.
— Эвон как… Кирха… Эт какой же они веры?
— Вера у них лютеранская.
— Это что ж за вера такая, люти… расская?
— Не нашинская вера. В кирхе своей они на молебнах сидят. Молятся под музыку, непонятно на каком языке.
— На германском! На каком же…
— Нет, не на германском. Ещё на каком-то.
— А к русским как относятся?
— Да никак. С русскими почти не разговаривают, рожи воротят. На русских не женятся и замуж за русских не отдают.
— Совсем, штоль, у них русских нет?
— Русские есть, в работниках. А сами по—русски еле говорят. Ругаются, да работать заставляют русскими словами. А так — всё по—своему. Пляшут по—немецки, поют на немецком… Наших не любят. Лентяями ругают, свиньями. Швайна, по—ихнему. Свинья, значит.
— Политическая обстановка у них какая? К кому склоняются, к эсерам? Насчёт большевиков уж я молчу…
— Нет у них никакой политической обстановки. Политикой не интересуются. Работают, в кирху ходят, пиво пьют…
— А между собой как у них? Одна колония с другой?
— Да никак. Каждая колония сама по себе.
— Значит, гуртом против нас не поднимутся?
— Нет, каждая колония за себя.
— Это хорошо. Прижмём, значит, к ногтю их. Ну а что они к церкви повели ваших-то?
— Повели… А в церкви пулемёт замаскированный. Та-та-та по нашим. Наши в разные стороны. А из переулков немчуры с вилами, топорами, ломами, лопатами… Кого сразу не убили, тех в церковь завели, на колокольню. И вниз побросали. А внизу — бороны, зубьями вверх разложены.
— Да-а-а…
— Германцы да жиды — известное дело, им русской крови не жалко. Пусть себе льется ручьями да реками!
— Наказать надо за сопротивление революции!
— Отомстить за смерть погибших товарищей!
— Так и решим: отправить в колонии конный отряд под командованием товарища Шкарбанова.

Сёмка Шкарбанов, молодой человек двадцати четырёх лет могучего телосложения с рябоватым лицом и серыми глазами, сам из грузчиков — командир отряда красной гвардии, в который сначала записались анархиствующие грузчики. Потом отряд разросся за счёт сочувствующих революции товарищей.
Размахивая тяжёлым маузером, распахнувши полы пиджака, он всегда шёл впереди бойцов. Красная рубашка вздымалась на широкой груди. Фуражка сдвинута на затылок, на широкий лоб свисает пышный казацкий чуб.
По причине неграмотности Шкарбанов не отдавал письменных приказов, а поэтому и не держал при штабе писарей: писаря, по его мнению, сеют панику.
Он запрещал командирам составлять красноармейские списки. Личный состав велел знать на память.
Мобилизованных Шкарбанов безо всякой учёбы направлял в бой.
— Война план покажет, растуды их в кровь, душу—мать! Бой умению научит, — любил поговаривать он.
К немецким колониям свой отряд Шкарбанов привёл тёмной ночью. На прибранных немецких улицах горели костры. Вооружённая охрана частью сидела у костров, частью прохаживалась по улицам. Похоже, колонисты ждали карательного отряда в ответ на убийство рабочих...

Четыре дня спустя отряд Шкарбанова возвратился в город. Устало шли лошади, отощавшие от многодневного похода. Шкарбанов ехал впереди, окорячив ногами исхудалое тело гнедого коня. Кавалерию замыкала подвода, на которой лежали тела трёх погибших красногвардейцев. Чуть приотстав от кавалерии, ехал длиннющий обоз, гружёный мешками с хлебом.
Около Совета Шкарбанова встретила толпа